Утро четверга, 11 августа 2016 год.

На первый взгляд, это сообщество выглядит ярким, полным жизни. Суетливое и шумное. Мужчины и женщины, дети и животные, у каждого свое место, задача, которую нужно выполнить. Все движется так же сложно, как шестеренки, колеса и рычаги часов.

Аналогия вполне уместна, возможно, душераздирающая. Части этих часов делают одно и то же, одним и тем же способом, снова, снова и снова. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Год за годом. Нет никакого изменения, нет никаких перемен. Минутная стрелка не может стать чем-то лучшим, чем-то большим.

Так и для нас. Жестко регламентированы и ограничены, каждый из нас выполняет свою функцию в соответствии с «Планом Господа». Отец Эммануил говорит нам, «что у каждого из нас есть своя роль, и мы должны довольствоваться выполнением своей цели в «Его работе».

Большинство дел мы делаем вместе: трапезы, службы в часовне, работа в поле — но есть некоторые дела, которые делаются в небольших группах. Все делается в группах. Я никогда не видела, чтобы это было где-то прописано, но совершенно ясно, что никто никогда не должен оставаться полностью один и без присмотра на какое-то время. Никто, кроме отца Эммануила и двух его сыновей, которые делают все, что им заблагорассудится. Дэниел, брат нашего помазанного пророка, также получает некоторую снисходительность.

Полагаю, труднее распространять разногласия и нелояльность, когда вы не можете сделать это втайне. Иуда не справился бы со своим делом, если бы все смотрели на него все время. Слово Господа гласит: «Будьте уверены, грехи ваши найдут вас», и вы будете пойманы намного быстрее, когда на вас постоянно будут смотреть.

Вот почему мои понедельники и четверги такие особенные. Это мои любимые дни, мои пчелиные дни. В такие дни я почти сама себе хозяйка. Это малая толика снисходительности Дэниела, которую я могу разделить. Я не могу придумать никакой другой причины, по которой мне бы так повезло, если только… ладно, ладно, значит, все остальные боятся подходить к пчелам. Вот настоящая причина. Я присматриваю за двенадцатью скоплениями ульев, разбросанных по всему комплексу.

Конечно, мне все еще нужно рано вставать для молитвы, и я должна играть свою роль покорной жены Дэниела за тарелкой серой кашицы за общим завтраком, но после этого? Я буду в блаженном одиночестве. Часами. Я беззвучно напеваю, делая бутерброд, чтобы взять с собой на обед.

Какой чудесный день. Сегодня солнечно, тепло, но не так уж жарко, и я буду свободна весь день.

— Сестра Кортни. Ты сегодня полна радости. — Голос брата Иеремии пугает меня.

— Так и есть! — отвечаю я. — А почему бы и нет, если я так счастлива.

Мой ответ слишком хорош. Иеремия подозрительно хмурится и выглядит в точности как более злая и крупная версия своего брата Натана. Неужели они оба стоят перед зеркалом и каждое утро отрабатывают неодобрительный взгляд отца? Мне приходится прикусить губу, чтобы не захихикать от этой мысли, но сегодня будет такой прекрасный день, и я не вынесу, если что-нибудь испортит его.

Старшему сыну отца Эммануила двадцать пять. Иеремия — преемник своего отца, и он это знает. Он такой высокомерный, надменный и самоуверенный, что я ожидаю тот день, когда его взорвет. А еще он подлый садист, злой, как собака на цепи. Я не думаю, что есть кто-то, кроме него самого, кого Иеремия действительно любит, и он смотрит на мир сквозь призму подозрительности и мелочной злобы, который окрашивает всех и вся в оттенки от абсолютного безразличия до абсолютной ненависти.

Свое взросление он начал с того, что отрывал крылья мухам, и, вероятно, закончил бы мучением котят, если бы жил во внешнем мире. Полудиким амбарным котам повезло — у Иеремии есть иная отдушина, более подходящие для пыток. Люди.

Три человека, которых Иеремия ненавидит больше всего на свете, — это его младший брат Натан, его дядя Дэниел и я. Он не особо умен и безнадежен даже в таких мелочах, как правильная сдача на рынке, но у Иеремии есть изящная хитрость, которая позволяет ему инстинктивно узнать лучший способ навредить кому-либо.

Как только родился Натан, Иеремия потерял свою особенность и осознал угрозу своему положению, наблюдая, как растет его младший брат, и понял, что мальчик на грани того, чтобы стать по-настоящему блестящим. Дэниел представляет меньшую угрозу для будущего статуса Иеремии, но он стоит на пути, блокируя Иеремию от того, чего он хочет почти так же сильно.

Он хочет меня.

— Сестра Кортни, ты ни на секунду не обманешь меня, — утверждает он, ухмыляясь. Ох-ох. Это опасная территория. Мой план хорошо провести день на очень, очень тонком льду.

— Брат Иеремия, я понятия не имею, о чем ты говоришь. — Это правда. Я действительно понятия не имею, что он имеет в виду. Даже если у него на самом деле ничего нет на меня, Иеремия никогда не упустит возможности причинить мне боль, просто чтобы напомнить мне, что он выше в пищевой цепочке, чем я когда-либо буду.

— Я знаю правду, — утверждает он, произнося ласково каждое слово. — Я знаю, почему ты все еще бесплодна после стольких лет. Почему ты не родила маленькую дворняжку для моего дорогого дядюшки.

— Пути Господни неисповедимы, — неуверенно отвечаю я, и мой пульс бешено разгоняется, подобно товарному поезду, и внезапный страх пронзает меня. — Он пошлет нам ребенка, когда ему будет угодно. — Что он знает? У него есть какие-нибудь доказательства?

— О, сестра Кортни, — Иеремия вздыхает, с притворной грустью качая головой. — Господь, может быть, и всемогущ, но моего дядю зовут не Иосиф, а ты не Дева Мария, — усмехается он. — И по крайней мере, ты не Мэри.
Мое сердце пропускает удар, когда я встречаюсь с его взглядом. Иеремия пристально изучает меня, и постоянно раздраженное выражение, которое он обычно носит, исчезает, заменяясь чем-то новым. Предвкушением. Иеремия наклоняется вперед, протягивая руку, чтобы убрать волосы мне за ухо.

— Если он хочет зародить в тебе ребенка, ему придется сначала прикоснуться к тебе, — шепчет он.
Я заставляю себя молчать, но не могу подавить дрожь ужаса и отвращения от ощущения его руки, ласкающей мою щеку, шею. Его дыхание, теплое и влажное, коснулось моего уха.

— Клянусь тебе, брат Иеремия, что я каждую ночь лежу рядом с твоим дядей, — подтверждаю я и не лгу. Я действительно сплю рядом с ним, и во время жестокой зимы в штате Мэн мы прижимаемся друг к другу, чтобы согреться. Может быть, между нами и нет похоти, но привязанность и забота вполне реальны.

— Значит ли это, что ты не против поделиться им?
Иеремия протягивает каждое слово, наслаждаясь моим страхом. Я качаю головой, удивленно приподнимаю брови и открываю рот, чтобы возразить, но он говорит за меня.

— Я знаю, каковы его предпочтения, сестра Кортни, и когда придет время, мой отец тоже узнает. И в тот день… — Иеремия делает эффектную паузу, надеясь напугать меня.

Это работает, но я скорее умру, чем позволю вампиру питаться моим страхом. Я отворачиваюсь от Иеремии, заворачиваю бутерброд в тряпку и запихиваю в сумку. Мне не нужно, чтобы Иеремия говорил мне, что будет с моим мужем, если однажды Сатана узнает о Дэниеле и Джошуа. Или что будет со мной. Я очень хорошо знаю, как изменится наша жизнь в этот день.

— Тебе даже не любопытно? — издевается он надо мной.
Я пожимаю плечами, держа рот на замке. Ничто из того, что могла бы сказать, не помогло бы ситуации, и в любом случае я не смогу сохранить ровный голос.

— Ну, это все равно может скоро случиться, даже если у моего любимого отца не будет... давайте просто назовем это откровением, не так ли? Откровение о моем дорогом дяде и его добром друге Джошуа.
Похоть Иеремии накатывает на меня волнами, еще более сильными и отвратительными, чем его зловонное дыхание. Я закрываю глаза, не в силах больше смотреть на его хищную ухмылку. Он завел сильную руку мне за голову, крепко, до боли вцепившись пальцами в мои волосы.

— Господь велел нам плодиться и размножаться,— процитировал Иеремия твердым, резким голосом.
— Господь терпелив, но он больше не потерпит твоего непослушания и откроет моему отцу свое разочарование в тебе. И в этот день ты станешь моей.

Я прижимаюсь спиной к стене, а Иеремия прижимается ко мне, сдавливая мою грудь своим весом, трется промежностью о мой живот и бедра. Я отталкиваю его, проскальзываю в сторону и скрещиваю дрожащие руки на груди, унимая дрожь и прикрываясь. Когда он так близко, я чувствую себя грязной, как поднимается волна тошноты. Иеремия приподнимает бедра, и это движение притягивает мой взгляд. Я не могла не увидеть непристойную выпуклость там, и его удовольствие от гримасы отвращения на моем лице, которое оказалось последней каплей.

Меня начинает рвать, Иеремия отскакивает назад, хватает ведро у раковины и толкает его передо мной, как раз вовремя. Я падаю перед ним на колени, меня вновь и вновь рвет, пока не остается ничего, кроме кислой желчи.

Когда я заканчиваю, Иеремия осторожно помогает мне встать и дает стакан воды.

— Спасибо, — благодарю я. Мой голос срывается. Мне больно говорить, но я все равно должна спросить. — Почему ты сейчас так добр ко мне.

— Потому что ты скоро станешь моей любимой женой, и я... я не хочу, чтобы ты была несчастна. -Теперь на его лице появилось что-то новое, перекрывающее похоть и предвкушение. Это что-то более мягкое, что-то, чего я никогда раньше не видела на его лице. Что-то, что я бы назвала — искренность? Нет. Ни за что.

— Так что, это твой способ ухаживать за мной? — Неверие толкает меня на неразумную дерзость. — Угрожая моему мужу? Угрожая мне? Ты думаешь, что сможешь запугать меня и влюбить в себя? — Лицо Иеремии застывает. — Я никогда не выйду за тебя замуж, Иеремия. Никогда.

— Ты, — произносит он холодным и яростным голосом, — подчинишься воле Господа, которая откроется Его пророку.

— Нет, я не подчиняюсь Его Воле, — шиплю я, поворачиваясь к нему спиной и направляясь к задней двери кухни. Я знаю, что враждовать с ним — опасная ошибка, потенциально даже смертельная, и мне нужно уйти, прежде чем ухудшу свое положение. Я видела, каким злобным становится Иеремия, когда не получает того, чего хочет, а сейчас он хочет меня.

Я напрягаюсь, когда слышу его быстрые шаги позади меня, вздрагивая, чтобы избежать его рук, которые, как знаю, он протянет, чтобы схватить меня, но недостаточно быстро. Иеремия хватает меня за рукав, разворачивает и толкает меня назад. Я вновь касаюсь спиной стены, и Иеремия придавливает меня к ней, прижимаясь своим мерзким ртом к моему, как будто хочет съесть меня заживо. Не задумываясь, я изо всех сил отталкиваю его, и он падает на пол.

Если бы взгляд мог убивать, я бы была окровавленным трупом, но взгляд Иеремии проскальзывает мимо меня, и ярость на его лице мгновенно утихает, как будто ее никогда и не было. Я стою спиной к двери, но мне не нужно оборачиваться. Есть только один человек, который может привязать бешеного пса.

Мой единственный вопрос — как долго он здесь стоит.

— Что происходит? — спрашивает отец Эммануил ласковым, сладко-обольстительным тоном, каким он обращается к новообращенным. Насыщенный медом и патокой, такой сладкий, и я всегда надеюсь, что они поймут, что он обманщик.

Иеремия переводит взгляд с отца на меня и обратно, медленно поднимаясь. Как и я, он, должно быть, недоумевает, как много видел его отец.

— Это моя вина, отец Эммануил, — утверждаю я, поворачиваясь к нему. Если сатана вошел, когда Иеремия находился на полу передо мной, он не мог видеть достаточно, не там, где он стоит. Я оказалась между молотом и наковальней. Скажешь неуместную ложь, и камень раздавит меня. Скажешь уродливую правду, и безжалостная ситуация сотрет меня в пыль.

— Я чувствовала себя плохо, и брат Иеремия — благослови его бог — пошел за ведром, чтобы я не наделала беспорядка. Когда я закончила, он принес мне воды. — Я жестом указываю на улики. Лучшая ложь — это та, которая ближе всего к правде.

— Сейчас меня вновь затошнило, и я оттолкнула его. Я не хотела... о нет! — Я потянулась к ведру, делая вид, что меня снова тошнит, но стресс и страх превращают мою игру в реальность.

— Неужели после стольких лет ты наконец получила благословение? — спрашивает он.

— Я горячо молилась об этом, отец, — отвечаю я, склонив голову и медленно вставая. — Я вылью это снаружи, а потом займусь своими делами.

Самозваный пророк хмурится, изучая мое лицо, когда я прохожу мимо него к двери.

— Ты хочешь, чтобы Иеремия сопроводил тебя? — спрашивает он.

Я выдерживаю паузу, как будто обдумываю вопрос, а затем вежливо отказываюсь:
— О, отец Эммануил, я не хочу больше тратить драгоценное время вашего сына. Я уверена, что со мной все будет в порядке.

— Хорошо, — соглашается он после долгой паузы.
— Ты можешь идти. — Повернувшись к сыну, он продолжает:—А теперь, молодой человек, нам нужно поговорить.

Я останавливаюсь в дверях, надеясь уловить начало разговора, но сатана замечает.
— Пожалуйста, закрой за собой дверь.

Я повинуюсь, задерживаясь за тяжелой деревянной дверью дольше, чем это необходимо. Не знаю, говорят ли они вполголоса или ждут, пока я пройду мимо окна, но ничего не слышу. Расстроенная, боясь за Дэниела так же сильно, как за себя, я ухожу.

Вот тебе и понедельник — один из моих любимых дней.

Ополаскивая ведро из шланга, я понимаю, что мне нужно поговорить с матерью о том, что только что узнала. Знает ли она о плане бросить меня в постель этого монстра? Я знаю, что она верой и правдой обвилась вокруг мизинца отца Эммануила, но просто не могу об этом думать. Она заискивает перед его сыновьями, заботится о них так, как никогда не заботилась обо мне, но я знаю, что она любит меня. И все же она привела меня сюда, и я все еще здесь. Потому что такова «Воля Господа».

С трудом пробираясь к первому ряду ульев, я размышляю о Господе и Его Воле. Каждый шаг — напоминание, что это Его воля, что я не убегу снова. Мой разум уклоняется от воспоминаний об ужасной боли того урока, размытый и удовлетворенный взгляд отца Эммануила и роли моей матери в том ужасном дне, который оставил меня такой. Я хочу вновь заболеть.

Но какой бы суровой ни казалась моя мать, наблюдая за тем, чтобы я подчинялась «Его Воле», она относилась к себе намного хуже. Отец Эммануил одержим наследниками мужского пола почти до безумия. Моя мать заразилась безумием. Каждый раз, когда УЗИ показывало, что у нее еще одна дочь, она внезапно становилась неуклюжей, падала с лестницы и с сеновала. Ее рвение доставить ему удовольствие, угодить Господу заставило ее не тратить зря время на девочек. Ей нужно было избавиться от них как можно скорее, чтобы она могла попытаться снова угодить Господу, подарив пророку сына.

Эти потери чуть не убили мою мать, но огонь извращенной, неуместной веры поддерживал ее. Но хуже всего то, что она не винит его, не видит, что он невыносимый тиран. Она винит себя за то, что не смогла дать ему мальчиков, которых он так отчаянно хочет. Она убедила себя, что подвела его. Что она подвела Господа. Ты можешь не винить его, мама, но я чертовски уверена в этом. И я тоже виню тебя.

В обычный день я бы оставила эту группу ульев напоследок, но сегодня был необычный день. Мне нужен покой, мне нужно подумать, а это значит, что придется сначала отправиться на свой склон. Гребень холма покрыт деревьями, и мои ульи находятся прямо на опушке леса, скрытый от вида жалкой маленькой группы зданий большим валуном. Я установила его здесь не только потому, что это идеальное место для моих пчел — неглубокий склон покрыт полевыми цветами, но и потому что это мое любимое место на территории. Оттуда я могу видеть далеко, и мой взгляд теряется за горизонтом, мечтая о лучших днях.

Сегодня мне снилось, что мама решила сбежать со мной. Она должна хотеть этого, если ее так же, как и меня, ужасает сама мысль о моей женитьбе на сыне сатаны.

Как это могло случиться? Проснется ли она однажды и поймет, что это неправильно? Что отдавать меня этому чудовищу-садисту было неправильно? Я вздыхаю. Я лучше буду просто приукрашивать эту часть мечты. Дойдя до того места, где мы уходим, и Дэниел с Джошуа пойдут с нами.

Конечно, остается вопрос, куда бы мы убежали.

Я долгое время мечтала просто вернуться домой. Даже если мой отец мертв, дом не исчез. Он перешел бы маме и мне. После второго моего возвращения и длительного исцеления я узнала обратное. Отец Эммануил показал мне распечатку юридической поверки. Мой дом пропал, его забрал банк. Может это быть подделкой? Возможно. Я не знаю. Я понятия не имею, как выглядит настоящая юридическая проверка.

Если бы знала, где Шон, я бы тут же пошла к нему. Когда мы были маленькими, он был моим защитником. Когда мой отец вернулся с войны с одной ногой, многие дети высмеивали меня за то, что у меня отец-калека, или спрашивали, сколько детей убил мой отец. Благодаря Шону, никто из них не делал этого больше одного раза. Заступится ли он за меня сегодня? С тех пор прошло так много времени.

Где он сейчас? Что он делает? Неужели он все еще служит на флоте? Лежа на траве в тени моего валуна, я смотрю на пушистые белые облака над головой. Белый, как матросская форма. Я хихикаю при мысли о таком серьезном Шоне Пирсе, возвращающемся домой с работы в матросском костюме. Это кажется забавным и глупым, но затем мне приходит в голову совсем другая мысль: а что, если Шон вернется домой со своего корабля ко мне, и я встречу его у двери в его униформе?

Мысленно я вижу, как загораются его глаза, когда мои бедра покачиваются в такт ритму, который слышим только мы вдвоем, и я медленно сбрасываю каждую часть униформы, одну за другой, оставляя след белой ткани до самой нашей спальни. А когда мой любимый не сможет дождаться, пока мы доберемся до спальни? Ну, по правде говоря, я тоже не могу.

Живя на ферме все это время, я приобрела прочное понятие о физиологии полового акта. Я видела коров, овец и коз, принимала роды у скотины, но все, что за пределами физической стороны? У женщины, которая замужем пять лет, не должно быть никаких тайн или курьезов в спальне, но, с другой стороны, очень немногие женщины имели такой брак, как мой.

Что бы Шон хотел? Что сделает его счастливым? Что заставило бы его хотеть меня больше всего? Я не знаю большего, но пытаюсь угадать во сне. Но это всего лишь сон наяву. Это не настоящее. Он приходит ко мне домой каждый день, и мне нечего бояться, когда там мой защитник. В моем воображении нет боли, когда хожу и когда танцую для него, я делаю это на двух идеальных, прямых ногах. Я могу обхватить его двумя ногами и...ммм.

О, Шон. Где ты сейчас? Надеюсь, ты здоров и счастлив, где бы ты ни был. Я так по тебе скучаю.

Его здесь нет, но я не позволю этому сбить меня с толку. Нет. Мне двадцать три года. У меня еще целая жизнь впереди. На самом деле не имеет значения, если я не знаю точно, где будет мой следующий дом. Что действительно важно, так это то, что я знаю, что он где-то там, потому что одно абсолютно точно: он никогда не был и никогда не будет здесь, в этом богом забытом сообществе.

 

Глава 4

Шон