Попытка на мысль #41: DerAntichrist, или «Обеляя Христа»

«Не судите!» - говорят они, но сами посылают в ад всё, что стоит у них на пути.

Время от времени я нет-нет, да и берусь полистать что-нибудь божественное. Для спасения своей, так сказать, души. Одним из последних душеспасительных пособий стал труд Фридриха Ницше с лихим названием «Антихристианин. Проклятие христианству». Признаться, не терпелось как можно поскорее подсмотреть, о чём же потрудился нам написать эпатажный немецкий философ. Ведь слово «антихристианин» звучит для меня также, как и, допустим, «антидубист».
Поясню.

Рядом с дубом стоит человек, антидубист, и говорит, что дуба нет. Человек этот, разумеется, особенным авторитетом пользоваться не будет, а может быть даже будет воспринят шутом. С христианством дело обстоит точно так же.

Как известно, основной документ христианина — Евангелие — говорит следующее: ежели кто хочет быть счастливым, то должен придерживаться пяти простых правил (по Толстому): 1. Не сердись, 2. Не блуди, 3. Не клянись, 4. Не противься злу злом, 5. Не воюй.

Правила, очевидно, самые естественные и интуитивно понятные. Отрицающий эти правила особенным авторитетом пользоваться не будет и (если слушатели его умственно состоятельные) станет посмешищем.

И вот я думал: «Что же это такое — антихристианин? Неужели человек, призывающий гневаться, будить, давать присяги, отвечать злом на зло и воевать?». Но зная, что Фридрих Ницше — умнейший человек, был уверен, что глупости он писать не станет. Поэтому поскорее не терпелось познакомиться.
И познакомился.

Как оказалось, в своём труде Ницше не только не нападает на Иисуса, но и защищает его от.. нападок Церкви!
Много удовольствия принесла мне его работа.

Честно говоря, я и сам не очень люблю, когда Церковь каким-то образом претендует на причастность ко Христу, к Евангелию. Если бы, к примеру, в церквах служили культ Дагону, Трёхликому Богу, Богородице и пр., то ни единого вопроса не возникло бы к ним. Это ведь очень правильно — когда каждый поклоняется тому, чему хочет.

И очень неправильно, если что-то насквозь языческое (имею в виду строго научный, документальный анализ корней каждого из ритуалов, каждого из представлений) выставляется не самим собой, а чем-то другим.
Вот как об этом пишет Ницше:

Если искать признаки того, что за великой игрою миров скрывается ироничное божество, перебирающее верёвочки в своих ловких пальцах, немало даст тот колоссальной величины вопросительный знак, который получил наименование христианства. Человечество преклоняется пред обратным тому, в чём заключались исток, смысл, оправдание евангелия; в понятии «церковь» человечество освятило всё то, что преодолел и превозмог «радостный вестник» — напрасно искать более грандиозную форму всемирно-исторической иронии.

Казалось бы, пусть чьим угодно именем называются, всё равно суть их от этого не меняется и всё равно ни одного мыслящего человека они ввести в заблуждение не смогут. С одной стороны так, а с другой стороны не так. По крайней мере мне очень понятно, когда я вижу, как умнейшие из ранее живших людей стараются заступиться за Иисуса. Должно быть, так проявляется любовь. И ведь действительно непросто видеть, как измазывают безобразной грязью то, что ты любишь всем сердцем.

Не один раз мне приходилось слышать вопрос: «Как же ты, Валентин, атеист, и с такой любовью о Христе говоришь?». Для меня вопрос этот звучит так: «Как же ты, Валентин, не веришь в Бога и с такой любовью говоришь о человеческой мудрости, достоинстве, всесильности, безгрешности?».

Да ведь именно поэтому и превозношу величие человеческое, потому что Богу в рабство его отдавать не собираюсь!

В работе «Антихристианин» Ницше производит разбор многих аспектов христианства. В этой записи мне хотелось бы обратить внимание на один из них — разъединение эклектического, злокачественного, кощунственного союза Христа и Церкви.

Мною сделано семь выписок, расположенных в удобной для восприятия последовательности.

Полезного знакомства и благих мыслей вслед.

I. Я осуждаю христианство, я выдвигаю против христианской церкви самое страшное обвинение, какое когда-либо звучало в устах обвинителя. Она для меня худшая из всех мыслимых порч, она обладала волей к самой ужасной, самой крайней порче. Христианская церковь не пощадила ничего и испортила всё, каждую ценность она обесценила, каждую истину обратила в ложь, всякую прямоту — в душевную низость. Попробуйте ещё говорить о её благой, «гуманной» миссии! Устранять беды не в её интересах, она жила бедами, она творила бедствия, чтобы утвердиться навечно. Вот червь греха — этой-то бедой лишь церковь наградила человечество!
— А «равенство душ перед богом»
Эта ложь, этот предлог для злобы подлых людей, эта взрывчатка, обратившаяся теперь в революцию, современную идею и принцип гибели всего общественного правопорядка… христианский динамит… Благая, «гуманная» миссия христианства! Вырастить из humanitas (человеческой природы) противоречие самому себе, искусство самооскопления, волю к лжи любой ценою, отвращение ко всем благим и пристойным инстинктам, презрение к ним! Вот вам гуманная миссия! — Паразитизм — единственная манера поведения церкви; чахоточные идеалы «святости» и высасывание крови до последней капли, с которой уходит вся любовь, вся надежда; «мир иной» — воля к отрицанию всякой реальности; крест — опознавательный знак подпольного, самого подпольного заговора, какой когда-либо существовал, — заговора против здоровья, красоты и стройности, смелости, ума и духа, против душевной доброты, против самой жизни.

II. Ни мораль, ни религия христианства ни в одной точке не соприкасаются с действительностью. Сплошь воображаемые причины: «бог», «душа», «Я», «дух», «свобода воли» - а то и «несвобода». Сплошь воображаемые следствия: «грех», «искупление», «благодать», «кара», «прощение грехов». Общение между воображаемыми существами - «богом», «духами», «душами». Воображаемое естествознание - антропоцентрическое, с полным отсутствием понятия о естественных причинах. Воображаемая психология - сплошное непонимание самого себя, недоразумения, истолкование приятного или неприятного самочувствия, например, состояний симпатического нерва, на языке знаков религиозно-моральной идиосинкразии - «раскаяние», «угрызения совести», «дьявольское искушение», «близость бога». Воображаемая телеология: «царство божие», «Страшный суд», «вечная жизнь». - Этот законченный мир фикций отличается в худшую сторону от мира сновидений: сновидение отражает действительность, а фикция ее фальсифицирует - обесценивает, отрицает. Когда придумали понятие «природы» - противостоящей богу, «природное», «естественное» стало означать падшее и порочное, - весь воображаемый мир христианства коренится в ненависти к природе (действительности), он выражает глубочайшую неудовлетворенность реальным... И этим все объясняется, у кого есть причины облыжно самоустраняться из действительности? У того, кто от нее страдает. Но страдает от действительности - действительность несчастная, потерпевшая крах... Преобладание чувств неудовольствия над чувствами удовольствия - причина воображаемой морали и религии; однако такое преобладание - формула декаданса.

III. Фатальность евангелия была предрешена смертью — оно висело на «кресте». Лишь смерть, эта неожиданная позорная смерть, лишь крест, предназначавшийся в общем и целом для черни, — вот только вся нестерпимо жуткая парадоксальность и поставила учеников перед настоящей загадкой: кто же это был? кем же он был? — Потрясённое, оскорблённое в глубине чувство, подозрение, что, быть может, такая смерть опровергает дело их жизни, страшный знак вопроса — «Почему так?!» — это слишком понятно. Тут всё обязано было быть необходимым, обладать смыслом, разумом — высшей разумностью: для любящего ученика нет ничего случайного. Вот и разверзлась пропасть: кто убил его? кто мог быть врагом его по природе? — вопрос словно молния. <…> Никак нельзя было смириться с тем, что вместе с его смертью погибло всё их дело — нет, требовалось «возмездие», нужен был «суд» (но есть ли что менее евангельское, чем «возмездие», «наказание», «судилище»!). И вновь в народе на первый план выдвинулось ожидание мессии, все взоры устремлены к известному историческому моменту: «царство божие» грядёт и будет судить своих врагов… Но ведь это же полное непонимание всего: «царство божье» — и завершительный акт истории! «Царство божье» — и обетование! Ведь евангелие было наличным бытием, исполнением, реальностью «царства». Как раз такая смерть и была «царством божьим»… Только теперь на тип учителя и перенесли всё презрение и озлобленность, какие испытывали к фарисеям и богословам, — тем самым учителя самого превратили в фарисея и богослова! С другой стороны, эти вовсе разладившиеся души с их необузданным поклонением уже не могли дольше сносить евангельское равенство всех людей: всякий по праву сын божий, чему учил Иисус, — и вот их мщение: они стали безудержно превозносить Иисуса, отрывать его от самих себя — совсем как в былые времена иудеи, которые, мстя врагам, отделили от себя своего бога и безмерно возвысили его. Единый бог и единый сын божий — оба порождения озлобления.

IV. А тогда всплыла абсурдная проблема: как попустил господь! На что взбудораженным сознанием крохотной общины был найден ответ до ужаса абсурдный: бог принёс своего сына на заклание ради прощения грехов. Вот и покончено с евангелием, да как! Искупительная жертва, да ещё в самой отвратительной, варварской своей форме — невинного приносят в жертву за грехи виновных! Какое устрашающее язычество! — Ведь Иисус упразднил понятие «вины» — он устранил пропасть, разделявшую бога и человека, его жизнь была этим единством бога и человека — его «радостной вестью»… Единством не как привилегией! — С той поры в тип искупителя постепенно, шаг за шагом, проникают догмат о суде и втором пришествии, догмат о смерти как искупительной жертве, догмат о воскресении из мёртвых, а этим последним изгоняется раз и навсегда понятие «блаженства», единственная реальность, какая заключалась в евангелии, изгоняется в пользу некоей жизни после смерти!.. Такое понимание, такое разнузданно непристойное разумение было логически истолковано Павлом — с наглостью раввина, отличавшей его во всём: «А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна» … И сразу же, единым махом, евангелие превращено в самое презренное из всех несбыточных обетований, в бесстыжее учение о личном бессмертии… А Павел ещё проповедовал о бессмертии как награде!..

V. Психология «евангелия» не ведает понятий вины и наказания, не ведает и «вознаграждения». «Грех» и любая дистанция между богом и человеком упразднены, в том-то и заключается «радостная весть». Блаженство не обещают и не связывают с выполнением условий: блаженство - единственная реальность, а остальное - знаки, чтобы говорить о ней… Последствия такого положения переносятся на новое поведение, собственно евангельское. Не «вера» отличает христианина - он действует; он отличается тем, что поступает иначе. Тем, что ни словом, ни душой не противится тому, кто творит ему зло. Тем, что не признаёт различия между соплеменником и иноземцем, между иудеем и неиудеем («ближний» - это, собственно, единоверец, иудей). Тем, что ни на кого не гневается, никем не пренебрегает. Тем, что не ходит в суды и не даётся им в руки (он «не клянётся»). Тем, что ни при каких обстоятельствах не разводится с женой, даже если неверность её доказана. - Всё в сущности одно, следствие одного инстинкта - Жизнь искупителя и была лишь таким практическим поведением, - смерть - не чем иным… Ему не нужны были формулы и ритуалы общения с богом - не нужно было даже молиться. С иудейским учением о покаянии и примирении он свёл счёты - ему известно, что лишь благодаря практическому, жизненному поведению можно чувствовать себя «божественным», «блаженным», «евангельским» - во всякую минуту ощущать себя «сыном божьим». Не «покаяние», не «молитва о прощении» ведёт к богу, а одно лишь евангельское поведение; оно-то и есть «бог»… Вот чему положило конец евангелие - иудаизму с его понятиями «греха», «прощения грехов», «веры», «спасения верой»: «радостная весть» означала отрицание всего церковного учения иудаизма. Единственная психологическая реальность «искупления» - это глубочайшее инстинктивное понимание того, как надо жить, чтобы ощущать себя живущим «на небесах», в «вечности», - тогда как при любом ином поведении отнюдь не пребываешь «на небесах». - Не новая вера, а новый путь жизни…

VI. Если я хоть что-то смыслю в этом человеке, в нём, думавшем символами, так это вот что: как реальность, как «истину» он воспринимал лишь реальность внутреннего, а всё прочее, природное, временное, пространственное, историческое, понимал лишь как знак, как материал своих притч. «Сын человеческий» — не конкретная историческая личность, не что-то отдельное и уникальное, а «извечный» факт, психологический символ, свободный от связи с понятием времени. То же, причём в самом высоком смысле, верно сказать и о боге, как типично символистски представлял себе его этот человек, и о «царстве божьем», «царстве небесном», о «сынах божьих». Нет ничего менее христианского, чем церковные огрубления — личный бог, «царство божие», которое грядёт, «царство небесное» по ту сторону, «сын божий» в качестве второй ипостаси Троицы. Всё это — простите за выражение — кулаком в глаз евангелия, — да в какой глаз! Всё это — всемирно-историческое циническое глумление над символом… И ведь очевидно, к чему относятся эти знаки — «отец», «сын», — очевидно, но не для всякого ока, это я признаю: слово «сын» подразумевает приобщение к совокупному чувству преображения всего на свете (блаженство), а слово «отец» — само это чувство, чувство вечности и завершённости всего. Стыдно припоминать, во что обратила церковь такую символику <…> «Царство небесное» — это состояние сердца, а отнюдь не то, что находится «над землёю» и грядёт «после смерти». Понятие о естественной смерти вообще отсутствует в евангелии: смерть — не мост, не переход, совсем нет смерти, потому что она принадлежит лишь кажущемуся миру, от которого только та польза, что в нём можно черпать знаки. И «смертный час» — тоже не христианское понятие: для проповедующего «радостную весть» нет «часа», нет времени, нет и физической жизни с её кризисами… «Царство божие» не ждут — для него нет ни вчерашнего, ни послезавтрашнего дня, и через тысячу лет оно не грядёт — это только опыт сердца: оно повсюду, оно нигде.

VII. «Радостный вестник» умер, как жил, как учил, — не ради «искупления людей», а для того чтобы показать, как надо жить. Практическое поведение — вот что завещал он человечеству: своё поведение перед судьями, перед солдатами, перед обвинителями, перед всевозможной клеветой и издевательствами, — своё поведение на кресте. Он ничему не противится, не защищает своих прав, не делает и шага ради того, чтобы предотвратить самое страшное, — более того, он ещё торопит весь этот ужас… И он молит, он страдает и любит вместе с теми и в тех, кто чинит ему зло… Всё евангелие содержится в словах разбойнику, сказанных на кресте. «Истинно человек этот был праведник, сын Божий», говорит разбойник. «Если ты это чувствуешь — отвечает спаситель, — ныне же будешь со мною в раю, будешь, как и я, сыном Божим» Не противиться, не гневаться, не призывать к ответу. И злу не противиться — любить его.