Дрова, заготовленные раньше (при Советской власти) крестьянами по разрешениям коммунистического Лесного отдела, — краденая вещь, принадлежащая гвардейскому полковнику Стефановичу.

15

 

Проходили дни, недели, а красный Петроград все стоял! В Овсище стала появляться надежда, что красные, быть может, и вернутся. Робкая и неуверенная вначале, эта надежда с каждым днем все более крепла. О наступающих переменах я узнал в школе. Однажды Петя Иванов (тот самый, который чуть не выжег себе глаза порохом), улучив удобную минуту, отозвал меня за угол школы и жарко зашептал:

— Твой отец ведь в Красной Армии? Да? Я был озадачен его словами и молчал.

— Да чего ты таишься? Вся деревня об этом знает! Так вот, он скоро приедет!

Петя оглянулся вокруг и зашептал мне в самое ухо:

— Мой батя сказал. Он бежал из белого полка и теперь прячется дома. Только ты никому ни слова! Слы­шишь!

Я молча кивнул головой, но вечером рассказал ма­ме о Петиных словах.

— Я тоже думаю, что красные прогонят белых. Толь­ко ты никому не говори об этом! Если белые узнают, сра­зу опять отправят в лагерь!— ответила мама. — А что касается папы, то он уж к нам никогда-никогда не вер­нется!— Голос ее задрожал, и из глаз закапали слезы.

Вскоре Петин секрет перестал быть секретом — через день в деревне появилось еще два дезертира, потом еще и еще, и через неделю почти все мобилизованные белыми мужики были дома. Сначала они прятались, потом перестали. Выставляли только дозорных на обоих концах деревни, чтобы своевременно обнаружить при­ближение белых и успеть попрятаться. Потом и эти пре­досторожности бросили — орудийная и пулеметная стре­льба, которая сначала была слышна близко от Овсища, отодвинулась куда-то далеко на северо-запад, а потом и совсем затихла. Белые же так и не появились. Теперь вся деревня с часу на час ожидала прихода красных. И они наконец пришли.

Мы в школе узнали об этом последними. Как-то школьники, придя на занятия, сказали маме, что накануне вечером в деревню приходила красная разведка. Мама ничем не выдала своего волнения, но мы с Ниной что-то почувствовали.

Когда мама после занятий кормила нас немудрящим обедом, мы все приставали к ней:

— Мама, а кого ты ждешь? Мама, а кто к нам должен прийти?

Она лишь отмахивалась, а сама сидела как на игол­ках — ее так и подмывало убежать в деревню и узнать все новости. Вдруг в дверь постучали, она отворилась, и в комнату вошел красноармеец! Был он в серой шинели, подпоясанной брезентовым ремнем, в правой руке — вин­товка с примкнутым штыком, на ногах — громадные порыжевшие ботинки и зеленые обмотки с обтрепанными, размохрившимися краями, на голове — солдатская па­паха с пятиугольной красной звездой. Увидев эту звез­ду, я чуть не задохнулся от счастья! Всем существом своим я почувствовал, что вот и настал конец всем нашим бедам! Рябое лицо красноармейца было молодо и весело.

— Здравствуйте! — громко сказал он, но, взглянув на нас, оборванных и одичалых, осекся и добавил потише, обращаясь к маме: — С вами хочет говорить комис­сар нашего полка. (Как я установил впоследствии, в де­ревню Овсище в ноябре 1919 года вступил 12-й стрелко­вый полк 2-й стрелковой дивизии, которая наступала тогда из района Струг-Белых в общем направлении на Осьмино и далее на Ямбург.) Он ждет вас в классе, — и вышел.

Мама быстро оправилась и ушла за ним, бросив мне:

— Воля, посмотри за сестренками. Я скоро вернусь. Так появилась у нас в овсищенской школе долгожданная, родная, славная Красная Армия!

Прошло довольно много времени после того, как вы­шла мама. Нина задремала, сидя на полу, а Таня заво­рочалась в своей корзинке и начала хныкать. Я осмот­рел пеленки — сухие, значит, хочет есть. Попытался ука­чивать, но она стала кричать. Делать нечего — нужно ид­ти за мамой. Я вышел, обогнул школу и направился к входу в класс. Около крыльца стояла лошадь, запряжен­ная в легкие сани. Возле них курили два красноармейца. Робея, я вошел в класс. На учительском стуле сидел ко­миссар, а перед ним за партой сидела мама и что-то рассказывала. Комиссар был без шапки и в расстегну­том полушубке, крытом зеленым сукном. Седоватые волосы его были коротко острижены. Он быстро обер­нулся и уставился на меня строгими круглыми глазами. Я приблизился к маме, дернул ее за рукав и тихонько шепнул:

— Мама, Таня плачет. Верно, есть хочет. Строгие глаза комиссара вдруг потеплели, он погла­дил меня по голове и сказал:

— Ничего, мы еще увидим счастливую жизнь, сынок!

Вот только добьем белых.

Затем встал, отвернулся и долго смотрел в окно, вспоминая, должно быть, своих ребятишек, ожидавших его дома с победой.

Потом обернулся к нам:

— Елена Андреевна! Завтра утром в школу прибудет команда для устройства сцены. Они вам и привезут кое-что из продуктов на первое время. А затем полк окажет вам настоящую помощь.

Он пожал маме руку, потрепал меня по голове и ушел.

Утром к школе подъехала подвода с досками и жер­дями. С ней пришли человек шесть красноармейцев с пи­лами и топорами. Возглавлял их уже знакомый нам рябой красноармеец. Постучавшись, он вошел и поло­жил на табуретку тяжелый вещевой мешок, из которого начал выкладывать содержимое. Там было целое богат­ство! Развернув полотенце, он положил на стол две бу­ханки хлеба — настоящего черного хлеба! — и большой кусок сала, а в угол комнаты у печки высыпал с ведро картошки. Из одного кармана шинели вынул тряпицу и развернул ее — в ней было с фунт рыжего сахарного песка. Из другого кармана выставил на стол сороковку, почти под пробку налитую подсолнечным маслом.

— Вот наказали вам передать. Ешьте вволю! — ска­зал он и, скрывая смущение, подмигнул мне: — Поешь и приходи в класс сцену строить!

Весь день я провел в классе с красноармейцами, на­доедая своему новому другу бесконечными вопросами: «Дядя, а какой будет спектакль?», «Дядя, а сколько ты убил белогвардейцев?», «Дядя, а придет комиссар на спектакль?» Он терпеливо отвечал, без устали работая топором и пилой. Напрасно мама звала меня домой по­пробовать только что испеченные сладкие лепешки — мне ничего было не нужно, лишь бы она оставила меня в классе с красноармейцами. Наконец сцена была го­това, пестрядинный занавес повешен, парты вынесены, а красноармейцы ушли в деревню на обед. Только то­гда я направился домой, заручившись обещанием нового друга, что он обязательно зайдет за мной перед началом спектакля. И он слово свое сдержал, но все дело чуть не испортила мама: она вдруг наотрез отказалась отпустить меня на спектакль. Я ударился в слезы. Мой друг обещал ей, что будет держать меня на руках и во­время предупредит (чтобы я не испугался) о холостых выстрелах, которые будут по ходу спектакля. В конце концов мама сдалась и даже обещала сама прийти на спектакль после того, как уснут сестренки.

Мы с моим другом насилу протолкались в класс — так много было зрителей. Большинство были наши, де­ревенские. Пробрались в первые ряды, где товарищи моего друга заняли ему место. Меня он посадил к себе на колени. Комиссар полка сказал краткое вступитель­ное слово, и спектакль начался.

Ставили пьесу, близкую и понятную всем, написан­ную, видимо, или в полку или в дивизии собственными писателями-красноармейцами. По ходу действия бело­гвардейцы в бою взяли в плен раненого красного коман­дира. Его допрашивают, желая узнать военную тайну — численность, расположение и замыслы красных. Если он выдаст ее, белые обещают ему жизнь, свободу, деньги, если откажется — угрожают расстрелом. Тот с презре­нием отвергает все предложения белых и смело заявля­ет о своей готовности умереть за Советскую власть. Все зрители, затаив дыхание, следили за действием. Плен­ный красный герой был окружен всеобщим сочувствием. Нет-нет да и слышался из рядов гневный мужичий шепот: «Вот придут красные — будет вам, золотопогонники проклятые!» или тихое бабье причитание: «Ведь убьют же родимого, убьют!»

Я тоже был захвачен спектаклем, но время от вре­мени поглядывал на маму, которая пришла к самому открытию занавеса и села в нашем ряду возле комис­сара. Меня поражал ее чересчур спокойный вид — она, едва ли не единственная из зрителей, совершенно рав­нодушно смотрела на сцену. Лишь временами на ее будто окаменевшем лице появлялось выражение боли и отчаяния — то самое, которое напугало меня и Нину на папиной могиле в Скамье, когда мама собирала в носовой платок окровавленный песок. Но это выражение, едва появившись, сразу же исчезло, и я не мог понять, было оно или мне померещилось.

А события на сцене шли своим чередом. Получив от пленного отповедь, белогвардейцы объявили ему, что он будет расстрелян. Когда раздвинулся занавес перед следующим действием, мы увидели на сцене несколько молодых елочек, изображавших лес, а меж ними— только что отрытую могилу. В ту же минуту вывели красного героя и поставили на краю могилы. Белогвар­дейский начальник объявил приговор, и отряд белых на­целил винтовки в грудь красному командиру.

Тут мой друг шепнул:

— Ну, не бойся — сейчас в сенях выстрелят холостыми.

Чудак! Он не знал, что я давно уже слышал не только холостые, но и боевые выстрелы, и мне ли их бояться!

Золотопогонник на сцене скомандовал:

— Пли!

В сенях школы грохнули холостые выстрелы, и крас­ный герой под общий стон зрителей упал в могилу. И только тут вдруг дошло до меня, что сейчас я видел, как погиб мой папа!

Вихрем слетел я с колен друга и бросился к маме.

— Папа! Папа! — только и смог выкрикнуть я, с пла­чем уткнувшись в ее колени.

Она крепко обняла меня и стала пробираться к выходу.

В сенях она сказала моему другу и комиссару, которые шли следом:

— Я так и думала, что этим кончится. Потому и не пускала его. Но это пройдет.

А сама дома долго плакала вместе со мной.

Жизнь наша с приходом красных круто изменилась к лучшему. Всех нас поставили на довольствие при полку, снабдили и кое-какой одеждой из трофеев. Матери, помнится, достался отличнейший английский суконный френч зеленого цвета с диковинными пуговицами из переплетенных между собой продолговатых кусочков кожи.

Через несколько дней мама куда-то ушла из деревни. Таню она забрала с собой, а нас с Ниной оставила на попечение моего нового друга. Он и еще человек шесть красноармейцев были на постое в избе у бездетных ста­риков. Никогда до этого нам с Ниной не было так хоро­шо и весело, как в те дни. Красноармейцы были забот­ливы и внимательны к нам — помогали одеваться ут­ром, умываться. Мы чувствовали себя как у родных — вместе с ними ели и спали на покрытом соломой полу и не обращали внимания на старуху хозяйку, которая, поглядывая на нашу возню в соломе, нет-нет да и вздыхала и, сморкаясь в концы платка, бормотала под нос: «Бедные сиротки».

Особенно нам понравилась игра, которую придума­ли красноармейцы. Один из них принес мешочек с ры­жим сахарным песком. Этот песок рассыпали ровными кучками на разостланной на полу шинели. Один из красноармейцев отвернулся, а другой, указывая на одну из кучек, спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся говорил фамилию, и названный забирал свою долю. Одна кучка досталась нам с Ниной, и мы бы сразу съели ее, если б не вмешался мой друг.

— Нет, ребята! Нельзя так сразу. Будете помалень­ку каждый день пить с ним чай и класть в кашу,— сказал он и ссыпал песок в тряпицу.

Мы, конечно, были вполне согласны с ним.

Дня через два явилась мама с Таней. Мама сказала, что мы все переедем жить к тете Нюте — сестре отца.

Оказалось, что она живет там же, где и много лет на­зад,— за озером Самро в селе Самро, что километрах в двенадцати от Овсища. Мы сразу пошли в школу и ста­ли готовиться к отъезду. Вскоре приехала подвода, а на ней тетя Нюта и ее муж Александр Максимович Алек­сеев. Быстро погрузились и направились в Самро. Мама с Ниной и Таней поехали на подводе по дороге, а тетя Нюта, Максимыч и я пошли напрямик через озеро.

Не без сожаления покидал я Овсище — жаль было расставаться с красноармейцами. Но я знал, что они тоже скоро уйдут отсюда, кроме того, меня манила бу­дущая жизнь в Самро, которая, казалось мне, обещала быть прекрасной.

Как сейчас вижу— поздний вечер, уже совсем стем­нело. На небе блещут звезды, сияет месяц. Подбадри­ваемые морозом, мы споро шагаем по льду озера, и снег поскрипывает под нашими ногами. Вокруг далеко-дале­ко чуть синеют берега. В одном месте на берегу, там, куда мы идем, весело мигают огоньки. Тетка и Макси­мыч говорят, что это и есть Самро. Там ждут нас стар­шая сестра отца тетя Катя и Нютина дочь — четырнадцатилетняя Лида. Там будем пить чай с сахаром и сухарями, будем украшать рождественскую елку, никогда еще в жизни мною не виданную.

Тетка заботливо спрашивает:

— Воля, ты не устал?

— Нет-нет,— отвечаю я и все убыстряю шаги.

В Самро все было действительно так, как обещала тетка. И тетя Катя и Лида встретили нас и ахами, и охами, и поцелуями, и слезами. На столе сразу по­явился горячий самовар, и мы долго пили сладкий чай с черными сухарями, казавшийся необычно вкус­ным после мороза. Была и маленькая елочка, только украшение ее отложили до утра: нас, ребятишек, сморил сон.

 

16

 

Кормильцем теткиной семьи считался Александр Максимович Алексеев — старший из двух сынов горемычной скамейской беднячки вдовы Фунтихи, за которого тетка в 1915 году после десятилетнего вдовства вышла замуж. В 1919 году ему было лет под тридцать. Максимыч был смугловатым, тщедушным, небольшого роста человеком. Вырос он в страшной бедности, и ценой неимоверных усилий ему удалось несколькими годами позже папы закончить скамейскую второклассную учительскую школу. С тех пор и добывал он свой хлеб насущный, работая учителем начальных школ в разных деревнях Гдовского уезда. Был он чрезвычайно сдержан и немногословен, даже угрюм. Но под этой угрюмой внешностью у него скрывалось золотое сердце — это был добрейшей души человек, и особенно любил он детей. И не только нас, детей Ивана Богомаза, которого хорошо знал и очень уважал, а вообще всех детей. В Самро он сразу взял нас с Ниной под особое свое покровительство и всячески развлекал. Никогда не забуду, как на следующий день после нашего переезда туда он вместе с нами украшал елку. На весь дом разносился его смех, когда он, перед тем как повесить на елку, показывал нам вырезанную им из картона свинью:

— Смотри-ка! Щи хлебает ложкой из горшка! Ха-ха-ха!— смеялся он.

В то время он учительствовал в начальной школе села Самро и получал грошовое жалованье, которое к тому же было совершенно обесценено тогдашней повсеместной разрухой.

Главным лицом в их семье являлась тетка Нюта. Высокая, худощавая, с чрезвычайно властным характером, она держала Максимыча в ежовых рукавицах. Именно она и была основным добытчиком средств существования их семьи. Добывала эти средства тетка шитьем нарядов для деревенских щеголих.

Никакого хозяйства в Самро — ни дома, ни земли — у тетки Нюты с Максимычем не было. Ютились они в комнатушке, которую снимали в частном доме, и жили бедно. Особенно стало тяжело с приходом белогвардейцев. Максимыч давно уже вызывал недовольство местных кулаков тем, что читал и разъяснял в селе декреты Советской власти. Когда Самро заняли белые, ему при­шлось, спасаясь от расправы, бежать и скрываться в других деревнях. Именно во время своих тогдашних скитаний проходил он по Скамье и, рискуя, можно сказать, своей головой, вырвал меня из рук рассвирепевших скамейских мальчишек. Кулаки настойчиво разыскивали Максимыча, и по их наущению белогвардейцы несколько раз допрашивали тетку Нюту, требуя выдачи места, где он скрывался, и на последнем допросе выпороли ее — дали десять шомполов. После этого жизнь в Самро для тетки стала совсем постылой, и сразу же после возвращения Максимыча с приходом красных она стала собираться в другое место.

Как только мы переехали к ним, стало известно, что требуются два учителя в Кяровскую школу близ Гдова, и главное—там имеется и жилье. Недолго думая, мы собрались и выехали в Кярово на двух подводах, которые достали с помощью полка, освободившего Овсище. Путь был неблизкий—без малого 100 километров. Дорога была отвратительная: нас, ребятишек, несколько раз выбрасывало на ухабах из дровней, донимал мороз, а еще пуще — ужасный вид местности, которую мы проезжали. Незадолго перед этим по этой же дороге отступали части 2-го корпуса армии Юденича, и вся она была забита брошенными повозками, трупами лошадей и даже кое-где и солдат. На месте многих изб чернели пожарища и уныло торчали закопченные трубы. Помнится, что когда мы проезжали мимо лошадиного трупа с распоротым брюхом и вывалившимися внутренностями, Лида долго растолковывала мне, какая именно кишка у лошади называется двенадцатиперстной. Ехали мы до Кярова почти полных двое суток с ночевкой в дороге. Приехали к исходу второго дня пути, когда уже совсем стемнело и мы, ребятишки, крепко спали.

Кяровская школа была четырехклассной. Мама стала вести 3-й и 4-й классы, Максимыч — 1-й и 2-й. В это же время Максимыч вступил в РКП (б) и начал выполнять отдельные поручения Гдовского укома по работе среди населения окрестных деревень. Тетка Нюта сразу завела обширную клиентуру среди местных модниц, и ее швейная машинка застрочила вовсю, принося львиную долю дохода в общий котел. Тетя Катя вела домашнее хозяйство и нянчила Таню, которая уже начала выговаривать свое первое слово: «Кать-ка!» Лида ежедневно ходила за шесть километров в Гдов в школу, где были старшие классы. Жизнь наша понемногу стала налаживаться. Мы с Ниной совсем ожили и начали, как нам и полагалось, смеяться, возиться, играть.

Тетке Нюте удалось списаться с Колей и Сашей и сообщить им, что мы живы и находимся теперь в Кярове. А Коля и Саша по-прежнему воевали в рядах того же полка, который 6 августа 1919 года был переименован в 170-й стрелковый полк.

Этот полк с 19 декабря 1919 года занимал оборону по правому берегу Наровы, находился всего в 35 кило­метрах от Скамьи и в 65 километрах от нашей кяровской школы.

О гибели папы в полку было известно еще в апреле. Его семью тоже считали погибшей. Известие о том, что мы остались в живых и находимся совсем недалеко, бы­ло неожиданным и радостным не только для Коли и Са­ши, но и для всех ветеранов полка, которые хорошо помнили нас по Гдову и Луге. По предложению старо­служащих немедленно был начат сбор денег для оказания нам материальной помощи. Денег собрали так много, что на них удалось купить корову. Чтобы передать эту корову нам, командир полка товарищ Клява, когда-то, как и папа, бывший командиром одного из батальо­нов, командировал в Кярово папиных братьев и с ними еще пятерых красноармейцев. Так, в один из январских дней 1920 года в кяровскую школу явилась делегация 170-го стрелкового полка, вручившая маме красно­армейский подарок неслыханной по тем временам ценности. Только благодаря этой помощи мы и смогли пере­жить все последующие очень тяжелые для нас годы.

 

17

 

Узнав из рассказа мамы, как погиб папа, Коля и Са­ша решили на обратном пути в полк заехать в Ска­мью, чтобы перенести тело папы из леса на скамейское кладбище. Выехали они утром следующего дня. В Скамье нашли тех людей, которые по приказу белоэстонцев рыли папе могилу в лесу. Их-то и заста­вили отрывать его тело и рыть новую могилу на кладбище. Один из них — Михаил Иванович Кузнецов — до сих пор проживает в Скамье.

— Ведь вот как бывает-то. И учились с отцом твоим вместе. В одном классе учились, а вот пришлось могилу ему копать. По приказу беляков. А следом за этим братья его заявились. Заставили отрывать и снова копать могилу уже на кладбище. Обижались они на меня, вроде я виноват в чем. А разобраться — что я мог сделать? В Скамью вместе с красноармейцами поехали мама и тетка Нюта. Они взяли с собой и меня. Выехали из кяровской школы затемно и часов через пять были в Ска­мье. Меня сразу отвели в тепло, в дом к Новожиловым. Их бабка, как и раньше, приветливо встретила меня — угостила жареной рыбой, а затем пили чай, и я ей все рассказывал, как мы сидели в лагере военнопленных и как умерла там бабушка Прасковья. Бабка Новожилова с вниманием слушала и крестилась. Потом я прилег на лавку и уснул. Разбудил меня Коля, который зашел за мной, чтобы отвести на кладбище, куда уже перевезли тело папы.

На кладбище я увидел, что и у мамы, и у тетки Нюты, и у Саши, да и у всех красноармейцев лица были запла­канными. Меня удивило то, что даже Коля плакал и нисколько не стыдился своих слез. Все стояли возле но­вого гроба, в который было уложено тело папы. Поодаль робко теснилось несколько местных жителей, которые тоже не могли сдержать слез. Из-за ограды кладбища торчали головы мальчишек, моих былых заклятых вра­гов.

Гроб был открыт и стоял на снегу у могилы, выры­той рядом с могилой деда. Тело папы пролежало в зем­ле не более десяти месяцев, и так как грунт в лесу был сухой и песчаный, разложение почти не коснулось его. Одежда сохранилась отлично, особенно длинная неперепоясанная шинель. На груди папы лежала фуражка, ко­торая всегда так нравилась мне. Руки по запястьям были связаны телефонным проводом, но не на спине, а спереди на уровне пояса. На груди шинель была черна от обиль­но пропитавшей ее крови. Именно сюда и ударили пули. Однако папа умер не сразу после залпа — кто-то при­кончил его, когда он уже упал, в упор выстрелив в ли­цо. Об этом говорило опаленное огнем отверстие, зияв­шее под правым глазом. Спереди оно было крохотным, но сзади вырван был почти весь затылок.

Коля, всхлипывая, держал меня за руку, и слезы гра­дом катились по его лицу. Он сказал:

— Воля, простись с папой. Последний раз ви­дишь... — и не смог закончить — слезы душили его.

Мама и тетка Нюта даже не заметили меня — они стояли на коленях по обе стороны гроба и не могли оторвать глаз от дорогого лица._ Саша, с полными слез глазами, суетился возле красноармейцев, уже изгото­вившихся к прощальным залпам. Горе стиснуло мое гор­ло, горько заплакал и я.

Гроб накрыли крышкой, заколотили и опустили в мо­гилу, которую быстро забросали комьями мерзлой зем­ли. Речей не было, лишь грянули три прощальных зал­па. Папа был похоронен теперь уже навсегда. Из всех, кто хоронил его тогда, только мне да Саше довелось снова побывать на его могиле, и то спустя почти 30 лет, уже после окончания Великой Отечественной войны. Ведь по заключенному в. Тарту 2 февраля 1920 года мирному договору между РСФСР и буржуазной Эсто­нией Скамья отошла к Эстонии и находилась в ее сос­таве до 1940 года.