Вечер среды, 10 августа 2016 г.

Еще один патруль.

Солнце яростно палит над Садр-Сити, и мой гидратор для воды уже пуст.

Дерьмо. Я знаю, что наполнил его. Куда делась моя вода?

Какого черта!

Улицы пусты. В этих патрулях они всегда пусты. Где, черт возьми, все местные? На этих нескольких квадратных милях из пыльного бетона и сырцового кирпича живет, по крайней мере, целый миллион человек. Камней не хватит, чтобы все могли заползти, а если и были, то по улице идет только шесть морских котиков. Не то чтобы жители не смогли раздавить нас, как насекомых, если бы захотели.

— Нас шестеро? Тебе обязательно, черт возьми, нужно было посчитать? — Вялый сплевывает коричневую струю копенгагенского сока. Он поднимает крошечное облако пыли и почти мгновенно испаряется.Так же как и Вялый. Одно мгновение он там – СO3(Котик) Джейсон Хиггинс, в команде с прозвищем Вялый, – а затем бац. На моих глазах он превращается в сверкающий туман, который мигает, как будто его никогда и не было.

То же самое произходит с Жабой, Динь-Динь, Кефалем и Мясом. Динь-Динь смотрит с отвращением; Кефаль печально качает головой.

— Ты знаешь, что лучше не стоит считать, брат, — утвердительно произносит Кефаль. Его слова эхом разносятся по улице после того, как исчезает его туманный силуэт. Теперь я один.

— Нет, приятель, — отвечаю я. — Ты знаешь, почему я должен считать. Кефаль, ты знаешь почему. — Мой голос грубый и резкий.

Я скучаю по ним. Братство — это, когда ты проводишь достаточно времени в бою с кем-то, есть связь и даже больше, я скучаю по огневой мощи. Пила Мяса — это умножитель силы. Автоматическое оружие отделения М249 выплевывает гораздо больше огня, чем мой М4.

Это не имеет значения. Нужно закончить с патрулем.

Я запомнил маршрут. Знаю это дерьмо как свои пять пальцев. Я проделывал этот чертов маршрут по меньшей мере тысячу раз. И даже не утруждаю себя вопросом, почему мы патрулируем здесь больше – котики не для гребаных уличных патрулей, и все это знают.

Мы похищаем тела, хватая лидеров повстанцев так тихо, как только можем. Выбиваем двери. Мы следим за снайперскими винтовками, стреляя в террористов-смертников до того, как они взорвутся. Если они хотят попасть в рай, пусть сделают это сами, а не в компании незнакомых людей. Мы убиваем людей и прерываем дерьмо.

Эти дурацкие патрули — это то, для чего армия посылает своих пехотинцев. Есть еще и морские пехотинцы, которые заменяют собой выбывшего из строя бойца. Но все равно каждую гребаную ночь я делаю этот маршрут, и каждую ночь это горячее полуденное солнце давит на меня.

Солнце. Сейчас ночь. Что-то не дает мне покоя. Что? Стряхни это, чувак. Избавься от этого. Включайся в игру.

В конце следующего квартала поверни на север. Где-то лает собака. Я не знаю, где это – никогда не знаю, где это. Я слышу это каждый раз.

Аллея. Сто метров. Проверь по радио. Нет никакого сигнала, чтобы сказать мне, что криптография синхронизирована, и никакой голос не отвечает мне. Тем не менее сделать доклад на молчание в эфире.

Проверить патронник на моем М4 – зарядная рукоятка возвращается ровно настолько, чтобы увидеть кусочек латуни перед затвором. Ручка издает металлический щелчок, когда я нажимаю на нее до упора, и фиксатор защелкивается. Пару раз нажми на досылатель затвора, убедись, что карабин снова в батарее. Мне понадобится вся огневая мощь, которая у меня есть, когда я заверну за этот угол. Как и каждую ночь под жарким иракским солнцем.

Я прикладываю винтовку к плечу и выхожу из-за угла. Позади меня должна быть куча парней, который имел свой сектор, но так как я теперь один, должен все это сделать сам. Водить дулом, двигаться справа налево, как можно меньше раскрывать себя, пока не произведу расчистку местности.

Здесь нет ничего, никого. Я и не ожидал, что будет так. Такого не бывает.

Черная занавеска в окне в конце переулка дрожит. Никакого ветерка. Боже, как бы я хотел, чтобы Мясо с ПИЛОЙ все еще были здесь.

Красная точка от прицела расположена прямо по центру окна. Это может произойти в любой момент. Дуло РПК раздвинет занавески, и на этот раз я подожгу этого ублюдка прежде, чем он успеет открыть огонь.

Грубая черная занавеска трясется, а вот и пистолет. На этот раз я его поймал. Его голова должна быть... там. Прямо там. Увеличить усилие на спусковом крючке и... нажать. Ничего не происходит. Пуля испарилась, как и моя вода. Совсем как мои братья. Каждую ночь под убийственным солнцем в этом переулке происходит одно и то же. И ровно так же каждую ночь лает старый советский пулемет противника.

Ублюдки учатся у нас. Раньше они просто вели неприцельный огонь и молились, выкрикивая «Алоха Снэкбар», в то время как полная автоматическая отдача поднимет слишком высоко их стволы. Самое безопасное место — прямо перед ними. Если первые две пули не попадут в тебя, то остальные тоже. Однако этот парень использует короткие очереди сдержанно. Прицельно. Первые две пули попадают мне в грудную пластину, третья пролетает мимо левого уха.

Мои братья исчезли, потому что я пересчитал их, и я надеялся, что они останутся. Но это не сработало – теперь они вернулись. Их трупы повреждены, раскурочены и лежат на улице под жарким солнцем. Как и каждую ночь в этом патруле. То, что осталось от лица Мяса, выглядит печально.

— Ты же знаешь, что это ни хрена не работает, братан. — Его тон деловитый, покорный. Он вздыхает, и пенистая кровь хлещет через отверстия в его шее. Мясо поворачивает голову, чтобы посмотреть на остальных.
— Возьми ПИЛУ, парень. Тебе это нужно больше, чем мне. — Он оглядывается на пыльную землю переулка, где валялись осколки его черепа и половина мозгового вещества. — Черт, — произносит он. — Как часто мы это делаем, можно подумать, что я уже привык к этому, — и закрывает свой единственный оставшийся глаз. Теперь он лежит неподвижно, его рука поверх пулемета, когда я перекатываюсь и подтягиваю его к себе.

Как бы ни старался, я не могу изменить прошлое. Я могу только повторить.

Моя нагрудная пластина никогда не могла останавливать тяжелые пули с близкого расстояния, и она не остановила. Несмотря на броню, у меня две большие кровавые дыры в теле. Два удара молота уложили меня на землю, пока невидимый стрелок расправлялся с моими братьями, но теперь она – это женщина, ребята из отдела подсчета трупов скажут мне об этом, когда я очнусь в травматологическом центре в Ландстуле – она возвращается ко мне. Я все еще двигаюсь, она не может оставить меня в живых.

ПИЛА все еще меняла направление при стрельбе. Я лежу на земле, ничком, и теперь моя левая икра горит от новой дыры. Она целилась высоко, слава Христу. Поймала меня всего с первого раза. Дуло опускается; она возвращается к цели. Моя первая очередь била низко, все три пули вошли в глинобетонную кирпичную стену под окном. Она стреляет вновь, и первым выстрелом прошивает меня посередине в спину. Втором попадает мне в задницу. Остальные бьются в грязь позади меня.

Моя вторая очередь из ПИЛЫ попадает в цель, и РПК замолкает. Теперь ничего не движется, кроме оседающих облаков пыли и этого проклятого занавеса. Он все еще колышется от несуществующего легкого ветра. В ушах звенит от выстрелов. Запах крови – и кое-чего похуже — наполняет мой нос. Здесь холодно, в ярком ночном свете.

Резкий глухой щелчок — скр-р-р-р, и меня бросает вперед, но замедляет ремень на поясе.

Почему действия в переулке замедляются?

Я резко просыпаюсь, хватаюсь за оружие, но все, что нахожу, — это подлокотник удобного кресла первого класса, и все встает на свои места. Это не реальность. Этого никогда не было и больше не произойдет. Солнце и залитый кровью переулок случились только один раз в реальном мире. Однажды. Только каждую ночь это происходит в моих снах. Я сижу в самолете, лечу домой, и мы только что приземлились.

Молодая мать, сидящая рядом со мной, держит ребенка на коленях и отодвигается от меня как можно дальше к проходу. Через проход сидит пожилой мужчина – на вид ему под шестьдесят. Его глаза встречаются с моими, и да — он был там. Он резко кивает в знак признания.

Мое дыхание замедляется по мере того, как самолет выруливает к терминалу, и к тому времени, как дверь открывает телетрап, мои руки почти перестают трястись.Слова, вытатуированные на костяшках пальцев, дразнят меня – «ДЕРЖИСЬ КРЕПЧЕ», по одной букве на каждом пальце. Наследие того времени, когда я был помощником боцмана до того, как пошел в военно-морской спецназ. Татуировка — древнее суеверие, талисман, укрепляющий людей, управляющих парусами и якорями. Это даже заклинание, чтобы руки никогда не соскальзывали.

Стойко держаться? Я даже не могу больше сдерживать свои гребаные воспоминания.

Слава Богу, пассажиры первого класса уходят первыми. Мне нужно выбраться из этой металлической банки, мне нужен другой воздух. Женщина с ребенком выходит первой – она не может уйти от меня достаточно быстро, через плечо бросает на меня быстрый нервный взгляд, удерживая себя между мной и ее ребенком, она спешит к выходу, как будто я какое-то гребаное чудовище.

Стоять на месте — отстой. После восьми лет службы во флоте – шесть из них в качестве морского котика – меня били и ломали таким количеством гребаных способов, что ни сосчитать, а после долгого полета это мучительная боль выворачивает и заставляет жесткие, болезненные суставы вновь функционировать.

Я достаю из верхнего ящика зеленую брезентовую морскую сумку, перекидываю ее через плечо и направляюсь к трапу. Я напрягаюсь, когда слышу за спиной быстрые шаги.

— Старшина Пирс? — Я замираю и оборачиваюсь. По другую сторону прохода находился мужчина. Он выглядит почти извиняющимся и, кажется, раздумывает, стоит ли протягивать руку.

— Прости, — извиняется он. — Это написано на твоей сумке. БМ3 Пирс. Ты был помощником боцмана?

— Когда-то, целую жизнь назад. К тому времени вышел старшим, а не помощником боцмана.

— Ага, я принял тебя в качестве другого. Эм. Меня зовут Дик, 1-й батальон 7-й кавалерийской. ИаДранг Вэлли, 1965 г. — Он принимает решение, протягивает руку. Я беру ее. Это рефлекс, как и все остальное. Дик крепко сжимает мою руку.

— Шон Пирс. Военно-морской флот Соединенных Штатов. Куча всего. 2008 до... до сих пор. — Избегайте разговора на тему отряда. Люди задают слишком много вопросов, когда говоришь им, что ты морской котик. Я не хочу отвечать на вопросы.

— Станет лучше, сынок. Потребуется время, но станет лучше. — Дик отпускает мою руку и хлопает меня по плечу.
— Спасибо за службу, — поощряет он и спускается по трапу. Позади я слышу еще шаги. Остальные пассажиры уже начали производить высадку. Я не заинтересован в том, чтобы застрять в толпе, так что пора двигаться самому.

У меня нет никаких регистрируемых сумок – большая часть моих вещей находится на хранении, пока не разберусь, где хочу поселиться, теперь когда я снова гражданский, – так что мне не нужно пробираться через толпу к стойке выдачи багажа.

Моя машина уже здесь, ждет меня. Мама встревоженно стоит на цыпочках у тротуара, пытаясь разглядеть меня в толпе. Мелисса Пирс... нет, теперь Мелисса Дуайер. Она снова вышла замуж. Мама вышла замуж за Билла, когда я находился в Афганистане. Ее лицо светится, когда она видит меня, и я чувствую себя немного лучше. Чуть ближе к норме. Что бы там ни было, черт возьми, нормальным.

Моя мама — крепкого, плотного телосложения женщина, и ее яростные объятия раскачивают меня на пятках.

— Добро пожаловать домой, Шон. — Она лицом уткнулось мне в грудь, и когда обнимаю ее, я чувствую, как она дрожит, всхлипывая. Наверное, она вздохнула с облегчением. Я дома. Если в дверь постучит незнакомец, то это будет не тот, кто придет с соболезнованиями от министра обороны и благодарной нации. Одного визита уже достаточно, и теперь ей не придется бояться второго.

Дом. Мир. Дизельный дым от шаттлов густо висит в воздухе, принося с собой воспоминания о базах и аэродромах, разбросанных вокруг всех гадюшников, в которых я провел последние восемь лет. Запах тот же, но звуки другие. На холостых оборотах по-прежнему урчат дизели, но в них нет глухого ворчания «Брэдли», и не скрипят плохо смазанные гусеницы, куда бы я ни повернул. Толпы людей — это счастливые семьи, встречающие любимых, а не сержанты, собирающие войска.

Мама отпускает меня и делает шаг назад, чтобы посмотреть на меня. Она оглядывает меня с головы до ног проницательным взглядом, останавливаясь на длинном узловатом белом шраме на левой щеке и татуировках на предплечьях. Еще одна белая складка шрама проходит по всей длине одного из них, нарушая ярко окрашенные чернила. Она качает головой – то ли из-за чернил, то ли из-за шрамов, то ли из-за моей худобы, не могу сказать, и открывает багажник для моей сумки.

— Мама, спасибо, что приехала за мной, — это звучит неубедительно, но я не знаю, что еще сказать. Моя сумка отправляется в багажник, и я закрываю за ней крышку.

— Поехали домой, Шон.

Мама не заставляет меня говорить, и дорога домой проходит в благословенной тишине. Я чувствую, что она наблюдает за мной, молча изучая меня краем глаза, и поворачиваюсь, чтобы посмотреть в окно. Я не был дома с тех пор, как ушел на флот восемь лет назад, и мне потребуется некоторое время, чтобы снова привыкнуть к Мэну.

Аэропорт находится на окраине города, и уличные фонари редки и далеко друг от друга, пока мы не вернемся в более оживленную часть Портленда. Знакомые низкие кирпичные здания выстроились вдоль улиц, ярко освещенные магазины и рестораны с большим количеством делового трафика на тротуаре. Здания все те же, некоторым из них по несколько столетий. Мэн не так-то легко изменить.

Но за последние восемь лет многое изменилось. Я изменился. Моя семья изменилась. Все эти годы Билл был мужем и отцом, соседом. Он был хорошим соседом, всегда был рядом. Он старался помочь нам как можно больше, когда мы с моей овдовевшей мамой больше всего в этом нуждались.

И когда я увижу его, он будет мужем и отчимом. Моим отчимом.

Я так и не получил полной информации о том, что там произошло. Как изменилась его жена? И что с его дочерью?

Я вдруг радуюсь темноте, чувствуя, как румянец покрывает мою шею при мысли о Кортни, дочери Билла, и о жестком, болезненном поцелуе, который она подарила мне, прежде чем вытереть глаза и отвернуться, отказываясь смотреть, как я сажусь в автобус до учебного лагеря. Прошло восемь лет с тех пор, как я ее видел. Некоторое время после моего отъезда она посылала мне письма, но они прекратились после того, как ее родители развелись и мама уехала.

Я хотел бы увидеть ее снова. Надо будет спросить о ней Билла.

Погрузившись в счастливые воспоминания о первой любви, я вздрагиваю, когда машина останавливается и фары гаснут. В панике я хватаюсь за дверную ручку, готовая выкатиться и укрыться, но это не засада. Мы дома.

Глава 3

Кортни