Очерк третий. Метаморфозы «великой Смуты»

 

1

Следующий период Великой Смуты занимает строго выверенные и никем не оспариваемые границы от осени1611 года до 21 февраля 1613 года. Первая дата – начало призывов Козьмы Минина к народу Нижнего Новгорода идти войной на поляков, вторая – дата венчания Михаила Фёдоровича Романова на русское царство. Ибо в датах сих официальной летописи заключена некая драматургия, легко улавливаемая многочисленными литераторами, писавшими на эту тему: экспозиция – состояние Руси, приближенное к полному коллапсу, зачин – письмо архимандрита Иосафа и чтение его народу в городах и весях Московии, развитие действия – сбор средств с населения Нижнего Новгорода, поход земского войска по волжскому льду до Ярославля, сидение там, потом путь на Москву, чтобы там произошли основные военные события, то есть кульминация первая, и развязка – избрание и венчание на царство первого Романова, которое вполне пристойно признать второй, заключительной кульминацией этого периода Великой Смуты, достойного назваться войной за освобождение Отечества от польско-литовских оккупантов. Вся эта хронология говорит скорее о книжности описываемых событий, нежели об их жизненности, а потому требует изучения внимательного, детального и осторожного.

Тут надо сделать скидку, в первую очередь, на то, что летописцами, хроникёрами - то бишь журналистами, бытописателями своего времени – во все времена были книжники и фарисеи, прислужники государственных карательных структур, люди подчас малообразованные, не всегда и грамотные, не всегда умом глубокие, легко меняющие свои принципы и политические пристрастия в угоду сильным мира сего, привычные к поэтическим и прочим вольностям, к тому же коньюктурщики до мозга костей. Достаточно обратить внимание на современных ведущих журналистов России, вспомнить, кем они были в СССР, чтобы убедиться в справедливости данного заключения. Летописцы, как и журналисты, мыслили и мыслят лишь по шаблонам, по готовым издревле калькам – и в результате дошедшие до нас летописания, как материалы наиболее легко воспринимаемые при чтении самой непритязательной публикой, становятся основными первоисточниками информации нации о Великой Смуте. Мы еще вернемся к этой теме в шестой статье данного исследования «Характеристики хроник, документов, летописей и литературных произведений, посвящённых «Великой смуте».

Здесь же надо сказать о том, что частая политическая нечистоплотность летописцев обернулась в 21 веке появлением очередной инсинуационной теории неких полумифических субъектов Фоменко и Носовского, которые, использовали не всегда четкие и подчас нечестные материалы хроник и летописей, написанных уже после 1619 года о событиях 1612-1613 годов со вполне определенной антипатриотической по отношению к России целью: дезинформировать читающую публику в книге своей «Великая смута», предлагая вниманию увлекающейся псевдонаучной макулатурой публике версию оригинальную, но фантастическую, выдавая оную за научную.

В основе версии этих проходимцев от науки лежит предполагаемая догадка о существовании кроме известных в истории Литовской Руси и Руси Московской (Татарской) - ещё будто бы существовавшей с незапамятных времен и третьей – Астраханской Руси (второй Татарской), о которой никто из современников государства, расположенного на месте пересечения добрых пяти крупнейших в истории человечества торговых путей не ведал, а сами не знающие староарабского языка авторы курьезной фоменковской теории якобы выкопали оную державу из древних арабских тексто в, хотя разумней было бы искать источники этого бреда в текстах тюркских, армянских, грузинских – языках народов, проживающих в непосредственной близости от территорий, которые в тот период времени являлись Астраханской волостью, раскинувшейся на месте покорённого еще Иваном Грозным Астраханского ханства – осколка полтора уж века как почившей в бозе к тому времени Золотой Орды, которой Фоменко и Носовский решили продлить жизнь вплоть до появления на свет Петра Первого.

(ПРИМЕЧАНИЕ: Жульническую методику названных авторов, широко разрекламированную ненавистниками России после государственного переворота 1993 года, очень ярко и очень убедительно развенчал еще в 1982 году знаменитый профессор Тартусского Университета Ю. Лотман в статье «О ТЕОРРИИ ФОМЕНКО. К статье М. М. Постникова и А. Т. Фоменко, опубликованной в Уч. зап. Тартуского ун-та. Труды по знаковым системам. XV». Мне довелось также обратить внимание на то, по заказу каких именно конкретно сил пропагандируется так называемая фоменковская теория, и на фальшивость доводов авторов этой теории в отношении событий Великой Смуты в статье «О ЗЛОНАМЕРЕННОМ ХИТРОУМИИ. Несколько замечаний о книге В. Носовского и В. Фоменко “Русь и Рим. Правильно ли мы понимаем историю, том 2”». Дискуссия получилась долгой и маловразумительной со стороны защитников фоменковской теории. А потому перейдем к конкретным событиям).

Сами русичи, пережившие Великую смуту и бывшие её участниками, относились к постигшим их бедам несколько иначе, надо полагать, чем филаретовские книжники и фарисеи, то есть точно так же, как мы сами относимся к современной окружающей нас действительности: трезво, практично, рационально. Ибо предки наши тоже жили так, словно каждый прожитый ими день - последний, не подозревая, что хронисты спустя каких-нибудь десять лет, для литературной выразительности максимально сожмут отрезки времени, избавят потомков от лишних для сюжета сведений, а также видоизменят некоторые факты жизни участников Великой смуты в угоду политике текущего дня. Да еще и наделят их излишней экзальтацией, склонностью к мистификациям и поголовной верой в мистические явления. Наиболее известной и наиболее стойкой мистификацией сознания русского народа, осуществленной филаретовскими борзописцами, следует признать, да и признано в ученом мире давно, историю с якобы спасшим якобы уже царя Михаила костромским крестьянином Иваном Сусаниным. Давайте остановимся на ней поподробнее...

Широко известна статья Н. Костомарова «Иван Сусанин», в которой именитый к тому времени историк и идеолог украинского национализма доказывает, что легенда о чудесном спасении царя Михаила Фёдоровича, случившаяся якобы прямо-таки в марте 1613 года, возникла лишь в 19 веке в среде российских славянофилов, которые искренне поверили в истинность либретто оперы А. Глинки «Жизнь за царя».

Тотчас после этой публикации с опровержением костомаровской версии выступил профессор С. Соловьев с материалом «О статье г. Костомарова «Иван Сусанин», в котором этот русский учёный-монархист, обнаружив две натяжки в суждениях своего противника по дискуссии, мастерски разбивает два этих суждения, объявляя при этом, что опровергнул весь десяток доказательств оппонента.

В обоих случаях в системе доказательств оба профессора опирались на документ, датированный 1619 годом, в котором зять покойного Сусанина получил налоговые привилегии за подвиг своего тестя от Филарета и Михаила Федоровича. Между тем, в одной из летописей есть короткая запись о том, как в 1611 году (то есть за два года до избрания Михаила Фёдоровича Романова на русский Престол) был некий подобный случай: польский интендантский отряд в поисках провизии зашёл в одну из костромских деревень и обнаружил в ней одного-единственного безымянного мужичонку, который пообещал вывести их к богатому и хлебному селу, но на самом деле вывел отряд на засаду русских шишей (партизан), где всех поляков и перебили русские патриоты, которых при Михаиле Федоровиче и Филарете звали казаками и врагами Отечества. Мужика того безымянного поляки успели убить.

Мне думается, услышав эту историю от зятя Сусанина, просящего за заслуги своего тестя какой-то малой милости (а таких ходоков, по воспоминаниям современников, у царя было в первые десять лет правления до нескольких десятков ежедневно), умнейший и проницательнейший интриган Филарет смекнул, что на лёгкой переделке этой истории можно состряпать весьма примечательную легенду, которая должна лишний раз доказать богоизбранность, законность новой династии русских царей, а главное – может свидетельствовать о верноподданнических настроениях по отношению к роду Романовых в самом русском народе. Дата происшествия слегка сместилась, детали видоизменились, а остальную модернизацию сюжета доделали время и неутомимая двухвековая государственная пропаганда. Тем более, что и затрат особых род Романовых в благодарность роду Сусаниных не перенес: пожалования были мелкими, потомков «спасителя царя» даже не сделали дворянами, хотя чинами и званиями подобными в те годы расшвыривались и царь, и его папаша направо и налево за заслуги весьма сомнительные и даже порой ничтожные.

 

2

 

Сейчас в сознании миллионов россиян настолько уже крепко утвердилось мнение о подвиге Сусанина в филаретовской редакции, что кажется порой, что оно в мозги людей попало не с молоком матерей даже, а еще в утробах оных. Хотя сам по себе подвиг И. Сусанина, на мой взгляд, выглядит более значительным, чем его хрестоматийная обёртка, ибо свершался он сельским старостой, то есть человеком, на этот пост избранным советом (земством) села совместно с церковью и с жителями нескольких окружающих деревень и починков. Совершался подвиг костромского крестьянина не ради спасения возможного первого руководителя администрации еще не существующего государства[16], а по велению сердца, совершался патриотом Руси, чтящим долг свой перед землей родной и перед Божьей Матерью, защитницей Святой Руси, рядом с которой и настоящий-то царь земной – меньше пылинки на проезжей дороге, а уж сын изменника Филарета и вовсе был и в 1611 году, и в начале 1613-го ничем, то бишь лишь являлся одним из великого множества неучей-отроков, недорослей боярского происхождения – не более того.

Народ-то русский в начале 17 века это состояние Михаила Романова именно так и понимал, а потому особого интереса не проявлял к придуманной наспех истории спасения царя. Тем более, что многочисленные дальние родственники покойного Сусанина, участвовавшие, судя по всему, в создании вышеописанной легенды, после Великой смуты сутяжничали друг с другом из-за земельных пожалований Михаила Федоровича Романова, Филарета Романова, Алексея Михайловича Романова лет так двести подряд, до тех пор, пока вконец не изошел род сей на нет. В результате, родилась на Руси новая фольклорная традиция – надсмехаться над русским истинным патриотом Сусаниным в анекдотах, поговорках, присловьях. То есть фальшивым возвеличиванием костромского патриота-крестьянина Ивана Сусанина Филарет не утвердил принцип народности, как один из столпов самодержавия и государственности Руси, а фактически унизил подвиг человека из народа в глазах самого народа, отдал его на откуп бессовестным людям из числа представителей вечно обиженной русской интеллигенции, а также всегда готовой к измене русской аристократии и столь нелюбезных первому романовскому Патриарху скоморохов.

Но перейдём все-таки к продолжению нашей хроники Великой смуты. Остановимся на том, отчего же именно речь говядаря Минина, старосты мясных рядов на Нижегородском Торгу, возымела такое действие, что воспламенила толпу, то есть, в первую очередь, голытьбу, на воистину святой подвиг. Объяснений этому несомненному чуду никто из авторов хроник да летописей, никто из маститых ученых и литераторов не дает. Странность эту заметил только в конце 19 века знаменитый историк И. Забелин (член-корреспондент Императорской Академии Наук России, автор семи историко-аналитических книг, незаслуженно забытых и практически не переиздававшихся в течение последних ста лет). Разве что попытался об этом сказать нижегородский учёный-краевед П. Любомиров в «Очерках истории Нижегородского ополчения», изданных в 1915 и 1917 годах, и ставших почти сразу же библиографическими редкостями. У всех остальных (не считая тех провинциальных летописцев, которые про Минина и Пожарского даже не слышали, а Москву считали взятой два года уж как убитым Ляпуновым или всё ещё стоящими под стенами столицы Заруцким и Трубецким) один шаблон: Козьма Захарыч выкрикнул призыв – народ заорал «Ура!» - и все нижегородцы, как один, бросились собирать деньги на войну, продавая даже самих себя в рабство.

Нам, пережившим более 15 лет послеперестроечного периода России, трудно, оглянувшись вокруг себя, увидеть даже пару десятков в одном городе таких энтузиастов спасения Отечества от всеми ежечасно ожидаемого окончательного краха страны. А тут речь идет о целом административном центре волости размером большим, чем любая современная западноевропейская страна, то есть даже не о гораздо большем числе патриотов-беспредельщиков, а о целостной общине, заключенной в единую общенациональную систему экономических, политических и прочих отношений, представлявшую собой в Нижегородчине 1611-1612 гг, по сути, самостоятельное минигосударство. Согласиться с утверждением филаретовских летописцев, что возможно повернуть самосознание фактически закрытой и экономически самодостаточной экосистемы одним голословным призывом обычного купца из народа с помоста посреди базара – все равно, что увериться в возможности победы коммунизма в отдельно взятой стране. Теоретически – да, н практически...

Да и чем таким была Москва в 1612 году для бывшего в течение полутора сот предыдущих лет местом ссыльным Нижнего Новгорода? Надо полагать, что для нижегородцев 1612 года Москва была лишь местом, куда уходила основательная часть их доходов в виде налогов, а также источником всевозможных наказаний в виде повышения этих самых налогов, а также источником то и дело меняющихся мздоимцев-воевод, а вместе с ними и стрелецких полков, стрельцы которых норовили выпороть всех подряд, а то и повесить, ну и пограбить под шумок, разумеется. Жило здесь и множество потомков тех, кого царь Иван Грозный после Опричнины не вернул в Замосковье и Подмосковье, оставил на свободных кормах при заросших непроходимыми лесами реках защищать себя от потесненных приволжских народов, а заодно без помощи Москвы, то есть за собственный счет, оберегать и все Русское государство от возможных агрессий с Востока и Юго-Востока. То есть особой любви, о которой пишут источники филаретовского периода, к столице Московии в Нижнем Новгороде испытывать люди не могли. Да потомки их и по сей день весьма скептически относятся к столице своей Родины – подчиняются, но не чтят.

Однако, обратим внимание на неоднократно упоминаемые здесь даты: 17 июля 1610 года Захаром Ляпуновым свергается царь Василий Шуйский, 21 сентября 1610 года вступают поляки в Москву, спустя два месяца Патриарх Гермоген под давлением боярина Салтыкова и присутствующих на том непотребстве лжепатриарха Филарета и князя Мстиславского якобы соглашается под действием угроз бояр звать на русский Престол польского королевича Владислава, но выдвигает условием отказ поляка от католичества и переход возможного московского царя в православие.

Именитый боярин Михаил Салтыков, утверждают летописцы (не видевшие этого всего и не слышавшие о том эпизоде слов ничьих, кроме филаретовых), выхватывает нож – и тут-то мятежный Патриарх, бывший сам в молодости лихим казацким атаманом, не бьет в ухо толстяку, а взрывается словами, встаёт в позу – и окончательно решает от имени русской православной церкви противостоять изменникам-боярам и полякам. Именно за это решение Гермогена сажают поляки в темницу.

Очень э ффектная история, не правда ли? Сюжет для отдельного, вполне законченного рассказа, который летописцы после написания основного сюжета, завалили малыми фактами и посторонними словами, что придает событиям этим еще большую достоверность, а главное – снижает героичность образа истинного Патриарха Гермогена, который якобы на короткий момент, но всё-таки якобы показал слабость духа, то есть тем самым летописцы уравняли мятежного Патриарха в глазах потомков с лжепатриархом Филаретом. Последний, между тем, присутствовал при этой сцене в качестве руководителя допроса Патриарха Гермогена от лица иерархов православной церкви, и в очередной раз, получается, предал своё крестоцелование и православную веру.

Это мы привыкли думать о своих предках: дураки, мол, были русичи, ничего-то там как следует не понимали, до чего-то и додуматься не имели возможности. На самом деле, современники Филарета были не глупее нас с вами, многие среди них умели различать в происходящих вокруг них событиях суть оных и причины, их побуждающие, а потому и к Патриарху своему относились совсем иначе, нежели современные горе-историки. Нижегородцы, к примеру, ЗНАЛИ, что истинный Патриарх томится с зимы 1611-1612 года в московской темнице, а лжепатриарх Филарет ждёт-не дождётся смерти Гермогена. Они ЗНАЛИ, что захваченную поляками Москву держат в осаде на самом деле казацкие полки Заруцкого и Трубецкого

(ПРИМЕЧАНИЕ: Филаретовские борзописцы упорно писали, а авторы школьных учебников им вторили, что после смерти Прокопия Ляпунова никто поляков в московской осаде не держал, что поляки сами заперлись там, пухли от голода, но боялись нос высунуть за стены Земляного города).

ЗНАЛИ нижегородцы, что над храмами и иконами православными изгаляются католики на территории всей Руси. То есть уже зимой 1611 года перед ВСЕМ ПРАВОСЛАВНЫМ ЛЮДОМ СВЯТОЙ РУСИ встал вопрос о спасении не просто столицы Отчизны, но также о спасении Первопрестольной, хранительницы иконы Пресвятой Божьей Матери Владимирской – главной святыни Руси[17].

И, мне думается, именно об этом многие и многие вечера зимние 1611 года говорили нижеговордцы и жители других районов и регионов страны в своих избах, не имея фактически вождя еще, по вековой тупой привычке русской ожидая, что вот-вот появится новый былинный богатырь, гикнет-свистнет, встанет посреди широкого поля, позовет всех желающих побиться за веру встать за собой – все русичи и побегут за ним следом хоть на подвиг, хоть на смерть, выставляться в колонну – и с песней, с лихим посвистом отправятся забрасывать врага шапками.

(ПРИМЕЧАНИЕ: В годы правления Ельциным и Путиным Россией приблизительно также жили и думали десятки миллионов россиян, с ужасом взирающие на то, как их родная страна неуклонно превращается в колонию международного иностранного капитала, но вот породить Минина не смогли[18]).

Пришла весна 1612 года – появились заботы крестьянские даже у горожан, живших в ту пору натуральным хозяйством и зависящих от погоды и даров земли очень сильно. Политические проблемы в сознании русичей тотчас ушли на задний план. Весна и лето 1611 года случились ни жаркие, ни холодные, без бурь, без разбойных нападений на Нижний, без восстаний мордвы и черемисов, все еще недовольных русским присутствием в этих местах, урожай оказался собран в закрома неплохой, свадьбы основные отыграли. А еще нижегородцы скот, пригнанный с земель татарских и башкирских, распродали, мясо пустили на солонину, засыпав его прибывшей по Каме дешёвой вычегодской солью.

Таким образом, в купеческом городе появился избыток товара, который некуда стало сбывать: в Нижнем Поволжье гуляют шайки самозванного царя Августа, не пропускающие караваны в Персию и Шемаху и оттуда назад, в Верхнем Поволжье хозяйничают разбойные отряды будущего польского героя Тридцатилетней войны Лисовского, которые мешают даже Ярославлю торговать запасенной там в избытке рыбой, а в Москву по старой Владимирской дороге везти товар тоже смысла не стало – вымела Смута тамошнее население, даже во всегда богатых Вязниках народа почти не осталось. Да и полоняная поляками Москва рада бы что-то купить, да не может, ибо находиться в осаде. А уж на Востоке и Юго-Востоке никогда хороших покупателей нижегородского товара не было. Вот она – и экономическая основа возможной речи Козьмы Минина-Сухорука на Нижегородском Торгу, которая вкупе с сообщением об оскорблении поляками православных святынь и могла всколыхнуть купеческий город.

Но нам Авраамий Палицын и иже с ним рассказывают детскую сказку о том, как пришла в Нижний некая невесть кем написанная грамота с рассказом о видении некого неизвестного никому в Нижнем Новгороде «мужа честного Григория», который потребовал от нижегородцев «построить новый храм Троицы—на рву», дабы потом положить там некую хартию на Престоле – и после этого на бумаге каким-то таинственно-чудесным образом будет написано: кому быть царем на Руси. Как будто успевшие к тому времени за пять лет пять раз присягнуть да переприсягнуть трем царям нижегородцы только о том и думали: кто теперь их станет тиранить? Ибо кроме тиранства и поборов они-то ничего от царей московских и не видели. Но, по мнению летописцев, именно эта сплетня (иначе ее и не назовёшь) вынудила человека состоятельного, в городе уважаемого, солидного, заняться беготней по Нижнему, собирать таких же солидных людей в воеводскую избу у Алябьева и Репнина, где тут же случился скандал не из-за чего иного, как из-за звания руководителя будущего ополчения, о котором пока что никто и не заикнулся.

При этом стоит обратить внимание на то, что, по сведениям летописцев, во главе войска решено было поставить не воевод, каких жило в городе целых два, а говядаря – купца-оптовика, торговца говядиной, у которого должность первого лица в войске оспаривал тоже не военный, а гражданский человек - стряпчий (то есть адвокат) Биркин, бывший, как утверждают филаретовские хронисты, когда-то тушинцем. Протопоп Савва, а не дворяне да князья, принял в этом споре сторону Минина – и кандидатура говядаря была утверждена. Если учесть, что спор шёл пока лишь о должности казначея, а не боевого воеводы, то становится понятным, о чем фактически шёл разговор в воеводской избе, что бы ни писали по этому поводу хронисты: доверия к говядарю, как к лицу, способному собирать и экономно расходовать общественные деньги, у участников этого совещания было больше, чем к судейскому чиновнику и к воеводам – представителям профессий, известных издавна своей склонностью к казнокрадству.

Следующим днём в соборе Святого Спаса, а вовсе не на Торгу, как принято считать, протопопом Саввой, а вовсе не Мининым, была произнесена пламенная проповедь о гибели земли русской и о необходимости идти нижегородскому люду на спасение Руси от супостатов. И лишь после этого казначей-говядарь Козьма Минин-Сухорук, выйдя из собора, сказал, обратясь к собравшемуся на базаре народу:

- Православные люди! Если нам похотеть помочь Московскому государству, не пожалеем животов, да не токма животов... Дворы свои продадим, жен и детей заложим...

После чего Минина уже всем народным городским вече[19] поставили старшим по сбору средств на ополчение. А главное, предоставил Козьме Захаровичу сход нижегородских мужей возможность «править дело», то есть предоставил мяснику-оптовику право хоть батогами, хоть применяя пытки, но выбивать из нижегородцев требуемую сумму на содержание будущих ратников будущего земского войска. То есть речь шла о том, чтобы за оружие, военное снаряжение, порох, пушки, за продовольствие, за возы, за лошадей, за соль расплачивалась собранная со всех нижегородцев одинаково казна ополченческая, а доходы шли в карман исключительно богатым купцам. И это также подтверждает коммерческую основу начального периода собственно нижегородского земского ополчения, лишь разбавленную политической и патриотической патетикой. Основные экономические тяготы по финансовому обеспечению ополчения были возложены на плечи беднейшего населения города, а богатые лица и уголовные преступники, как всегда было и есть в истории России, на волне общенационального патриотического подъема в те дни, надо полагать, лишь обогатились.

Трудно сказать, чем бы закончилась эта странная авантюра по изъятию денежных средств из карманов населения Нижнего Новгорода, продолжавшаяся всю осень и первую половину зимы 1611-1612 гг, не случись вскоре в Москве Патриарху Гермогену умереть. Произошло это 12 февраля 1612 года, то есть в самые лютые русские морозы. Оставшиеся в Москве русские соратники Филарета по предательству в пользу королевича Владислава тотчас накатали «увещевательную грамоту», чтобы тут же в копиях-списках разослать оную во все приволжские города (до нас дошли лишь ярославская и костромская), в которых бояре-предатели требовали от волгарей не объединяться с Заруцким и Трубецким[20], а вместе с польским королем Сигизмунда направить все силы на усмирение впавшего в безумство русского народа.

Конфликт двух призывов – Савватиевско-Мининского о спасении Руси и боярского об усмирении русского народа – и подвИг нижегородцев на совершение решительного действия: около 26 января 1612 после долгих разговоров о необходимости выступления, вдруг внезапно и наспех собранное нижегородское ополчение вышло на лёд Волги, и двинулось по старинным купеческим санным тропам вверх вдоль великой русской реки по берегам и по льду Волги.

 

3

 

Надо отметить, что самосознание народное на изломе веков 16-го и 17-го было таковым, что люди не желали идти в бой под командованием простого говядаря, им требовалось, чтобы во главе них стоял непременно человек родовитый, лучше всего князь, который одним происхождением своим из княжеских чресл гарантировал наличие в его голове таланта стратега. И потому все долгие месяцы сборов ополчения, проедания казны и ожидания, в Нижнем Новгороде шел поиск кандидата, достойного встать во главе земского войска, - и во всей стране не находилось никого из представителей именитых семей Руси, кто не измарал бы свою честь изменами и совершением преступлений против русского народа.

Дмитрий Михайлович Пожарский был единственным из высокородных русичей, кто на самом деле дрался против поляков во время их первого похода на Москву во главе с Расстригой; кто воевал и против войск Тушинского вора, и против засевших в Москве воинов Гонсевского. К тому же князь был ранен в боях за Москву польской пулей, происходил из удельных князей Рюриковичей, имел хоть и не слишком уж и большой, но опыт руководства военными соединениями, был в свое время вхож в царский дворец, то есть имел связи в среде бывших московских бояр богатейших русских фамилий, все еще сохранявших финансовые средства, которые очень могли бы помочь ополчению спустя некоторое время, когда собранные с беднейших нижегородцев деньги иссякнут.

Денег к середине зимы в казне Минина, следует признать, не так уж много оставалось, а желающих получать их в качестве жалованья за всё еще не ратную, а обычную гарнизонную службу, все прибывало и прибывало в Нижний Новгород. Именно проблема прокорма ставшего избыточным числа добровольцев вынудила Минина принять задолго до выхода из Нижнего решение о том, что всякий новый иногородний ратник должен иметь при себе свои собственные харчи, свою одежду и свой полный боевой наряд, то есть оружие, пороховой и свинцовый припас к нему, коня и желательно хоть плохонькую, но волокушу либо сани.

Но уже основательно обозленный на поляков русский народ все равно к Минину в войско шёл огромными массами. Приходили добровольцы даже из районов столь далеких, что там толком и не знали, что за напасть эта такая – пришедшие на Святую Русь поляки: дьяволы, должно быть, или просто нехристи-мусульмане? Уже с ноября 1612 года стал прибывать в Нижний Новгород люд с северных районов Руси, везя с собой свои припасы, имея при себе воинское снаряжение. Содержать все прибывающих и прибывающих добровольцев в городе было уже и опасно, и накладно: цены на все виды товаров в Нижнем стремительно взлетели, находившиеся в бездеятельности земские ратники скандалили между собой, ссоры то и дело переходили в потасовки с членовредительством, – и это была ещё одной причиной, из-за которой Минин наконец-то решился вывести земскую армию из города. Но нас пытаются убедить в том, что десятки тысяч мужчин с оружием в руках жили себе в чужом городе паиньками, приголубленные местным населением на правах едва ли не родственников, да еще и оплачиваемые из карманов горожан, терпеливо ждали приказа выступать на войну, на смерть – словно не люди они живые были, а ангелы да херувимы небесные.

Из Нижнего Новгорода до Ярославля я с В. П. Туляковым ехал на стареньких «Жигулях» двое суток, остановясь на ночь в когда-то городе, а после развала страны ставшем поселком городского типа Юрьевце. «В московской посольской практике считалось, что посольства от Нижнего до Ярославля едут дней 12 – на такой срок им давался корм», - утверждается в томе 8 «Действий Нижегородского ученой археологической компании», изданного в 1898 году, когда люди еще ездили конно и знали на собственном опыте, что такое передвигаться зимой пеше и верхово. Войско Минина и Пожарского прошло этот путь за три месяца (по другим сведениям – за четыре), успев оказаться на назначенном месте к самому прекращению морозов и к началу половодья, то есть к концу марта-началу апреля. Хотя, если все-таки брать четырехмесячный срок в качестве времени пути, то выйти должны были нижегородцы в путь не в конце января, как принято считать в науке, а, как минимум, в конце декабря. Точной даты прибытия ополчения в Ярославль хронисты нам не оставили. Не задумывались они над такими пустяками, да и не было летописцев в этой фактически Орде, двигающейся по льду Волги и вдоль нее по берегам, не могло быть там и относительного порядка.

(ПРИМЕЧАНИЕ: Если найдутся в преддверии празднования 400-летия восшествия на московский Престол Михаила Романова монархисты-энтузиасты, которые решат повторить путь мининской рати в зиму 2012 года, то это будет все-таки мистификация. Во-первых, потому, что тысяча-другая откормленных, весело галдящих, пьяных современных человек, облаченных в имитацию древней одежды и при макетах древнего оружия, - это не многотысячная рать с большим количеством коней и возов сена для них, а также с волокушами, полными совершенно непривычными нынешним людям продуктами питания вроде мороженной брюквы или заквашенной без соли капусты).

И останавливаться на снегу в лютые морозы можно было земцам в одёжке 17 века не долее пары недель – потом начались бы массовые простуды, эпидемия, и войско бы вымерло. И народ местный в 1612 году встречал ту ораву вооруженного и голодного мужичья вовсе не восторженно: достаточно представить по сколько человек забивалось в тамошние избы, сколько приносили они с собой грязи, какая стояла от них вонь, во что превращались отхожие места, для которых дополнительные ямы в зиму выковырять в промёрзшей земле было никакой возможности, как выглядели и смердели города и села на обеих берегах Волги после ухода армии будущих освободителей России. Кому, к примеру, придёт в голову сказать, что крестьянин, накосивший летом в лесах среди пней толику сена своей единственной буренке на зиму, с радостью отдавал весь свой запас, до последней жмени, коням проезжавших мимо ратников? А коли не отдавал, то «человек с ружьем» брал то сено без спроса, а заодно лез в погреба и сараи, захватывал не только припасы, но и вообще всё, что на глаза попадалось. Да и женщин да девок понасиловали по дороге на Ярославль ратники немало. Такова уж психология «человека с ружьём», независимо от национальности его, вероисповедания и партийной принадлежности.

Думается, проклятий и дурных слов в спину ушедшей далее армии Минина из уст народа русского слышалось много больше, чем добрых пожеланий счастливого пути и пожеланий скорой и лёгкой победы над поляками. Хотя так называемая «Летопись Филарета», к примеру, утверждает обратное, приводит примеры массового самопожертвования жителей Поволжья, перечисляет случаи материальных и финансовых пожертвований, совершенных непременно купцами и богатыми людьми тамошних сел и городов в пользу земского войска. Если принять во внимание, что летопись эта является компиляционной, составленной через много лет после свершившихся событий неизвестным лицом, которое вряд ли могло участвовать в этом походе, а потомки названных в том документе благодетелей являлись лицами на волжском торговом пути значительными, можно с полной уверенностью признать информацию о чрезвычайных пожертвованиях того периода вымышленными, использованными для оправдания тех или иных налоговых льгот в пользу названных потомков. Но в качестве пропагандистской и воспитательной приправы такое сугубо литературное дополнение к документу вполне оправдано. Оно и служило, да и служит на протяжении четырёх сотен лет главным историческим источником и даже признавалось документальным свидетельством при изучении Великой смуты в земских школах, реальных училищах и гимназиях.

Фактический и достоверный, но крайне скудный материал о том, КАК на самом деле происходило передвижение ополчения из Нижнего Новгорода в Ярославль, мы можем найти лишь в так называемом «Новом летописце», известном в двух весьма расхожих в деталях списках. Другие широко известные «исторические источники» просто молчат о походе нижегородцев, словно о событии малозначащем, а то и просто одном из многих, а потому не достойном отдельного упоминания. На этот факт обращают внимание все более-менее добросовестные исследователи 18-20 веков.

При чтении же летописей и архивных документов локального содержания и значения, создается впечатление, что движение к Ярославлю было более организованным и более разумно спланированным, чем принято считать в официальной истории. Из них мы узнаем, к примеру, что кроме нижегородского войска в Ярославль направлялись ратники из Заонежья, с Двины, с Сухоны, с Вычегды, из Вологды, из Торжка, из Ладоги, даже из отданного боярами шведам Великого Новгорода и из упрямого Пскова, то есть, по сути, со всего Севера, Северо-Запада и Северо-Востока Руси. По пути следования нижегородского войска в него вливались ратники из Владимирщины, с Пошехонья. Со стороны Казани вёл добровольцев Нижнего Поволжья на помощь Заруцкому и Трубецкому все тот же личный недруг Минина стряпчий Биркин – фигура таинственная, так и не оцененная никем в полной мере по сию пору.

Польский полковник Просовецкий, стоявший все это время в Суздале со значительным войском, по каким-то таинственным причинам не направился на Ярославль вовремя, а застрял в сторожевом городке на всю зиму, а когда собрался всё-таки по весне 1613 года ударить по столице Верхней Волги, то и поздно уж оказалось – в Ярославле скопилась к тому времени уйма русских ратников во главе с двоюродным братом Дмитрия Михайловича Пожарского Д. Лопатой-Пожарским, посланным дядей вперед нижегородского войска для приготовления постойных квартир.

То есть имеются в наличии все основания заподозрить, что существовало еще одно неизвестное нам теперь русское войско, которое помешало одному из самых мощных воинских соединений поляков покинуть Суздаль и опередить шедших к Ярославлю земцев. В поддержку этой версии существуют не вполне четкие сведения об активизации деятельности в зиму 1612-1613 гг под Суздалем русских партизан-шишей. И создается впечатление, что где-то в Ярославле должен был в это время находиться политический центр всех восставших против поляков русичей во главе с гениальным стратегом либо стратегами, который (или которые) оказался (-лись) замолченным (-и) в летописях позднейшего периода. Кто был им (ей, ими), отв