Попытка на мысль #40: Спаситель

Художник имеет более слабую нравственность в отношении познания истины, чем мыслитель; он отнюдь не хочет лишиться права на блестящие, глубокомысленные истолкования жизни и борется против трезвых, простых методов и выводов. Внешне он ратует за высшее достоинство и значение человека; в действительности же он не намерен отказаться от условий, при которых его искусство может производить наибольшее впечатление, — т.е. от всего фантастического, мифического, неверного, крайнего, от влечения к символам, от переоценки личности и веры в какую-то чудесную природу гения; он, следовательно, считает сохранение своей манеры творчества более важным, чем научная преданность истинному во всякой, хотя бы и в самой непритязательной, его форме.
«Человеческое, слишком человеческое» Ф. Ницше

 

 

СПАСИТЕЛЬ

Посвящается Гере

1.1

Одна, в белом платье, с букетом полевых цветов Герда идёт по заснеженному пустынному городу. Это и не город вовсе, а бесконечная вереница деревянных домиков плотно прижатых друг к другу. Она была здесь раньше и знает, чем всё закончится, но не помнит этого. Время от времени, осознавая нереальность происходящего, она спрашивает у себя "Всё это сон?".

С каждым шагом Герде становится всё страшнее. Пугает её тишина, пронизывающий холод, разноцветные занавески на окнах, невозможность сойти с дороги и та мрачная тайна, которую город вот-вот раскроет. Ей хочется ускорить шаг, побежать, убежать, спрятаться, но некуда и в ногах совсем нет сил. Она подозревает, что жители спрятались и наблюдают за ней, а затем, когда она удаляется, выходят и смотрят ей вслед. "Что за праздник – ведь разноцветные занавески на окнах обозначают праздник – у этих людей, почему они прячутся и чего хотят от меня?" -задаётся вопросом Герда, а через мгновение понимает, что ей нужно сделать и удивляется, как она сразу не догадалась: нужно закрыть глаза и подбросить букет.

Тут же сделав это, девушка открывает глаза и замирает: теперь она стоит на помосте в центре городской площади, вокруг неё, раскрываясь спиралью, расставлены празднично украшенные столы, а рядом с ней возвышаются два столба с перекладиной посередине. Герду удивляет не виселица, а то, что находится на столах – длинные, вырубленные из стволов корыта, до краёв наполненные густой тёмно-бордовой жижей. "Это свадьба, а я невеста" – очередное неожиданное просветление, следом за которым рождается вопрос: "Кто мой жених?". В поисках жениха она оглядывается по сторонам и только теперь обращает внимание на виселицу. "Вот как. Мой муж Смерть". Удивительно, что это странное, страшное открытие, не только не пугает Герду, но и приносит долгожданное умиротворение. Вдруг позади себя она замечает движение и вспоминает, что прежде была здесь много раз и всякий раз попадала в эту ловушку. "Кто будет нас венчать?" - главный вопрос, заданный слишком поздно.

Не в силах обернуться, она в отчаянии рассматривает содержимое свадебных корыт и наконец понимает, вспоминает, что это размолотые человеческие тела. Жуткое открытие оглушает волной ужаса, она пытается закричать, но из груди вырывается лишь глухой жалкий хрип. В апогее кошмара Герда слышит, как стоящее за спиной существо бесовским, срывающимся голосом произносит: «Свиное причащение», и, наконец, просыпается.

1.2

Сидящая в темноте и дрожащая от холода она пытается вспомнить, узнать, где находится, но безуспешно, и только слова из кошмара снова и снова звучат у неё в голове. Но вот память постепенно возвращается к ней, и она смотрит в угол, под потолок, туда, где находится небольшая щель-окошко. Несмотря на то, что весь день она занимается одним и тем же – сидит в камере – Герде важно знать, день сейчас либо ночь. Это знание помогает ей не терять связь с миром и не забывать о том, что есть и другая, свободная, настоящая, живая жизнь.

Едва различимая полоска тяжелорождённого света предвещает скорое утро. Этот день, день в который всё должно закончиться, Герда встречает радостно, благодарно, в волнении и с надеждой. Удивительно, как эти многие месяцы заключения не лишили её юного, чуткого сердца надежды. Вопреки знанию того, что ей не выбраться отсюда живой – ведь она давно смирилась с тем, что её убьют – Герде удалось сохранить веру, веру в то, что всё будет хорошо. Вот и сейчас, вырвавшаяся из кошмара в сырую каменную темницу, она смотрит на тёмное пятно на стене и различает в нём образ Спасителя. Его присутствие ощущается безусловно реальным, благодаря чему пленница чувствует себя под присмотром, защищённой, и дурной сон окончательно меркнет. Полностью вернувшись в сознание, Герда понимает, что пятно-образ – плесень чёрного грибка, формой напоминающая человека в балахоне – освящено, а значит в коридоре кто-то стоит.

Обернувшись на источник света, она увидела Харота с факелом в руке. Заметив обращённый на себя взгляд, стражник опустил голову и заговорил: «Светловолосая узница Герда громко кричала, от чего Харот проснулся и пришёл для того, чтобы посмотреть, почему Герда громко кричит, и для того, чтобы спросить Герду, может ли Харот помочь ей чем-то». За те несколько месяцев, которые Герда провела здесь, этот добрый сгорбленный заботливый великан-охранник полюбился ей, и сейчас, услышав его причудливую речь, произнесённую с виноватым видом, она легко и широко улыбнулась. Удивительно, как всё случившееся с этой на первый взгляд обыкновенной девушкой могло не лишить её способности вот так вот, по-настоящему, улыбаться.

«Светловолосой узнице Герде снился плохой сон, но теперь она проснулась и у неё всё хорошо, поэтому добрый большой Харот может вернуться к себе и снова заснуть» - подражая манере великана ответила пленница. Услышав, что всё в порядке, Харот направился к себе. В слабеющем свете удаляющегося факела Герда ещё раз вгляделась в пятно-образ Спасителя и, обнадёженная, закрыла глаза, чтобы снова заснуть.

1.3

Но заснуть ей не дал холод, который всегда приходит перед рассветом. Сидя с закрытыми глазами, она думала о Хароте – о том, как он смешно разговаривает, какой он нескладный, какие у него большие руки, длинное лицо, о его по-детски нелепых движениях и, конечно же, о той удивительной заботе, с которой обращается со своими подопечными пленницами.

Одна за другой мысли унесли Герду к их первой встрече: в новое место заключения её перевезли с мешком на голове, и первым, что она увидела, был огромный мужчина с грубым, исполосованным глубокими шрамами лицом. Тогда она решила, что это палач и очень испугалась, а Харот поспешил её успокоить: «Пусть светловолосая узница не пугается доброго большого Харота». Они скоро подружились, да и нельзя было не подружиться с этим добродушным великаном-ребёнком. Следом за первой встречей Герда вспомнила, как к ним в камеры пришла чума и как Харот до последней минуты ухаживал за каждой поражённой смертельной болезнью и как он самозабвенно рыдал, когда смерть забирала очередную из его подопечных. В который раз она задавала себе вопрос: "Как такой человек мог оказаться в таком месте" и опять не находила ответа.

Безжалостный холод, вынуждающий её безостановочно дрожать, вернул Герду к мыслям о заснеженном городе из недавнего сна. Она забыла и о жутком застолье, и о злобном существе, и о его зловещих словах, но помнила только о том, что во сне ей предназначалось умереть. "Неужели я и вправду так боюсь смерти?" – спросила она у себя. И тотчас же ответила: "Я не боюсь смерти, но боюсь предсмертной боли, ведь ведьм они сжигают на кострах". От мысли о плавящейся в огне плоти она задрожала ещё сильнее.

Открыв глаза, она попыталась рассмотреть образ Спасителя на стене, но во тьме были видна лишь тьма. Чувствуя, что вот-вот заплачет, она начала глубоко и часто дышать. Наверняка несчастная девушка отдалась бы захватившим её чувствам, но её отвлек доносящийся из коридора звук тяжёлых шагов и приближающийся свет. Через несколько мгновений за прутьями решётки он рассмотрела Харота, который в одной руке держал факел, а во второй большой мешок.

«Юная светловолосая пленница во сне дрожала от холода, поэтому Харот подержал на огне свою кольчугу и теперь принёс её для того, чтобы помочь Герде согреться» - сказал великан-охранник и, раскрыв дверь тюремную дверь, – камеры никогда не запирались – протянул ей свои огромные доспехи.

Сперва Герда хотела ответить, что ей вовсе не холодно, но затем поняла, что глупо дрожащей девушке говорить о том, что ей вовсе не холодно, поэтому она встала, подошла к двери и послушно позволила Хароту укрыть её в доспехах. Склонившись под их горячей тяжестью, пленница направилась в сторону подобия кровати, но слова охранника остановил её: «Пусть длинноволосая узница сделает несколько глотков, это поможет ей согреться».Обернувшись, в руках Харота она увидела странный мягкий предмет причудливой формы. «Турсук, привезённый Харотом из похода до третьего моря»- не без гордости пояснил он. Содержимым турсука – поясной кожаной фляжки – оказался горький обжигающий бальзам с ягодным запахом и кислым вкусом, который и вправду тут же согрел Герду.Вернувшись на своё место, она постелила на тонкий слежавшийся матрас кольчугу, насколько это возможно удобно улеглась, поблагодарила своего друга за заботу: «Спасибо, добрый большой Харот» и тут же забылась глубоким укрепляющим сном без сновидений.

1.4

Разбудил её незнакомый причитающий голос, который о чём-то ругал Харота. Окошко-ориентир, на которое Герда по привычке взглянула, показало полдень. Пленница, удивлённая, что в такой ответственный день проспала так долго, быстро поднялась, оправила свой бедный наряд, с недоумением посмотрела на кольчугу, улыбнулась, вспомнив произошедшее ночью, подошла к пятну-образу, которое в ярком солнечном свете обрело цвет и рельеф – свет падал прямо на пятно, может быть, именно это и стало причиной ассоциации с образом Спасителя – и аккуратно, стараясь не повредить, прикоснулась к нему ладонью, это был её утренний ритуал, её утренняя молитва. Почувствовав тепло, она сказала: «Всё обязательно будет хорошо», а затем, вернувшись к своей постели, удобно устроилась и стала прислушиваться.

«Как только две!» - доносился до неё надрывный шёпот: «А наместник? Наместник осведомлён?.. Господи, идиот! Да ты хоть понимаешь…». Герда догадалась, что речь идёт о десяти умерших пленницах, и удивилась, что факт их смерти по всей видимости прошёл мимо распорядителя. Она и раньше не сомневалась в том, что они – безвинно лишённые свободы крестьянские девушки – никому не нужны, но потеря десяти трупов говорила о безобразном пренебрежении человеческой жизнью, ведь они всё-таки были людьми. «Ведите уж тех, кто остался!» - ворчливо прошептал неизвестный, и тяжёлые шаги Харота отправились исполнять приказ. Со скрипом открылась дверь соседней камеры, и великан-охранник сказал: «Пора, прекрасная печальная Альма», после чего подошёл и ко второй своей подопечной: «Ритуал последнего дня, светловолосая Герда. Харот рассказывал, что нужно делать» и в подкрепление своих слов указал на стоящее в углу отхожее ведро. «Герда всё помнит» - ответила Герда и добавила: «Спасибо тебе, Харот».Услышав слова благодарности, великан поднял глаза– разговаривая он всегда смотрел себе под ноги, потому что стыдился своего лица – пытливо, будто бы желая отгадать ответ, посмотрел на пленницу и сочувственно проговорил: «Харот поймёт, если Герда больше не вернётся». Она не успела ответить, потому что из коридора послышался скрипучий шёпот: «Господи помилуй, да сколько же вы там будете возиться!». Харот направился к выходу, а через несколько секунд и Герда, взглянув на прощание на образ Спасителя, взяла ведёрко и последовала за ним.

Выйдя из камеры, в конце коридора она увидела тонкую сгорбленную фигуру досадливого посетителя, который в своей длинной чёрной мантии был похож скрюченную старушку-богомолку, а рядом с ним высокую статную Альму, которая даже в мешковине тюремной робы выглядела очаровательной. Подойдя поближе, Герда внимательно рассмотрела незнакомца: редкая седая бородка, поджатые губы-полосочки, сухенький вялый нос, маленькие беспокойные полузажмуренные глазки, скромно виднеющиеся из-под рясы белые жилистые ручки, в суетливых пальцах беспрестанно трущие деревянный крест. Глядя основание креста – отполированное до блеска, со стёсанными гранями – Герда решила, что его владельцу приходится часто переживать и что он вполне несчастен, и ей стало жаль этого человека. Худощавый монашек в свою очередь рассматривал приведённых к нему заключённых и недовольно покачивал головой.

Вдруг голова его остановилась, пальцы замерли, глаза широко раскрылись, и он скоро и с придыханием зашептал: «Пресвятая Матерь Божья, где же их кандалы?». Снизу вверх вперив свои востренькие глазки в Харота, гневливым дрожащим голосом он повторил: «Я спрашиваю оковы где, идиот!». Герде почему-то стало смешно. Она удивилась собой от того, что в этот решающий день у неё совсем неподходящее, какое-то дурашливое настроение. Наверное, картина и вправду выглядела забавной, ведь монашек, от негодования едва не подпрыгивавший на месте, смотрел на Харота так, будто бы тот спрятал пару пудовых оков в штанах. Видя, что никаких подвижек речи его не произвели, он ухватился за рукав охранника-великана и начал дёргать его в направлении, где, нужно думать, по его мнению хранились оковы. Когда и это не помогло, он в отчаянии закричал: «Да вы решили меня погубить!» и так как-то очень уж высоко на слове «погубить» взвизгнул, что Герда, не удержавшись, расхохоталась, и даже кончики губ всегда печальной Альмы едва заметно приподнялись.

Харот, вид которого не позволял рассчитывать на особенную силу его умственных способностей, на самом деле был достаточно сообразительным, по крайней мере едва ли менее сообразительным, чем кричащий на него монашек. Сейчас же он растерялся от напора обрушившегося на него негодования. Вскоре, всё-таки сообразив, что от него требуется, он ушёл в свою каморку и вернулся с парой оков.

В соответствии с уставном, заключенные всегда должны были находиться в кандалах, но правилом этим смотрители отделений пренебрегали – Харон был смотрителем одного из отделений, включающим двенадцать камер для молодых женщин, обвинённых в колдовстве и ожидающих суда инквизиции. Потирая крест, монашек всё подгонял Харота, негодуя о том, как медленно и бережно он заковывает пленниц. Наконец дело было сделано, и ворчливый прислужник ещё раз внимательно осмотрел пленниц. Должно быть, он был ответственным за них и очень боялся того, перед кем он несёт эту ответственность. Едва он успел обратить внимание на то, что отхожие ведра не по уставу накрыты крышками и уже было гневливо сморщился, как в дверь – каждое отделение представляло собой отдельный блок за собственной дверью – с силой постучали. «Матерь Божья» –прошептал осевший монашек и замахал Хароту рукой: «Да открывай же, открывай, идиот!».

1.5

Ритуал последнего дня состоял в том, что заключённые самостоятельно выносили нечистоты. Впервые услышав от Харота об этом странном ритуале, Герда далеко не сразу поняла, в чём его смысл – великан-охранник делал вид, что не понимает, чего от него хотят и упорно что-то скрывал. Лишь впоследствии, уже после того, как чума отправила на тот свет практически всех узниц их отделения, у Герды появилась возможность разговаривать с Альмой, которая в своей насмешливой манере и объяснила ей: «Этим Единая Святая Вселенская и Апостольская церковь даёт ведьмам последний шанс самостоятельно пуститься на поклон к своему господину в Ад». Обыкновенно церемония эта проходила без каких-либо волнений, и даже если большая часть пленниц решала покончить жизнь самоубийством, сбросившись вслед за нечистотами в пропасть – что, впрочем, случалось достаточно редко – то и тогда не возникало каких-либо заминок. Скорее всего, для того, чтобы облегчить работу судьям, ритуал этот и был заведён. Только вот с приходом нового наместника генерал-инквизитора многое изменилось. Среди прочего тот отдал приказ четвертовать начальника по управлению делами ведьм – предшественника ворчливого монашека. Ожидали, что и сомнительный ритуал будет им упразднён, но, к удивлению, новый наместник не только нашёл этот обряд уместным, но и пожелал лично на нём присутствовать. Именно поэтому так суетится и переживает служка, своим жалким видом рассмешивший Герду, ведь ему совсем не хочется по примеру прошлого начальника оказаться привязанным к четырём лошадям и быть разорванным на части.

«Да открывай же, открывай, идиот!». Харот отпер дверь и замер поражённый. Видя, что незадачливый идиот-охранник перегородил весь путь, монашек начал испуганно шептать: «С дороги, недоумок, с дороги!». Харот повиновался, и присутствующим открылась удивительная картина. Между двумя огромными рыцарями в доспехах и со щитами стоял высокий человек в чёрной мантии монаха. К лицу, практически скрытому в капюшоне, он прижимал белоснежный батистовый платок, так что оставались видны лишь неподвижные бесцветные глаза.

Этот пронизывающий холодный взгляд отозвался в Герде смутным тревожным предчувствием. Никогда раньше она не видела этого человека и, тем не менее, узнала его. Она всегда знала его, по крайней мере была уверена в его существовании, а теперь наконец поняла, как он выглядит. Если бы её попросили одним словом назвать совокупность множества чувств, пробудившихся под взглядом этого человека, она ответила бы «воспоминание о настоящем» и не смогла бы объяснить, что это значит. Может быть, случись их встреча как-то иначе, она бы вспомнила то злобное существо из сна, но сейчас вдруг возникшее тревожное предчувствие так же скоро исчезло, и его место заняло любопытство.

Монашек, увидев инквизитора, сделал было шаг назад, суетливо перевёл взгляд на щит одного из рыцарей, где была изображена эмблема святой инквизиции – оливковая ветвь, крест и меч на тёмном фоне – вдруг зачем-то вспомнил, что чёрный это символ траура Матери-Церкви о заблудших детях, провёл глазами по надписи Dominicanes, сжал в руках крест, с криком «Господин наместник!..» бросился к наместнику и начал ему что-то скоро-скоро шептать. В отличии от него Харот и вовсе не обратил внимания на человека в чёрном - он с интересом рассматривал рыцарей, ведь никогда ранее ему не доводилось видеть людей равных себе в размере, а теперь их было сразу двое. И только на Альму, слишком погружённую в какие-то свои мысли, эта неожиданная встреча не произвела никакого впечатления.

Движением руки наместник остановил спешный доклад монашека, длинно осмотрел пленниц и разрешительно кивнул. Услужливо словив кивок инквизитора, тот как-то вполоборота, пригласительно протягивая руки, сделал несколько шагов по коридору и юркнул в тоннель. Пленницы со своими ведёрками последовали за ним.

Проходя мимо инквизитора, Герда с восхищением рассматривала прекрасный платок, которым тот закрывался от тяжёлого тюремного духа. Она никогда не видела такой очаровательно белой и удивительно мягкой ткани, настолько искусно выполненных кружев, филигранной вышивки золотыми и изумрудными нитями, а особенно поразило её благоухание, источаемое платком – казалось, будто бы сделан он не из ткани, а из лепестков утренних цветов. Её душа, истосковавшаяся по красоте, испытала восторг от соприкосновения с предметом искусства. Но под мрачностью острожных закоулков, тяжестью оков и смрада отхожего ведра воодушевление её сменилось горестной злобой отчаяния: "Чем я заслужила это? По какому праву я лишена мира, в котором столько красоты? Неужели и вправду Богу угодно уничтожить меня?". Внезапный порыв гнева захватил её и только нарочито ретивое: «Ну вот и добрались!» уберёгло её от необдуманного поступка, о котором пришлось бы много сожалеть.

Добрались они до узкого прохода в стене, а лучше сказать – расщелины, наклонный пол которой, выполненный в форме желоба, уходил вниз и оканчивался узким уступом, за которым открывалась бездна. Несколько часов назад Блюм – так звали новоназначенного главу управления по делам ведьм – уже был здесь во главе импровизированной комисси и обнаружил, что сливной отвод находится в ужасном состоянии. Это и не удивительно, ведь со всех четырёх тюремных этажей помои доставляются именно сюда. Придя к заключению, что по этому каналу, поросшему толстым слоем чёрной зловонной слизи, нельзя ни спуститься, ни тем более подняться, Блюм как нельзя ясно увидел, что если одна из узниц поскользнётся и улетит в бездну, то инквизитор не преминёт тут же этим же путём выслать и его на поиски, поэтому монашек, будучи человеком рассудительным, приказал вычистить, насухо вытереть и даже постелить палас, чтобы как следует уберечься. Именно поэтому заранее заготовленное «Ну вот и добрались!» он произнёс уверенно и даже с гордостью. Но, увидев непроницаемый взгляд инквизитора, он к своему огорчению понял, что старания его были напрасны.

Для двоих проход был слишком узок, поэтому Герда пошла первой. С комфортом спустившись к самому краю, она замерла от увиденного. Восторг, подобный восторгу от изысканного платка, но многократно сильнее, преисполнил её юное сердце: ей открылась никогда ранее невиданная панорама – бесконечные леса; множественные ниточки рек, сходящиеся в бескрайней голубой долине; поля, разбитые на разноцветные участки правильной формы; замок, возвышающийся на горизонте и тянущийся слева горный хребет, вершина которого скрывалась в облаках. От взгляда вниз у неё захватило дыхание и закружилась голова: под ногами находилась сгущающаяся темнотой бездна, уходящая в недра земли. Герда забыла, зачем пришла сюда и много удивилась, увидев в одной руке крышку, а во второй пустой ведро – она не могла вспомнить, как избавилась от содержимого. Гулкое: «Назад! Возвращайся назад» доносящееся из-за спины вернуло её к реальности и она, ещё раз взглянув на замок с четырьмя круглыми башнями, оправилась назад.

Подходя к Альме, она увидела, что та поставила ведёрко на землю и, вглядываясь в предмет на ладони, что-то шепчет. Оказавшись совсем рядом, Герда рассмотрела предмет – две маленькие косточки, в форме креста связанные между собой, и расслышала последние слова «..к вечной радости. Аминь». Проговорив их, Альма плотно сжала в руке крест и твёрдым шагом отправилась вниз.

Блюм, подобострастно следящий за инквизитором, заметил происходящее только тогда, когда тот кивнул в сторону тоннеля. Молниеносно смекнув, что совершается что-то запретное, он уже было кинулся к краю паласа – должно быть, собираясь поддеть его и сбить Альму с ног, но инквизитор остановил его: «Не сметь!».

Не замедляя шаг, печальная прекрасная узница подошла к самому краю и, не останавливаясь, соскользнула вниз. 

Монашек растерянно уставился на наместника, будто бы размышляя, тот ли это случай, чтобы упасть перед ним на колени и просить снисхождения. Затем бросил подозрительный взгляд на Герду, будто бы опасаясь, что и она сейчас так же его подставит. И наконец, совсем уже не зная зачем, посмотрел на двух рыцарей-исполинов.

Инквизитор, звонко стуча металлическими набойками, подошёл к оставшемуся от пленницы ведёрку, брезгливо пнул его, подождал пока оно скатится вниз и исчезнет в бездне, затем резко, с пугающей быстротой, развернулся и ушёл. Следом за ним, гремя железом доспехов, ушли и телохранители. Блюм, дождавшись пока звуки их шагов стихнут, обречённо махнул рукой, указал Герде следовать за ним и отвёл её к Хароту.

Добрый великан-охранник совсем не удивился тому, что назад вернулась лишь одна пленница. Глядя на то, как спокойно Харот воспринял гибель своей любимой печальной пленницы, Герда вдруг вспомнила, что ночью сквозь сон слышала в соседней камере шёпот и плач – они всё заранее решили. Чувствуя головокружение и тошноту, она вернулась в свою камеру и совсем без сил опустилась на скудную подстилку, заменяющую ей кровать.

1.6

Перед глазами у неё беспорядочно и тревожно мелькали картинки минувших событий: смерть Альмы, мёртвая мгла пропасти, замок на горизонте, горный хребет в облаках, морская гладь, крест из двух косточек, искусные узоры платка, бездушный взгляд холодных глаз инквизитора, смятённый монашек с жалко опущенными плечами. Герда почувствовала, что вот-вот потеряет сознание, поэтому заставила себя ни о чём не думать и стала глубоко и медленно дышать, благодаря чему напряжение, нараставшее с момента гибели Альмы, постепенно спало.

Представление о Спасителе, с сочувствием смотрящем на неё со своего пятна-образа, окончательно восстановило в Герде её обыкновенное состояние – умиротворённой собранности и уверенности в том, что всё происходит и произойдёт к лучшему.

Мысли, ход которых зачастую своеволен и причудлив, вернули её к воспоминанию об разговоре с Альмой. В тот раз, следуя как-то случайно установившейся традиции, перед сном она зашла к Альме – оставшись вдвоём после смерти десяти соседок, они часто навещали друг друга – и увидела её склонившейся над маленькими белыми палочками. «Прошу пожаловать, светловолосая узница Герда» - шутливо приветствовала Альма. «Вы как всегда неподражаемы в своей любезности, прекрасная печальная Альма» - ответила Герда. Названия, данные им Харотом, они находили забавными и с удовольствием ими пользовались.

Белыми палочками оказались косточки, выложенные в слово «ALMА». Глядя на них Альма спросила: «Как ты думаешь, это король послал нам угощение из крыс?». Она имела в виду всеобщий пир, устроенный по случаю рождения наследника, после которого, к слову, отравилось и умерло большое количество заключенных. Не дожидаясь ответа, Альма продолжила: «Я думаю, было совсем не так. Наверняка король распорядился всем без исключения разослать отборных кроликов, выращенных специально к этому событию, но исполнители при королевском дворе решили, что в остроге обрадуются и курицам; а люди, которым было поручено перевести в острог партию куриц, в свою очередь решили, что курицы с королевского двора слишком хороши для острога и, по пути заезжая в селения, обменяли молодых и здоровых куриц на старых и больных, поимев при этом приятный навар; и, наконец, заведующий острожным хозяйством, владеющий несколькими постоялыми дворами, решил, что даже дохлые и больные курицы окажутся куда полезнее на столах его харчевен, чем в мисках смертников, но так как совсем лишить арестантов угощения он посчитал опасным для себя, то и отдал приказ изловить всех замковых крыс и приготовить угощение их них».

 Рассказывая эту историю, Альма аккуратно поправляла каждую из косточек. «Посмотри, - пригласила она, указав на свою поделку, - в моей порции оказалось ровно столько крысиных косточек, сколько требуется для того, чтобы составить моё имя - двенадцать. Думаешь, это случайность?». Герда, зная, что порой её печальную подругу заботят весьма странные вещи, уклончиво пожала плечами: «Думаешь, это не случайность?». Альма будто бы ждала этого вопроса: «Я думаю, что в нашем мире их могло быть только двенадцать. Если бы их было одиннадцать либо тринадцать, то нас с тобой здесь бы не было, потому что весь мир был бы другим. Их путь сюда, в мою камеру, это последовательность из бесконечного числа событий, в начале которого лежит первопричина – акт творения. И в нём, во взмахе длани Господней, изначально содержалось всё, что должно случиться. Только в мире, в основе которого лежит иная первопричина, их могло бы быть не двенадцать.» Видя, что Герда её не понимает, да и сама, сомневаясь в том, насколько сказанное передаёт её мысли, она заключила: «А, впрочем, к чёрту это!», собрала косточки и подошла к щели-окошку.

«Его звали Альберт», - ловко выбросив вон первую косточку, начала она своей рассказ – никогда раньше Альма не рассказывала, как оказалась здесь. «Он был сыном управляющего, а я дочерью пастуха. В первый раз мы встретились, когда он с отцом проезжал мимо пастбища. Они возвращались в город по объездному пути, потому что главная дорогая была затоплена. Кучер остановился, чтобы уточнить у моего отца, не сбился ли он с пути. В это время Альберт смотрел из окошка, как я играю с собакой. Когда коляска управляющего отъехала достаточно далеко, отец спросил у меня, знаком ли мне этот молодой человек, который так пристально меня разглядывал».

«Это и была наша первая встреча», - сказала Альма и так же метко избавилась от второй косточки. «Через неделю, в следующее воскресенье, их экипаж, несмотря на то, что дорога была восстановлена, вновь проехал мимо пастбища. Когда окошко кареты поравнялось со мной из него в траву с блеском что-то мелькнуло, с глухим звуком упало и несколько метров прокатилось. Вещицей этой оказался небольшой тяжёлый горшочек тёмно-жёлтого цвета. Как потом выяснилось, это была старинная золотая чернильница, которая обошлась управляющему в целое состояние. Альберт всю неделю думал, что же мне подарить, и решил, что это должно быть что-то маленькое, красивое и дорогое. Ничего лучше чернильницы не нашлось».

«Мне прилетел подарок, а я даже не знала, как выглядит его отправитель», - Альма печально улыбнулась и избавилась от третьей косточки. «В третье воскресенье я ждала его, чтобы получить объяснения и, если объяснения окажутся неудовлетворительными, вернуть подарок, но карета так и не появилась. Зато на следующий день, в понедельник, Альберт прискакална своём коне, познакомился со мной, представившись метателем золотых предметов, и объяснил, что отец заболел и поездку пришлось отменить. С того дня мы часто с ним виделись. Он катал меня и рассказывал об учёбе в академии, а я угощала его сыром, учила различать цветы и пасти овец. Вскоре о нашей дружбе узнал управляющий - наверное кто-то из местных донёс ему – и запретил Альберту видеться со мной.»

«Он не приезжал долго, несколько недель, вдруг вечером появился и сказал, что сбежал из дома для меня. С ним был его конь, дорожная сумка и увесистый мешочек золотых монет. Мы решили, что медлить нельзя, поэтому я быстро собралась и, написав записку отцу, сбежала из дома. Долгие счастливые дни провели мы в пути. Останавливаясь на ночлег, мы представлялись братом и сестрой, которые направляются из столицы в гости к родителям. Мы и вправду были похожи, он был так же красив, как и я».

Слова «так же красив, как и я» Альма произнесла грустно и легко будто бы говорила о чём-то бесконечно далёком и навсегда утраченном.

«Мы мечтали о том, что в одной из деревушек на имперской окраине, купим небольшой домик и начнём в нём новую жизнь. Только вот по пути к сказочному домику мы остановились у добродушного ремесленника, который тепло нас принял, поселил у себя и по вечерам читал нам свои стихи и пел свои песни».

«Там и закончилось наше путешествие» - быстро и с досадой выговорила Альма и остановилась, глядя на оставшиеся в руках две косточки – все остальные с поразительной меткостью были отправлены ею в узкое окошко под потолком. В нерешительности она смотрела на них и, очевидно, готовилась к непростому рассказу.

«Работы того ремесленника пользовались большой славой, из разных городов к нему стекалась масса купцов. Один из торговцев узнал Альберта и поспешил с этой вестью к его отцу, который, разумеется, назначил солидную награду для того, кто найдёт его сына. Ночью в дом ремесленника ворвались стражники и схватили нас».

Остановившись, Альма бросила в окно одну из оставшихся косточек, но неудачно, так что та отскочила и упала к её ногам. Подняв её, девушка бросила снова, но и на этот раз та, ударившись о самый край, отскочила к её ногам, где и осталась лежать, потому что Альма продолжила свой рассказ.

«Альберта отвезли в особняк к его отцу, а меня в тюрьму при городском монастыре. Игумен этого монастыря был хорошим другом управляющего и кроме того материально от управляющего зависел, поэтому он с готовностью меня принял и пообещал отцу Альбера, что суд инквизиции такую ведьму как я, околдовавшую и совратившую благовоспитанного юношу, без должного наказания – смерти – не отпустит».

Альма бросила последнюю косточку, но и та, не пожелав расстаться с хозяйкой, упала у её ног. Альма подняла своенравные косточки и закончила свой рассказ: «В монастырской тюрьме я провела несколько месяцев. Разъездной помощник инквизитора, проводя осмотр ведьм, выделил меня и сказал, что моё дело будет разбираться под руководством генерал-инквизитора, а до тех пор – пока за мной не явятся – приказал обращаться со мной так, чтобы не один волос с моей головы не упал. Игумен и управляющий были в некотором замешательстве, ведь им наверняка хотелось лично довести до меня до костра, но скоро успокоились, ведь, как известно, генерал-инквизитор никогда не выносит оправдательных приговоров. В день, когда меня увезли, управляющий лично пришёл ко мне в камеру и сообщил, что Альбер женился и счастлив. Не знаю, так это или нет. Это уже и не важно».

Окончив свою печальную историю, Альма подошла вплотную к стене, встала на цыпочки – она была гораздо выше Герды, поэтому могла дотянуться до самого проёма – и бросила косточки прямо в окно. Но те, уже скрывшиеся из виду, вдруг порывом ветра были вброшены обратно. Обречённо посмотрев на свою гостью, Альма подобрала их с пола и сказала: «Я знала, что от них не удастся избавиться. Мне снился сон, в котором я держу в руках костяной крест и вижу широкую полоску света впереди. В нашем мире всё заранее предопределено и ничего не может быть иначе». Выдернув несколько длинных крепких волосков, две роковые косточки она связала в крест, который положила в нагрудный кармашек.

«Богу душу отдать можно за то время, что этот идиот дверь отпирает!» - донёсся из коридора брюзгливый выкрик, затем сам Блюм появился по ту сторону решётки, и не один, а с двумя дородными женщинами и одним тощим старцем.

1.7

«Вот это» - указал Блюм на Герду. Дюжие особы переглянулись, и левая начала: «Бочка горячей воды», а правая поправила: «Две». Начальник по управлению делами ведьм, обнадёженный тем, как скоро двинулось дело, требовательно посмотрел на старца, и тот дрожащим пером записал: «Две дубовые бочки горячей воды». «Кусок мыла» - продолжила левая. «Два» - поправила правая. «Два куска душистого мыла» - пометил писарь. «Щётка» - «Две» - «Две щётки для мытья с длинной ручкой». «Кувшин» - «Таз» - «Принадлежности для мытья». «Сухая тряпка» - «Две» - «Два больших куска хлопковой ткани». «Платье» - окончила левая. «Два» - подытожила правая. «Два?» - подслеповатыми глазками обратился писарь к начальнику. «Сказано два!» - притопнул ножкой Блюм и поспешил к выходу, а следом за ним вышли и остальные.

Этой нелепой сцене, много удивившей Герду, предшествовало следующее. После инцидента с Альмой Блюм вернулся к себе в ужасном настроении. Снова и снова вспоминал он замогильный голос инквизитора, приказывающего «Не сметь!», и пытался понять, чем же случившееся для него обернётся. Нет-нет, да и представилось ему вдруг, чем всё закончится: Инквизитор призовёт: «Блюм, ко мне!», а он подойдёт и спросит: «Чем могу услужить вам, господин инквизитор?», и тот ответит «Возьми-ка под мышку охапку хвороста да с правого края от этой ведьмы сооруди-ка костерок и для себя». Холодным потом прошибла монашека слишком возможная фантазия, и он стал отчаянно молиться: «Владычица наша, наша Надежда, Звезда Путеводная, свети нам среди мирских бурь…», затем вдруг остановился, впервые после случившегося подумал и понял, что в произошедшем его вины нет и быть не может, ведь ритуал для того и существует, чтобы ведьмы по желанию сбрасывались или не сбрасывались в пропасть. Необыкновенным облегчением преисполнилась душа его, он празднично опустился в своё мягкое кресло, и уже хотел было послать слугу за вином, но очередная беспокойная догадка вынудила его озабоченно подскочить. Ему припомнился батистовый платок, которым наместник спасался от тюремной вони, потемневшая от пыли кожа узниц, слипшиеся сальные волосы, жалкие одёжки, огрубевшие от грязи и пота, и ему стало ясно, что если он введёт в зал суда подобное чучело, то выйдет из зала только с мешком на голове и прямо к ступеням эшафота. Поэтому он, будучи человеком рассудительным, захват