Попытка на мысль #46: Второй монолог за кофе

Писатель встречает друга, долго и нудно рассказывает ему о себе. Наконец он говорит: «Я так долго говорил о себе. Теперь давай поговорим о тебе. Как тебе нравится моя последняя книга?»

На днях мне зачем-то вспомнилось, о чём я мечтал, когда проходил срочную службу. Это было и давно и сравнительно коротко, поэтому удивительно, что вообще вспомнилось. Мечтал [а лучше – тосковал] я о трёх вещах: одиночестве, темноте и слове. С первыми двумя всё более-менее понятно. Они, можно сказать, из одной простой категории. А вот «слово», кажется, выбивается. На месте «слова» всё как-то больше ожидалось увидеть «любимая женщина» или «любимые друзья», а может быть даже «любимое место в парке», но нет. Вдалеке от всего этого, разумеется, было не совсем уж просто, но «слово» всех обошло.

Тогда у меня ещё не было этой дурной привычки составлять заметки и истории. Всё моё обращение со словами сводилось к общению в социальной сети. Поэтому мечта о слове выражалась так: по недосмотру сослуживцев оставшись на минутку наедине с собой, я закрывал глаза, представлял ещё пустое диалоговое окно и своё одно единственное слово в нём: «Привет». Такое я позволял себе не часто, даже редко. Всякий раз, когда моё «Привет» мысленно отправлялось в пустоту (ведь конкретного получателя я никогда не имел в виду), во мне будто бы пробуждалась какая-то чудесная сила. Будто бы я вдруг целиком изымался из мира реального и переносился в мир лучший.

Долгое время мне ошибочно казалось, что это мечта о знакомстве, об общении, об исследовании. Но сейчас, с высоты прошедшего времени, я ясно вижу, что это была мечта о слове. Если я и ждал тогда ответного «Привет», то не для знакомства, а как повод, чтобы касаться других, новых слов.

Вчера, когда я отдыхал в темноте и одиночестве, ко мне в гости пришло слово (строго говоря «слова») – из-под жара. Я обрадовался и с удовольствием рассмеялся. Затем скорее поднялся и пошёл к книжной полке, чтобы ещё раз рассмотреть то место, из которого пришло это слово. Это четырнадцатая глава из Дневника писателя за 1873 год. Привожу здесь начало и конец.

Начало:
XIV. Учителю
За прошлые мои три маленькие картинки («Гражданин», № 29) московский фельетонист обругал меня в нашем петербургском «Голосе» (№ 210), кажется из целомудрия, за то, что я в картинке № 2, заговорив о сквернословном языке нашего хмельного народа, упомянул, уж конечно не называя прямо, об одном неприличном предмете... «Мне и в голову не могло прийти, до чего может дописаться фельетонист, когда у него нет под рукой подходящего матерьяла», – говорит обо мне московский мой обличитель. Итак, выходит, что я прибегнул к неприличному предмету единственно для оживления моего фельетона, для сока, для кайенского перцу...

Конец:
Московский учитель мой оканчивает обо мне в своем фельетоне с чрезмерною, почти сатанинскою гордостью. «Я воспользуюсь примером почтенного коллеги (то есть моим), – говорит он,– когда мне случится писать фельетон, а матерьяла никакого не будет, и постараюсь тогда заняться тоже «картинками» (какое презренье!),– но в данный момент мне нет надобности пользоваться преподанным мне примером (то есть у умного человека и без «него» всегда много мыслей), потому что хоть у нас в Москве тоже «жар и пыль», «пыль и жар» (начальные слова моего фельетона – для того чтоб еще раз устыдить меня)– но из этой пыли (а-а! вот тут-то теперь и пойдет, вот он покажет нам сейчас, что может умная московская фельетонная голова вывести даже из «этой пыли» – сравнительно с петербургскими), но из этой пыли и из-под этого жара (это что же такое «из-под жара»?) можно при известной внимательности усмотреть (слушайте! слушайте!), что жизненный пульс нашей белокаменной, значительно слабеющий летом, начинает, так сказать, оживляться, с тем чтобы, оживляясь все более и более, достигнуть в зимние месяцы той интенсивности, дальше которой уже не может идти пульс московской жизни»
Вот так мысль! Вон оно как у нас в Москве-то! А мне-то, мне-то какой урок!

В моей сравнительно небольшой домашней библиотеке есть около пятнадцати книг с разными словарями. Время от времени я подхожу к ним, наугад открываю и с удовольствием читаю. Там слова выглядят совсем беззащитными – любой может прийти и всё узнать об их происхождении, значении, формах, примерах использования. И вместе с тем они надёжно защищены – увидеть и понять их может только тот, кто отнесётся к ним с любовью.

Вчера я познакомился с балюстрадой [ограждение лестницы, террасы, балкона и т.п., состоящее из ряда фигурных столбиков – балясин, соединенных сверху горизонтальной балкой или перилами], а она, как можно догадаться, познакомила меня с балясиной [невысокий – обычно фигурный – столбик в ограждении лестницы, террасы, балкона и т.п.].

Много раз до этого я смотрел на балюстрады, состоящие из балясин, но не видел их. Вернее видел лишь перила. Так было, потому что я не знал их. Мы были чужие друг другу, а теперь нет. Теперь я смогу их увидеть, а значит смогу и поприветствовать и потрогать.

Одну из своих незаписанных историй я посвятил слову. На первый взгляд (по крайней мере сам я так думал) я посвятил её свободе, но теперь мне хорошо видно, что она посвящена слову. Всю записывать не стану, но сюжет набросаю.

В особенной тюрьме содержится особенный заключённый. Уникальность ситуации в том, что тюрьма выстроена для него одного. На вид ничего особенного из себя узник не представляет – мужчина средних лет со слабым телосложением и бесцветными глазами. Тем не менее содержат его в особенных условиях – в мягких помещениях, в маске, в толстых рукавицах и с парализованным языком. Все эти меры приняты для того, чтобы узник не смог ни сказать, ни ещё каким-то образом создать ни единого слова. Потому что слова его обладают особенной силой. И вот во время одной из прогулок случается особенное событие – круговая радуга. Стражники, сопровождающие его, нарушают инструкцию и снимают с заключённого маску, чтобы и тот полюбовался этим уникальным, знаковым событием. В принципе, в их действиях нет чего-то совсем уж безрассудного – осуждённый (о якобы чудесных способностях которого они осведомлены весьма смутно) находится на строго охраняемой базе, скованным по рукам и ногам, вдобавок ко всему он связан с конвойными цепями. Охранники снимают с себя шлемы и зачарованно подымают голову вверх, к радуге. Заключённый, оставленный без внимания, медленно опускается на колени. Когда лицо его оказывается на уровне шлема, который один из охранников держит в опущенной руке, он тёплым дыханием широко дует на чёрное изогнутое стекло. На стекле образуется едва заметная полупрозрачная плёночка конденсата. На ней заключённый носом выводит две буквы «д» и «а». Слово «Да» – это богатейший арсенал, который позволяет заключённому тут же освободиться и исчезнуть. Организованное после этого инцидента расследование так и не даёт ответа на вопрос, как сбежал заключённый.

Долгое время для меня оставалось загадкой, какова природа того тягостного чувства, которое обязательно рождается во мне, если я становлюсь свидетелем блудословных бесед. После я пришёл к выводу, что мучает меня глупость, бестолковость, посредственность, бездарность (неспособность по-настоящему общаться). Теперь же думаю, что всё куда проще. Всё дело в том, что я люблю слова и желаю им достойного существования, а когда этого не происходит, тогда естественно огорчаюсь и переживаю.

Как-то раз одна добрая женщина меня очень хорошо похвалила: «Порой кажется, что в твоей речи нет ни одного лишнего слова, и за каждое из тех, которые имеются, ты готов держать ответ». Трудно представить комплимент желаннее.

Совсем недавно я проходил мимо говорящего человека. Каждое из его коротеньких, с трудом давшихся предложений в начале, в конце и в середине разбавлялось бранным словом. Заглянув дальше того примитивного предмета, о котором он почему-то решил поведать собеседникам, я увидел пары и тройки несчастных слов, которые в страхе жались друг к другу, а между ними, будто бы в концентрационном лагере, толкались и плевались тюремщики. Захотелось подойти и спросить: «Зачем вы с ними так поступаете?» Но не стал, ведь всё равно не удалось бы объяснить, с кем и как он поступает.

По тому, как человек ухаживает за словами, можно многое об этом человеке понять. Поэтому зачастую достаточно услышать нескольких [любых достаточно развитых] предложений, чтобы составить более-менее состоятельное мнение о человеке.

Порой случается встретить человека, который знает о достоинстве слов и дорого его ценит. Разумеется, таким человеком ты сразу очаровываешься. Сперва недоверчиво, а затем всё с большим желанием, интересом, ты знакомишь его со своей сокровищницей слов и чувствуешь при этом необыкновенное спокойствие, умиротворение, удовлетворение. А от воспоминания о недавних тревогах, когда казалось, что нет и не будет того, с кем можно было бы разделить все эти драгоценности, – от этого горького воспоминания твоя настоящая радость обретает особенную полноту.
Впрочем, это уже совсем о другом.