Вечер четверга, 11 августа 2016 года.

Я просыпаюсь уже в сумерках.

Иеремия утром оказал негативное воздействие на меня. Я прилегла в тени на пять минут, чтобы помечтать, и проспала весь день.

На какое-то мгновение подумываю о том, чтобы провести здесь ночь, а утром просто вернуться, но это, вероятно, не очень хорошая идея по нескольким причинам. Во-первых, буквально вчера здесь заметили медведицу с четырьмя медвежатами. Во-вторых и, возможно, более важно, если Дэниел увидит, что я не вернулась домой, и начнет расспрашивать обо мне, то они подумают, что я сбежала. Меньше всего мне нужно, чтобы это произошло. И в последнюю очередь это нужно Дэниелу.

Я спускаюсь с холма, иду через ягодное поле к хлипкому садовому сараю, который делю с мужем, чтобы переодеться. Уже время вечерних молитв, и мне не стоит появляться с пятнами травы по всему платью. Я собираюсь присоединиться к толпе молящихся в часовне, когда замечаю приоткрытую дверь в небольшой северной стене здания, трапезной: душ. Когда я открываю ее, воздух все еще остается туманным, но все кабинки пусты.

Должна ли я отказывать себе в особенном удовольствии? Послеобеденный душ? Когда рядом нет никого, кто сказал бы мне, что я должна быть несчастной, заставляя меня действовать быстро? Я смогу наслаждаться этой роскошью, растягивая.

Взглянув на полки в углу, обнаруживаю, что там осталось одно сухое полотенце. Я хватаю его и быстро раздеваюсь в кабинке. Очевидно, это знак того, что план Господа призывает принять еще один душ сегодня вечером. Как истинно верующей, у меня нет иного выбора, кроме как следовать Его Воле.

Легкий поворот крана и быстрый шаг назад — это начало ритуальной рулетки в душе. Температура и давление противоречивы, изменчивы. Можно только гадать, замерзнешь ты или закипишь с первой попытки. Я жду несколько секунд и продолжаю церемонию, пробуя воду пальцами. Мне повезло, поток ровный и теплый. Молчаливая благодарность тому, кто был здесь до меня, за то, что не израсходовал всю горячую воду, и я расслабляюсь в греховно восхитительном тепле, наслаждаясь стучащими каплями на моей шее.

Я опираюсь руками о скользкие стены, а вода струится по моим волосам и спине. С закрытыми глазами я почти могу поверить, что вернулась в дом, где выросла, снова в душе в розовой кафельной ванной. Тогда я была так избалована. Понятия не имела, какая это абсолютная роскошь,наслаждаться чем-то таким простым, как комфорт и уединение в современной ванной.

К тому времени, как заканчиваю полоскаться, вода остывает. Я еще немного влажная, когда натягиваю одежду и оборачиваю полотенце вокруг волос. Я верну его завтра.

Обойдя вокруг главного дома и часовни, чтобы не быть замеченной выходящей из душа, я возвращаюсь к своему дому в дальнем конце ряда жалких лачуг. Свет просачивается сквозь деревянные щели вокруг двери жалкой лачуги, которая была нашим свадебным подарком. С приветствием и улыбкой на губах я открываю дверь, чтобы войти внутрь.

Все в хижине перевернуто верх дном, и моя мать стоит посреди обломков. Ее лицо безмятежно, но глаза горят. Ее руки сложены перед собой, как будто в молитве. Такая мать пугает меня. Та, кто привела меня сюда, которая кричит о грехе, покаянии и спасении. Это женщина, которая стояла и смотрела в тот день после моего второго побега.

Иеремия стоит рядом с ней, а Дэниела нигде не видно.

Мой тонкий матрас превратился в лохмотья, а замысловатое лоскутное одеяло, которое я месяцами шила вручную, изорвано. Их набивка покрывала пол, как непристойный снегопад. Вся моя тяжелая работа изчезла в одно мгновение, и я не успею сшить новое одеяло до зимы.

Все в моем доме было вскрыто и разорвано. Одежда валяется повсюду, маленький комод разбит. Старые настенные часы на батарейках уничтожены. Даже деревянный каркас, который поднимал матрас над полом, превратился в руины.

Ничего из моего не пощадили, даже Библию. Страницы разбросаны, обложка висит, тусклая и пустая, на краю полки. Я замечаю, что даже обложка разорвана, а записка, которую написал мне отец, уничтожена. Они никогда бы не осмелились осквернить то, что считали настоящей Библией, но моя несла в себе все «языческие суеверия» и «языческое отступничество» Апокрифов. Это было единственное, что у меня осталось от отца, а теперь ее тоже нет.

Мои глаза медленно наполняются слезами, когда я пытаюсь понять смысл разрушения вокруг меня и делаю глубокий вдох. Нет, это хорошо. Мне здесь больше нечего терять. Мое сердце ожесточается от новой решимости. Правильно. Мне все равно как, но я уберусь отсюда. Подальше от этих безумцев. Желая прогнать слезы, я напрягаюсь и смотрю на двух людей, стоящих посреди моего разграбленного дома.

— Почему? — спрашиваю я, гордясь твердостью своего голоса.

Иеремия глядит в сторону, но моя мать смотрит на меня, подходя ближе. С такого расстояния безумный блеск в ее глазах тревожит еще больше. Что с тобой случилось, мама? Было ли это чем-то, что всегда жило внутри тебя? Или Эммануил сделал с тобой что-то, что привело тебя на темную сторону?

— Мы знаем, — говорит она так тихо, что я едва слышу.
— Мы знаем все. Просто скажи правду, покайся сейчас, и я обещаю, что отец Эммануил все исправит. — Сладкая мольба в ее голосе должна была успокаивать, но в сочетании с огнем, пылающим в ее глазах, это только больше беспокоило.

— Мама, — говорю я, пряча свой гнев и страх под самым спокойным голосом, на который только способна. — Я понятия не имею, о чем вы говорите.

— Не лги нам, женщина! — наконец заговорил Иеремия, и я в отчаянии отрицательно качаю головой.

В крошечной комнате на несколько секунд воцаряется тишина, пока я жду, что он еще скажет. Он выжидает, но моя мать первой теряет терпение и намекает мне:
— Натан все видел!

— Он видел все... — О, Дэниел, я умоляла тебя быть осторожным. Чем вы занимались на людях?

— Он видел, как ты воровала у нас! — закричал Иеремия.

Я настолько потерялась в своем личном страхе за мужа, что его слова не сразу улавливаются, и когда это происходит, мне приходится бороться, чтобы сохранить озадаченное выражение на лице. Наконец-то. Они говорят о деньгах. Маленький засранец видел, как я отсчитывала сдачу и клала в карман долларовые купюры. Я готова к этому. О, я так готова к этому. Если бы не разговаривала с сумасшедшей-мамой? Если бы со мной была хорошая мама или, по крайней мере, не такая сумасшедшая мама, мне было бы трудно сдержать улыбку.

Конечно, я утаила деньги и, конечно, украла их. Я откладывала несколько долларов тут и там, копила на следующий раз, когда убегу. Я не глупая. И не храню их здесь, в своем доме, и не откладываю их, когда кто-то видит, как я это делаю!

— Он видел, что я делала что? — спрашиваю я. У меня уже есть план, как разобраться с этим, так что давайте покончим со всем. Мне нужно, чтобы мама успокоилась, а затем найти что-нибудь, на чем можно было бы поспать.

— Я видел, как ты положила деньги в карман. — Натан стоит у двери позади меня. Он не один. С ним его мама, она держит маленькую бутылочку с водой и какие-то таблетки.

Ребекка отталкивает меня, быстро оценивает состояние комнаты и проходит мимо Иеремии, качая головой, как если бы он был непослушным ребенком. Она подходит к моей матери и дает ей воду с таблеткой, чтобы та проглотила. Мама послушно принимает лекарство. Это похоже на игру, в которую они играют. Ребекке приходится каждый день преследовать мою маму, чтобы убедиться, что она лечится. Не знаю, на что ее подсадил сатана, но сегодня надеюсь, что это какой-то транквилизатор. Кажется, она вот-вот взорвется.

— А теперь иди, сестра Хизер. Сегодня ты можешь поспать в лазарете, — говорит Ребекка, выводя мою мать из моего разрушенного дома. Я смотрю, как они уходят, и Ребекка поворачивается, чтобы позвать сына. Маленький стукач все еще приклеен к двери, не желая пропустить ни секунды устроенной им разборки.

В тот момент, когда я шиплю на него, он молча качает головой. Его губы шевелятся, беззвучно произносят «Прости». Возможно, его воспитали жалким маленьким чудовищем, инквизитором, выискивающим малейшие клочки греха, но в нем все еще осталось добро, немного совести, сочувствия. Я ненавижу себя за то, что думаю о нем самое худшее. Сможет ли он хоть раз понять, что именно здесь начал?

— Значит, вы искали деньги? — спрашиваю я, поворачиваясь к Иеремии.

Иеремия кивает, и на его губах мелькает злая улыбка.

— Но это еще не все, что Натан увидит, — шепчет он, медленно приближаясь ко мне, так близко, что я чувствую его дыхание на лице. — Было бы ужасно, если бы он стал свидетелем мерзости. Ни один ребенок его возраста не должен видеть ничего подобного.

Я догадываюсь, что будет дальше. Теперь, когда моя мать и Ребекка ушли, и никто не видит и не слышит, Иеремия может использовать все имеющиеся в его распоряжении рычаги, чтобы добиться от меня того, чего он хочет. Надеюсь, сегодня ему нужны только деньги. Судя по его глазам, он надеется насладиться этим.

Иеремия сжимает кулак, начиная отводить руку назад, а я прижимаю свою руку к его груди, чтобы удержать его на расстоянии вытянутой руки. Это жалкая попытка, ведь его руки намного длиннее моих, и моя попытка защитить себя не будет иметь значения, если он замахнется на меня. Незадолго до того, как он нанесет удар, пытаюсь успокоить его, рассказывая ему, почему я положила деньги в карман, а не в кассу.

— Это для брата Джонатана, — говорю, называя имя церковного бухгалтера. — Не знаю, зачем ему сдача, но он всегда просит меня разбить для него несколько крупных купюр, и я это делаю. Ты же знаешь, я всегда рада помочь. И сделаю все для блага общества.

Он медленно опускает руку, и гнев на его лице сменяется легким раздражением и подозрением. Мое объяснение так легко проверить. С моей стороны было бы глупо лгать ему о чем-то подобном. И самое приятное, что я даже не лгу. Это чистая правда. Брат Джонатан действительно хочет сдачу мелкими купюрами. Я просто не отдаю ему всю мелочь, которую приношу.

— Да, Натан видел, как я откладывала деньги, но это было не для меня... — Я продолжаю умолять, потому что его настроение может мгновенно смениться гневом. Правда, мое объяснение спасет меня от последствий позже, но ничто не защитит меня от синяка под глазом или разбитого носа, если я разозлю его сейчас.

— Понятно, — говорит Иеремия и отворачивается, рассеянно оглядывая разруху в моем доме. — Итак. Я рад узнать, что мой дорогой младший брат просто неправильно истолковал то, что видел. Мне бы очень не хотелось, чтобы моя жена была воровкой.

Его отстраненный тон наполняет меня ужасом.

— А где Дэниел? — тихо спрашиваю я. Что они там задумали?

Иеремия поворачивается ко мне спиной и тянется к двери. На мгновение мне кажется, что он проигнорирует мой вопрос и просто уйдет, но он делает паузу только для драматического эффекта.

— Сегодня вечером у них с отцом серьезный разговор о будущем, — говорит он мне, даже не оглядываясь.

Когда за ним наполовину закрывается дверь, мне хочется кричать. Колени слабеют и трясутся. Они меня больше не держат. Я прислоняюсь к дверному косяку, обнимая себя для успокоения, и позволяю себе соскользнуть на пол. На одно короткое мгновение испытываю искушение опрокинуть керосиновый фонарь и поджечь этот жалкий маленький ад.

Положив голову на колени, я тихонько рыдаю. Больше не могу этого выносить. Дэниел, как ты можешь быть настолько предан своему брату? Неужели ты думаешь, что он не решится заплатить тебе за то, что считает грехом? Я не вынесу, если тебя забьют камнями до смерти,несмотря на то, что затем меня отдадут этому монстру!

Мой фонд для бегства еще не огромен. Мне удалось спрятать только пару сотен долларов. Не знаю, сколько стоит билет на автобус, но уверена, что у меня не хватит денег даже на то, чтобы уехать в Портленд, не говоря уже о том, чтобы уехать куда-нибудь подальше, и уж точно не хватит, чтобы прожить больше одного-двух дней. Портленд не так далеко, чтобы убежать от этих людей. Может быть, в Бостон. Или Нью-Йорк? Я даже не знаю, достаточно ли далеко отсюда Лондон, Берлин или Шанхай, чтобы спрятаться.

Мне необходимо уйти. Куда-то еще. Все равно куда.

Я хочу свободы.

Глава 6

Шон