Попытка на мысль #36: Обо мне

Долгие ночи, ведомый страхом и верой, шёл он один по мёртвой земле и искал того, что никогда не терял и никогда не имел. Когда у ног его земля ожила сиянием, он поднял голову и увидел перед собой Ангела Божьего. От счастья он упал на колени, закрылся ладонями и заплакал: «Сбылось!». Два нежных касания обожгли ему щёки, он поддался, обратил лицо своё к Ангелу Божьему и сквозь пальцы и слёзы посмотрел на него — ясный, улыбающийся, совершенный; с чёрными глазами большого лесного животного, от взгляда которых ничто и никогда не могло укрыться. Увидев там своё отражение, он испугался, растерянно уронил руки и стыдливо отвернулся в землю. «Разве это правда?» — спросил он шёпотом у себя. И, зная ответ, более не мог посмотреть на Ангела Божьего. Сердце его, ещё секунду назад трепетавшее от восторга, наполнялось мрачной ненавистью. Скоро, не в силах более выносить пытку, он вскочил с земли, яростно замахал руками, что-то прорычал на Ангела Божьего и, окончательно уничтоженный, сбежал. Долго бежал он, ругаясь и всё ещё не смея оторвать взгляд свой от земли, затем упал совсем обессиленный, весь как-то сжался, горько зарыдал и нескоро спасся тревожным сном.
Новое утро нашло его горячо молящимся и собирающимся в путь.

В школе у меня были две официальный фаворитки: красивая девочка и странная девочка. С большим удовольствием я старался встретиться с ними в школьных коридорах и много радовался на свою влюблённость. С возрастом, помимо красоты и оригинальности, в людях меня стало привлекать ещё и убожество (любого рода неполноценность). Поэтому, видится, если бы Господь захотел бы вознаградить меня за труды моим идеалом, то послал бы мне длинноволосую пышнозадую умственно отстающую психически нестабильную одногрудую красавицу. Сейчас, конечно, мне немножко неприятно об этом писать, но тогда, разумеется, я был бы полностью удовлетворён таким вот подарочком.

Почему так произошло? Почему идеал мой выглядел настолько уж безобразно?

Если бы меня попросили по этому идеалу воссоздать образ творца, то я непременно бы ответил, что творец подобного идеала — это человек неразвитый, необразованный, больной и несчастный. Но, странное дело, ведь я не совсем уж неразвитый, необразованный, больной и несчастный. Поэтому, к сожалению, этот простой всеобъясняющий ответ едва ли можно применить ко мне.

Дело несколько в другом.
В том, что я никого не только не любил, но даже и не уважал.

Красивые люди мне нравились потому что мысль об обладании ими льстила моему самолюбию. Знакомясь с кем-либо, я обязательно вглядывался и проверял: «Достаточно ли этот человек хорош для того, чтобы принадлежать мне?». Какое несчётное количество раз мне доводилось открывать фотографии людей, с которыми я общаюсь и любоваться ими. Думать «Господи, какой красивый человек! Как хорошо, что мы общаемся! Кажется, всё для него готов сделать!», но на самом деле, в тайне от себя (обманывая себя), перепроверять вот так: «Не дешевлю ли я? Достаточно ли красоты в нём для того, чтобы я тратил на него своё время и силы?». Учитывая, что круг моего общения в основном-то из девушек составлялся, то расчёты мои можно выразить следующим образом: «Достаточно ли влечёт меня к этой женщине? Смогу ли я с выгодой для себя вернуть всё вложенное в дальнейшем пользовании?». Другими словами, меркой моего отношения к человеку было не его человеческое достоинства, а моя похоть.

Странные люди мне нравились потому что мысль об обладании ими льстила моему самолюбию. В тяге к красоте главную роль играла похоть, а в тяге к странному (оригинальному) главную роль играло тщеславие. Человек, отличающийся от обыкновенных людей, привлекал меня не своим отличием, а мыслью о том, как обладание столь незаурядным человеком вознесёт меня над остальными. Ведь именно для этого и приобретаются диковинки, правда же? Для того, чтобы без труда над собой возвышаться над кем-то. Общаясь со странными людьми, я постоянно с линейкой в руках перепроверял степень их странности, для того, чтобы подстраховаться и ненароком не переплатить за товар.

Убогие люди мне нравились потому что мысль об обладании ими льстила моему самолюбию. Тяга к красоте — стимулируется похотью, тяга к оригинальному — стимулируется тщеславием, тяга к убожеству — стимулируется гордостью. Ведь где же ещё возможно возвысится человеку по своей сущности ничтожному, если не в обществе ещё более униженного и оскорблённого. К тому же здесь легче всего поддерживать себя в состоянии самообмана. Ведь мысль: «Я помогаю ему, потому что заботиться о ближнем это долг человека» этически безукоризненна и какая-то исключительная смелость для того, чтобы признаться себе: «Я помогаю ему, потому что созерцание его немощи стимулирует мою жажду власти».

К удивлению, при всём недостоинстве мотивов, в жизни мы имеем вполне приятную картинку: Я чрезмерно внимателен, чрезмерно обходителен, чрезмерно сдержан в отношениях с красотой; я как нельзя более открыт к пониманию и оправданию любых странностей; я с абсолютной готовностью бросаюсь помочь тому, кто нуждается в помощи, и при этом стараюсь показать, что это не я, а мне делают одолжение, позволяя трудиться для чужого блага.

Казалось бы, если окружающие довольны, то и переживать нечего!
Ведь счастье ближнего это основной критерий, по которому ведётся учёт на проходной врат в Царствие Небесное.
И мне хорошо, и всем хорошо, и плюнуть бы злачные закоулки психоанализа!

Но нет.

Что такого страшного в глазах Ангела Божьего увидел мой герой?

Очень просто.
Он увидел истинного себя и понял, что не святость ищет он, а обладание святостью. И нужен был ему не Ангел Божий, а Свой ангел божий. В глазах Ангела он увидел будущее: увидел что через какое-то время он обязательно изуродует ангела, отрубив его прекрасные крылья, для того, чтобы тот никуда больше не улетел и навсегда принадлежал только ему.

Сперва он смутился от того, что своим животным эгоизмом будто бы порочит Ангела Божьего. Ему стало неловко от того, что ему суждено унизить беззащитное святое. Но в следующее же мгновение он осознал, что унизил-то и уничтожил лишь себя. Ведь Ангел Божий, это Абсолют, который стоит над миром. Ангел Божий это всеиспепеляющиее Солнце, которое уничтожает всё недостойное ему поклониться.

Он, мой герой, приобщившись к высшей сфере бытия, посмотрел на себя глазами идеального творения и разом осознал всё своё ничтожество, свою мерзость, своё недостоинство. Именно поэтому он, свершивший сам над собой суд, больше не мог поднять глаз на Ангела Божьего. Ведь он знал, что обязательно увидит на лице всю ту же всепобеждающую и всепрощающую улыбку, которую не сможет вынести. (Божественная любовь, представшая перед ним во всей своей силе, ослепила бы его и лишила рассудка)

Он призрел себя, а вслед за этим возненавидел Бога. Возненавидел за то, что Бог создал его способным осознать Абсолют, но не способным Абсолюту соответствовать.

Так вот и мне, кажется, вдруг что-то помогло приобщиться к высшему, к Красоте, и взглянуть на себя со стороны. А когда я вернулся в себя, то уже больше не смог не видеть собственного ничтожества. И не смог никак обратно обмануть себя и ничтожество это оправдать красивыми умозаключениями.

Мне всё ещё пока сложно любить человека.
Но, кажется, кое-что начинает получаться.
Я вот познакомился с человеком, который мне очень полюбился. Да и не мудрено влюбиться в «ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца». Cтараюсь любить не себя в нём, а его в себе. Для меня, человека ничтожного, это трудная задача. Поэтому даже небольшие успехи много радуют меня и много меня укрепляют. Хотелось бы поделиться одним из них — я не сразу узнал, как он выглядит, а когда узнал, то испугался. Испугался тому, как легко мне было бы полюбить этого человека только за его внешнюю красоту.

Послесловие.

В моём безумии неуважения и нелюбви, в моей погоне за обладанием, меня часто одолевал неприятный недуг — ревность. Ведь я, убеждённый, что привлекающий меня ближний — это моя собственность, что он мой окончательный раб (ведь его свободу я уже сам у себя выкупил, когда с линейкой измерял его прелести и обменивал их на свою благосклонность), — я, ошалелый от мнимой власти, остро реагировал на то, что моей собственностью пользовался кто-то ещё либо, не доведи Господь, когда моя собственность самолично избирала, как ей распорядиться собой. Сейчас, с Божьей помощью, себя прежнего я вспоминаю с улыбкой. Если бы мне предложили себе из прошлого (в момент особенно гнетущего приступа ревности) что-нибудь передать, то я, посмеявшись сам над собой, выбрал бы строку из Ремарка, коей запись и оканчиваю:

Нечего грустить из-за идиотов — они созданы для того, чтобы при их виде другие веселились.