С. К. Маковский - Н. Н. Пунину

ноября 1914 года. С. -Петербург

Дорогой Николай Николаевич, Вашей статьи* милейшие господа археологи, по-видимому, не по­няли (слишком тонко!), но нашли, что помещению препятствий не встречается. И то слава Богу!

Мне же при чтении вслух она еще больше понравилась. Очень хорош анализ «Положения во гроб». Жаль, что подобно­му же стилистическому разбору Вы не подвергнули еще несколь­ких икон. Вообще, не бойтесь быть многоречивы, ибо нужны э/еи вые слова об иконе, а не ученые справки и цитаты. Посему в статье о позднейших иконах Лихачева* не стесняйтесь много. Между прочим, часть этой статьи с частью репродукций мне бы хотелось поместить уже в сборнике 4-м* (вместе со статьей Мя­соед ова о Нередице).

Жму руку, жду «Рублева»*.

Ваш Сергей Маковский.

С.К.МАКОВСКИЙ - Н.Н.ПУНИНУ

ноября 1914 года. Москва

Дорогой Николай Николаевич, как видите, я остался в Москве несколько дольше, чем предпо­лагал, но это не значит, что дела «Аполлона» можно хоть сколь­ко-нибудь отложить. Наоборот, после моих переговоров с Уш-ковым вопрос о неотложном выпуске номеров еще обострился. Действительно, в такое трудное для подписки время мы, как буд­то «нарочно», запаздываем... Между тем все дело в добром же­лании ближайших сотрудников, от которых в конце концов и за­висит, справимся мы с общим журнальным «кризисом» или нет. Пишу это к тому, что мне крайне нужна Ваша статья о Рублеве к первой книжке 1915 года. Вы говорили мне, что написать ее «недолго». Докажите же это! И тем самым докажете, что, несмот­ря ни на какие события, «Аполлон» жив и выйдет вовремя. Это, не скрою от Вас, чрезвычайно существенно. Что касается до ста­тьи об Анненском*, то, разумеется, очень хорошо, если она на­писана, но если бы почему-либо ее не было, то я с этим поми­рюсь, ибо ждать дольше с № 9 нет никакой возможности. В декабре должны выйти все книжки этого года - во что бы то ни стало.

Другая просьба — статья о Св. Софии* к февральскому но­меру. Не откладывайте и ее!

Был я, конечно, у И.С.Остроухова. Он очень поглощен вой­ной, но иконы приобретать продолжает, и новые его покупки не менее удачны, чем прежние. В особенности - Св. Троица ис­ключительной красоты. (Такой я еще не видывал!) <...>

В художественных делах здесь полный застой; вообще на­строение в Москве серьезнее, чем в Петрограде. Чему способст­вуют беглецы из Польши и, как-никак, тяжелое положение про­мышленности.

Буду обратно в понедельник. Жму руку.

Искренне Ваш Сергей Маковский.

Д.И.КУРОШЕВ - Н.Н.ПУНИНУ

декабря 1914 года. Верный*

Дорогой Николай Николаевич, благодарен Вам очень, что вспомнили обо мне в минуту грусти или меланхолических раздумий. Дымка Вашего письма, хоть и ненадолго, обвеяла мою душу тем знакомым едким узором, по которому я не могу не скучать. Представились синие тени га­шиша, и рука чужим, но хорошо знакомым жестом тянется к невидимому ящичку. «Наше» влечение к красоте не есть ли отрав­ление самым страшным дурманом. Prince Charming [Очаровательный Принц, англ.] в его по­следние минуты — вот образ, который мне чаще и чаще подска­зывает воображение.

Я хотел бы спросить, каким ушел наш Prince Charming — Комаровский? Должны ли мы сохранить в наших сердцах его черты такими, какими они были раньше, или... но это беспо­лезно.

Вы говорите: он был римлянином. Может быть — эпохи де­каданса. Но поэтом он не был, хотя все поэты должны горевать, что его нет. С ним распалось одно из звеньев, связывавших нас с прошлым, с тем прошлым, когда красота стала значить — от­рава духа. Но эта красота пропитала молодость, и всегда мы бу­дем питать нежность к ее едким духам.

Вы вспомнили обо мне в своих блужданиях по прошлому -вспомните ли, когда, подавив меланхолию, снова начнете вгля­дываться в будущее? Мои дороги (конечно, не шоссейные, ибо таких нет на протяжении тысячи верст отсюда) более склонны настраивать меня на раздумья о будущем, чем на мечты о про­шлом. Оно было очень мило, это прошедшее, но пусть блекнет -так нужно, так хорошо. Вперед!.. Хотя и без шпор и хлыста, но вперед! И знаете, что у меня впереди? Удивитесь ли? Хрис­тианство. Я готовлюсь к превращению из язычника в христи­анина и им уже пойду к Византии и мечтаю им войти в Святую Софию. Если Царьград будет наш, то меня смутит это совпадение закона истории с законом моего духа. Но это еще в будущем, и я не имею права на ту мысль, которую поэтому (оцените деликатность) спешу выразить: Ви­зантию не могли понять археологи - они были слишком сухи; ее поняли больше, но все же недостаточно художественные крити­ки, потому что были слишком (или только) эстеты. (Сознайтесь, чем была для Вас «духовность»? Красивым словом для выраже­ния предчувствия какого-то духовного напряжения.) Теперь очередь за третьими. Если бы я был ближе к Вам, я бы позвал Вас (не голосом гордости, но голосом смирения), но боюсь, что Вы далеко. Ведь Вы ищете византизма в современности и, ко­нечно, нашли некоторые признаки. Но духовное напряжение ее направлено лишь на полное подчинение природы. Мы хотим схватить руль всемирного механизма, чтобы направить его в сторону наших желаний. Но эта нищета может показаться за богатство только в эпохи такого оскудения духа, как наша.Если хотите продолжения ~ пришлите письмо. Пока до свидания. Жена благодарит за привет. Курошев.

Н.Н.ПУНИН - Н.М. ПУНИНУ.

декабря 1914 года. Царское Село

Дорогой папочка, вчера пришел ко мне в музей вольноопределяющийся Кашин и сообщил, что может передать тебе письма и вещи, если надо. Мама так скоро собралась, что я не знал об ее отъезде. Ве­чером в день маминого отъезда звоню по телефону: Таня гово­рит, что барыня уезжает на 11 -часовом, я полетел на вокзал, т.к. очень хотелось передать тебе привет и узнать обо всем, но опо­здал только на одну минуту. Вот мы первый раз в жизни встретили без вас праздники. Пошли все трое к Знаменью, потом вернулись, поужинали и за­жгли маленькую елку. Все было по традиции. Зина разложила подарки и сладости на тарелки, позвали нижних, графских. По звонку явились ребята; еще накануне Жене* было предложено спрятать сапог в печку, чтобы Дед мог положить в него игруш­ки; сапог этот тотчас же исчез, и вот в течение всего сочельника Няндра ждал возвращения сапога; вечером, когда их позвали, ему предложили открыть печку, но он боялся, весь дрожал от же­лания и страха, но в конце концов вытащил сапог с игрушками оживленно и долго играл потом с детьми Михаила. Зина с боль­шой важностью раздавала тарелки, но когда ей хотел Федор по­целовать ручку, убежала в гостиную. После того, как елка бы­ла погашена, мы долго еще сидели на диване втроем, говорили о вас, вспоминали, как в детстве учили к Рождеству немецкие стихи... Для нас большой радостью в этот вечер было одно твое письмо, но мы тщательно скрываем это. Дело в том, что мама, уез­жая, запретила вскрывать твои письма, но вышло так, что письмо это было неплотно заклеено и к тому же с местным штемпелем, ну, мы и решили попробовать, письмо поддалось, отклеилось и мы смогли его прочесть. Ты пишешь там о своих наградах; вот об этом-то мы долго и со всяческим интересом беседовали. Поздрав­ляю тебя, дорогой папочка, и страшно радуюсь; маме мы решили ничего не говорить, чтобы не обиделась. Это известие сообщило нашему одинокому празднику большую прелесть и, действитель­но, бьио для нас большим подарком. Вчера Лева и Зина были у Саши, я не мог, т.к. много литературной и спешной работы. Зав­тра у нас Саша, Зоя, Лева и Галя будут обедать, Зина с большой важностью готовится к их приему — дебют ее как хозяйки; вооб­ще, у Зины страшно озабоченный и серьезный вид, позвякивает ключами, насыпает орехи в вазочки, выдает скатерти и проч. Я писал тебе о бесчисленных поклонах от твоих пациентов в Пав­ловске, которых постоянно встречаю в вагоне. Вчера был объявлен призыв новобранцев будущего, 1915 года; совершенно не выяснена роль Саши, но, возможно, что его возьмут; меня, конечно, опять потянут на медицинский ос­мотр и опять забракуют, разумеется.

Войне еще не предвидится конца, но мы мало ее чувству­ем, день за днем идут так быстро, что не успеваешь даже очу­хаться. Вот и томит меня опять страх, что мало времени до эк­заменов, а работы много и музейной и журнальной, то есть заказанной работы, которую необходимо выполнить. Штаты му­зеем уже выработаны и пошли по всем инстанциям, к 16—17-му году будут, не раньше. Для того, чтобы занять при штатах сра­зу видное место, я должен кроме того, что сдать экзамены, еще съездить за границу — в Италию, Турцию, Балканы и Грузию и объехать Россию — Киев, Новгород, Владимир и часть Севера; вот это-то меня и заставляет торопиться. Если бы весной я по­кончил с экзаменами, летом бы отправился по России, а к осе­ни, если война кончится, в Италию. Думаешь обо всем этом, а, в сущности, ничего не известно, так как никто не знает, к чему может привести война.

Любящий тебя Коля.

ДНЕВНИК. 1915 год.

февраля

Ни доверия к самому себе, ни уважения, ни интереса - вот жизнь; кто же скажет, что ей недостает горечи и одиночества, прибавил бы я, ибо истинное одиночество не в отсутствии отца, братьев, друзей или общества, а в том несоответствии, какое может быть между организмом и окружающей средой.

Существуют люди, которым доставляет истинное наслажде­ние не быть такими, как другие; я не могу сказать, что принад­лежу к ним, но я люблю только немногих. Их нет, этих немно­гих, я не нахожу их нигде.

Думаю, что на большинство я произвожу впечатление гор­дого, пустого и сухого. В сущности, только против последнего я протестую, ибо любви, именно любви романтической, беззавет­ной, крылатой, милостивой, даже сентиментальной во мне бес­конечные запасы. <...>

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС*

6 марта 1915 года. Петроград

Слава караулила меня сегодня у подъезда «Северных запи­сок»: моя рецензия о Верной Ли* произвела там странно чарую­щее впечатление. Молча выслушанная и молча принятая, она принесла мне благодарность более трогательную, чем денежное вознаграждение. Когда я уходил и благодарил за гонорар, я слы­шал: «Вам спасибо, деньгами за это не заплатишь»,— и это было искренне, взволнованно и меня сокрушило. За ту хорошую, пом­нишь, рецензию о Микеланджело я получу, по-видимому, всего А.Бенуа «Историю живописи». Вот когда мы с тобой хорошо про­штудируем историю искусств; нам хватит этого на год, мы вы­учим все картинки. О, мое счастье, на, возьми мой мир и мое равновесие. Да, ты права, я все-таки «психически нормальный человек».

В понедельник я мог быть свободен, но мне необходимо быть на выставках. За мной теперь числятся в «Аполлоне» — статья о Федотове и рецензия на Денисова*, в «Северных записках» — ста­тья о Федотове*, статья о выставках*, статья о скульптуре* и рецензия на А.Бенуа*, в музее — каталог и в моем сердце — рас­сказ об Анненском и царскосельском парке*.

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС

4 июня 1915 года. <Петроград>

Ну, милый доктор -г Ваш первый рецепт был вчера санк­ционирован в аптеке — этот господин в очках и в потертом жа­кете спросил меня, как фамилия доктора, порылся в книге, за­тем достал какой-то листок, исписанный «ремингтоном»,— и кивнул головой; в четыре часа я получил облатки и, выходя, с безмерной радостью показывал Леве Ваше имя: «Dr. Арене»,— мимо проходил Чудовский, и он закричал на всю панель: «Чему это Пунин так радуется? какое византийское открытие!» О, Ваше звание стало византийским открытием, не правда ли, Вам не дают покоя с Византией?..

Хотите знать одно Ваше неоспоримое достоинство, за ко­торое Вас любят люди - Вы бескорыстны; Вы бескорыстны в том широком смысле этого слова, который обнаруживается лишь в целой жизни. Из чего бы ни складывались Ваши мгновения настроений, в целом Вы только жертва, безропотная и беско­рыстная, как бы святая. И мы все, тщеславные и эгоистичные интриганы, молимся Вам и смотрим вслед, как на уходящую тень Св. Франциска. Ах, если бы я был Папой, я бы канонизировал Вас при жизни. И видите ли, Вам, конечно, надо было поцело­вать Сашу! Впрочем, я не сомневаюсь в том, что его «любовь к Гале» угасла не совсем; что-то влюбленное, лирическое и мол­чаливо-страстное было в нем, когда он целовал Вашу руку; мо­жет быть, даже он хотел проститься с Вами и чтобы Вы его про­стили перед войной, а Вы — Вы так любите власть над душой человека, что даже тогда, когда надо сказать, Вы молчите, чтобы хоть видимость была у Вашей власти; дайте ему понять, что Вы ничего, ничего уже не помните и любите всех равно.

Целую. Ника.

Леня жив.

 

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.

июня 1915 года. <Петроград>

Только что, Галочка, звонил Маковский и говорил, что в восторге от григорьевской статьи*, что я должен писать боль­ше, как можно больше, ибо нелепо заполнять журнал скучны­ми статьями, если имеются такие сотрудники, ну, словом, как всегда после каждой из моих статей - и в предчувствии буду­щих, которыми он, по-видимому, хочет меня задушить. Конеч­но, такие речи на меня действуют, так как я хотя и сознаю ог­ромную силу слова в себе, но всегда сомневаюсь, если меня долго не хвалят. Когда я писал «Григорьева», я чувствовал, что это все очень умно (Маковский как раз сказал, что эта статья как-то необыкновенно умна), но мне казалось, что это недостаточно блестяще, ибо в целом для меня она менее неожиданна, чем мог­ла бы быть — в лучшие часы моего вдохновения. Маковского, правда, «окурок папиросы» тоже резанул, и мне придется, ве­роятно, с ним расстаться — странно, мне не казалось, что это такой большой «шок».

Знаешь, Околович стал немного лучше, во всяком случае, я отношусь к нему лучше после «Микеланджело» Роллана. Я да­же сказал Сычеву*, что Околович - маленький Микеландже­ло, на что злюка Сычуга, мальчик трезвый и не любящий мистики, хохотал и острил не без сарказма, называя меня малень­ким Рафаэлем. О, этот непримирим! Ну, моя принцесса, не до­вольно ли с Вас этих страниц...

Н.Н.ПУНИН

РИСУНКИ БОРИСА ГРИГОРЬЕВА

Ирония или поэзия — все остальное пресно и плоско! Этот парадокс француза, и притом особенно типичного, ибо его ска­зал Реми де Гурмон, парадокс, который у нас в России вызо­вет, конечно, виноватую улыбку,— в сущности, заключает в се­бе обыкновенную мысль, и даже не мысль, а самую банальную истину. В переводе на русский язык слова эти, по-моему, будут значить: вера или неверие. Впрочем, можно подобрать не одно сочетание понятий, чтобы развенчать этот блестящий лаконизм, обнаружив таким образом истинную природу французского художественного гения, но я не ставлю себе такой неблагодар­ной задачи; я бы не рискнул даже называть имя ядовитого и великого романтика, грации которого некоторые среди нас очень определенно предпочитают «психологию» и неуклюжесть Роме­на Роллана, если бы слова Реми де Гурмона не определяли и не исчерпывали таланта одного из молодых наших художников, в данном случае — рисовальщика Бориса Григорьева.

Собственно, имея в виду художественное дарование Гри­горьева, очень рискованно переводить на русский язык фразу Гурмона так, как я это себе позволил. Если уж от парадокса этого принца французской богемы не остается в таком перево­де ничего, кроме банальнейшей истины, то еще меньше остает­ся при переводе на исторически сложившийся язык русского искусства от рисунков Григорьева — этих парадоксов в простран­стве и на плоскостях, нежных, ироничных и блестящих. Попро­буйте их понять, раскрыть, наименовать — горсточка свинцо­вой пыли на вашей ладони, и больше ничего; ибо до идеи, до мысли, до настоящего чувства никогда не поднимается Григорь­ев. Его очаровательный талант, неожиданный и веселый, не име­ет в себе ни капли того, что мы обыкновенно называем духом или гением, и все его искусство — в форме. Никогда не узна­ешь, никогда не захочешь знать, чем живет, как мыслит, что чувствует этот художник, душа которого, вероятно, украдена еще в колыбели. В пять-десять минут он нарисует не без изы­сканной грации несколько человеческих фигур, увиденных слу­чайно, о которых он никогда больше не станет думать. Он оболь­стит вас легкой уверенностью, живостью, необыкновенной оригинальностью своего зрения и разбудит какое-то смутное чув­ство радости, смешанной с иронией, с нежностью, не лишенной умиления и грусти, с каким-то особенным ощущением, едва уловимым и острым, как бывает от иголки, которую только при­ближают к коже. В его работах есть жест и поза, но нет ума, во всяком случае ~ глубокого, окрыленного и страстного, для которого жизнь всегда немного таинственна и непонятна. Иро­ния, считавшаяся издавна дочерью познания, в руках Григорь­ева только цветок, который он нашел совершенно неожиданно для самого себя, вероятно, в том великом цветнике, который зовется Парижем. Он его увез, взлелеял на берегах Невы и те­перь пугает тех, кто еще боится и кто верит...

Григорьев иронизирует легко, без злобы и без горечи; его буржуа, его кокотки, его «русские» скорее восхищают своей оче­видной пошлостью и скукой, чем вызывают недовольство; его «гарсоны» — слишком «типы», чтобы возбудить отвращение, для злобы в них мало исключительности, для скорби они слишком очаровательны. О них иногда даже тайно мечтаешь, как мечта­ешь над горстью песка, вывезенного из Палестины или Рима. Проборы, которые так безукоризненны, позы и физиономии этих нахалов рождают необыкновенные ассоциации, воспоминания о жизни, которой никогда не было, литературные воспоминания Парижа: пестрое и потертое манто, абсент, афиши, а ночью пус­тые кабаре, асфальт и фиакр... Впрочем, в «гарсонах» Григорь­ева есть что-то, делающее их общечеловеческими, так сказать, профессиональными типами и, если хотите, даже вечными, ибо мы встречаем их везде и всегда, этих лакеев, с их психикой, ма­нерами и образом жизни, с их банальным и тупым трудом, раз­вивающим мелкую подлость и нахальство и ту неподражаемую гримасу, которая не устает повторяться по десять раз в час у каждого столика.

Такая способность Григорьева найти во всей мимолетности и призрачности жизни нечто более глубокое и вечное являет­ся одной из лучших сторон его таланта, могущего создать обра­зы настоящего искусства, жесткого и правдивого, как сама жизнь. <...>

Григорьев — настоящий мастер линий; он их знает, как зна­ют кучера привычки лошадей, он пользуется их силой и их сла­бостью, утолщая их, сгибая или затушевывая,— смотря по тому, что подскажет ему инстинкт, его свободный и живой инстинкт рисовальщика. На первый взгляд Григорьев может показаться импрессионистом, но он не импрессионист, так как для него соб­ственная персона и, пожалуй, стиль важнее реальности, кото­рой он пренебрегает с надменностью большого мастера. Он ри­сует птиц и коз, не задумываясь над тем, что они под его рукой начинают испытывать человеческие чувства: глупость или чван­ство, старость, покой или отраду. Его «бизон» спит, как настоя­щий брюзга, хищный и сильный, со вздернутым носом и толстой шеей раздобревшего банкира. А эти «газели», хрупкие и глу­пые, как женщины, пугливые и нежные на своих тонких но­гах, - что-то человеческое и милое есть в этих животных, кото­рых начинаешь или научаешься любить благодаря Григорьеву, внезапно позволившему себе вместо иронии поэзию, но только поэзию и ничего больше, ибо для него все остальное пресно или плоско <...>

Григорьев выставил свои рисунки года два тому назад на выставке «Мир искусства». В одно и то же время он обратил на себя внимание и не был замечен. Его оценили те, которые вды­хали пыль славы на парижских тротуарах, и не поняли умы, свя­занные непогрешимыми канонами национальных чаяний. Пер­вые нашли в Григорьеве, я думаю, иронию и поэзию, вторые не нашли в нем веры или неверия. То и другое, впрочем, делало его оригинальным — и на этом сошлись все...

Относительно себя мне, откровенно говоря, трудно решить, к которому из двух родов людей, заметивших или не заметивших Григорьева, я принадлежу. Возможно, что я охотно прошел бы мимо этих злых «кроки», но еще больше возможности в том, что в один прекрасный день - бывают такие легкомысленные и го­лубые дни я бы нашел рисунок Григорьева у своего письмен­ного стола, а поблизости окурок папиросы, который я уронил но­чью, когда тайно пробирался со свечой в руках, чтобы насытить свою душу призрачностью и коварством этого необыкновенного таланта, и я вспомнил бы тогда, что, засыпая, я повторял: «Ка­кой рисовальщик, какой исключительный рисовальщик!» Но это случилось бы ночью со мной, вероятно, сонным и призрачным,— а днем? Только раз в жизни я позволил себе днем неумеренные восторги перед рисунками Григорьева, и то только потому, что у меня не хватило иронии, поэзии или позы, не хватило мужества и дерзости пройти мимо этого подлинного искусства, и в этот единственный раз я написал эту статью...

«Аполлон» №8—9, 1915

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.

июня 1915 года. <Павловек>

Милая Галочка, мне сегодня грустно что-то до слез. Не то Ленины рассказы — ужас один, не то потерянный день вчераш­ний не знаю; томлюсь жалко и бескрыло.

Леня получил Владимира, в общем, имеет все ордена, ка­кие имеет папа, сверх того Георгиевский крест и представлен к Георгиевскому оружию. Но он устал и жаждет всем своим су­ществом конца войны. О, если... Если бы он мог больше не ез­дить! Неужели же все старые лучшие офицеры должны лечь?

 

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.

июня 1915 года. <Павловск>

Вчера у Маковского был разговор о смерти. И этот длин­ный господин, растопыривая руки, говорил: «Что смерть? Наша жизнь не больше чем жизнь медузы 7000 лет назад. Перед этим величием и вечностью смиряешься в конце концов — и тогда по­нимаешь этих Будд, сидящих и молчащих, и мудрых» — все это было произнесено (по поводу смерти Врангеля*) гортанным го­лосом с выпячиванием глаз и вытягиванием шеи — и меня злило все это бесконечно. Жить, жить, жить! Черт с ними, с медузами и веками — бесконечно ценно отношение этого мгновения к еле дующему, а все остальное к черту. Жить, потому что я Вас люблю и не могу согласиться Вас потерять, потому что небо над головой, и листья, и счастье; жить, потому что мне дорога каждая секундочка и каждая пылинка, т.к. во все я могу вло­жить себя и свою любовь и мысль о Вас. К черту медуз, к черту смерть не желаю.

А давно ли это так? Не я ли таким голосом пел всегда о веч­ности и Византии, и вся моя жизнь была насыщена этим созна­нием, и от этого был покой и бесстрашие. Не я ли делал жизнь «эффектной», писал письма, полные жеста, и проч. В сумме, раньше я был счастливее; я ни о ком не беспокоился, не был, как теперь, все время взвинчен из-за Гали, не надо было всем своим существом хотеть, чтобы она была здорова и весела, словно Галя — это я сам, нет, больше, ибо за себя я все-таки спокойнее; не надо было заботиться о будущем, бояться, настаивать, выду­мывать; не надо было так беречь себя, свою жизнь, свои нервы. А в общем, конечно, раньше не было такой серьезности и такой силы счастья, но, Господи, раньше было тоже хорошо и красиво... Что, милый друг, немного скуксилась? Что Вы ска­жете мне на это? Назад не вернешь. Если Вас отнимут, то все равно ничего не выйдет, ибо останется страдание, которое боль­ше, чем покой.

 

Н.Н.ПУНИН - A.E.APEHG.

июня 1915 года. <Павловск>

Ну, милая Галочка, когда я получил вчера твое письмо, я рассердился сперва страш­но, потом впал в отчаяние, потом в уныние, а теперь все это вме­сте. Ты с ума сошла принимать 40 человек. Если ты сейчас же, сегодня же не заявишь, что больше 25 человек не будешь при­нимать,- можешь мне больше не писать, знать тебя не хочу. Ско­ро весь Порхов соберется у тебя на приеме. О, до чего же я сей­час зол, если бы ты знала — до слез — и писать ни о чем больше не хочется. Небось меня обманывать не стыдно, а сказать своим.

.живодерам нельзя, обидятся. Ну, дело твое, ты, конечно, чело­век свободный и можешь хоть в петлю лезть. Только знай, если ты не отдохнешь и не поправишься, не видать тебе обязательно­го экзамена, как ушей своих — не дам держать и только, буду стоять у ворот Михайловой и не пущу.

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.

июня 1915 года. <Павловск>

Слава! я ее опять не узнаю под льстивыми знаменами Ма­ковского и трусостью Чацкиной — или, действительно, она на ун­ции отвешивает свой золотой песок. Слава! — я не узнаю ее, на­конец, в беседах с Леней, в этих растянувшихся на кроватях полуденных беседах после сытного обеда; где ты, моя поруган­ная, моя девушка, слава? Не удивительно ли, что никто из них, кроме меня одного, в нее не верит, не странно ли, что никто из них не читал моих статей, и некоторые (и это была мама — Ели­завета Антоновна) даже говорили как-то за чаем: «Ну, до сих пор ты ничем не доказал нам своих способностей; университета ты не кончил, денег у тебя нет, а что ты пишешь, так этого мы не знаем, да и мало ли кто пишет; вот, например, Женя Кольман. Ну, о нем мы хоть слышали, что он сотрудник «Царскосельско­го дела»*. И после этого разве я еще мало герой? Не слишком ли я много с ними сантиментальничаю, делая им честь своими разговорами.

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.

 июня 1915 года. <Павловск>

Сегодня маленький юбилей моей переписки* и последний день моего призрачного отдыха — я пишу Вам перед этим откры­тым окном.

Сегодня день гримас солнца — довольно печальный день, тем более, что я кончил одну работу и не хочу начинать другой. Книги в зеленых переплетах, книги в кожаных переплетах, книги ра­зорванные, книги, перегнутые через корешок, книги на полу, книги на стульях, книги на окне — вот где истекает кровью и сча­стьем моя дикая молодость, совершенно неприложимая ни к че­му другому. И это тогда, когда небо голубеет и капли дождя вы­сыхают на заходящем солнце.

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС

2 июля 1915 года. <Петроград>

Сегодня мое глубокое одиночество в музее было нарушено приходом Шухаева с какой-то дамой. Шухаев хорошо одет и с хорошими манерами, высок, умен, но, кажется, безвкусен. Я по­казал им иконный отдел и, конечно, был приглашен в мастерскую «посмотреть новые работы». По видимому, Шухаев не чи­тал моей статьи в «Северных записках»* он бы сказал по это­му поводу что-нибудь и, вероятно, не был бы так любезен. Нет, какого я все же о себе высокого мнения, и происходит это вслед­ствие того, что я до глубины фальшив - я иронизирую втай­не над всеми, имея самый искренний романтический вид. Чудо­вище!

О, мое очарование, над Вами я иронизирую также в часы раздумий. Единственное Ваше спасение в Вашем уме и в Вашей осторожности, Вы слишком хорошо знаете мне цену, чтобы я мог много Вас обманывать, я Вас побаиваюсь, откровенно говоря, я никогда не рискну Вас слишком очаровывать, чтобы таким об­разом не обнаружить своей игры. Еще раз, какое чудовище!

Вчера проводили Леву в Смоленск*. Господи, дочего он влюблен в себя в настоящее время. Ему кажется, что он герольд всех нас, что ведет нас на путь к Вечности и рассекает своей гру­дью воздух. Вот над кем можно иронизировать без конца; но я не смею; в форме он так очарователен со своими ресницами, со своей гибкой голой шейкой, со всей своей манерой игрушечного матроса, что я хотел бы стать Сократом, чтобы иметь его сво­им... учеником.

Н.Н. ПУНИН - А.Е.АРЕНС

4 июля 1915 года. <Петроград>

Дорогая Галочка, видно, отсутствие сена заморило Ваших лошадей, что они так редко стали ездить в Порхов — потому что мало я стал получать писем. Вчера вечером пришло наконец письмо, но сегодня опять нет ничего. Ну, Бог с Вами.

Затем я огорчился Вашим «гением». Бросьте Вы это слово, которое я не знаю, что значит. Если Вы имеете в виду Гете, Пуш­кина или Шекспира, то оно ко мне неприложимо ни в какой сте­пени, если же говорить о Тургеневе, Флобере и Блоке, то меня повергает в уныние гениальность жизни, а не статей. Первые мои статьи, пишете Вы, были лучше — это очень грустно — значит, я не имел характера работать и выдержки не писать по заказу. Впрочем, Бог Вас знает в Ваших суждениях: в давнем письме Вы, например, писали: «Статья (о Григорьеве) мне нравится очень»; в одном из последних: «Статья, как и прежде, мне мало нравится». Что же в конце концов, нравится она Вам или не нравится? Знаете, для Вас невыгодно так долго отсутствовать; мое воображение до такой степени Вас идеализирует, что по по­лучении письма меня невольно охватывает разочарование: и это все, что она чувствовала и что думала за эти четыре дня — чем же она отличается от самых простых милых женщин? Но не сердитесь на меня, я страдаю из-за каждой Вашей мысли и дро­жу над каждым Вашим чувством — вот почему я несносен.

Что касается Вас в Вашей семье, то Вы одиноки там толь­ко как женщина; как человек Вы находите эхо и любовь — во­обще там, где любовь, одиночество эфемерно. Но как женщина в своем одиночестве Вы необычайно, по-моему, сильны, неожи­данно и упрямо. Ваша настойчивость и воля — предмет моей за­висти, Ваше поведение даже немного героично для Ваших лет и при Вашем нежном воспитании.

Милый друг, завтра день Вашего рождения — я буду весел и помолюсь о Вас.

 

Н.Н.ПУНИН ~ A.E.APEHG

5 июля 1915 года. <Петроград>

Вы не пишете, у Вас нет случая, я бы с большим удоволь­ствием не писал за неимением желания. Увы, оно есть; это со­всем не прежнее желание рассыпать перед Вами свои метафо­ры и свои печали - это неутомимое, органическое желание, в котором боли не меньше, чем наслаждения. Я сажусь теперь за письмо с глухим чувством тоски и не мог бы назвать ее причи­ны. Я думаю о том, что Вы мне чужды, что еще больше чужд я Вам, что если даже в Вас есть любовь, то это совсем не та лю­бовь, которой я требую и которой достоин. Помните, в одном из Ваших писем Вы уверяли меня в любви, Вы уверили меня тогда на несколько дней, да и теперь я согласен с тем, что Вы любите меня именно так, как Вы об этом писали. Но разве мне это нужно? О, нет - Вы подумайте хорошенько и поймите — мне не чувство нужно, но жизнь. То, о чем Вы пишете — в сущно­сти, это только рай, в который я могу при случае попасть после долгих молитв и после смерти — нет, я хочу рая сейчас и в этой жизни — я хочу Ваших дел, движений, и мыслей, мыслей, са­мое главное. Если бы Вы ни разу в жизни не произнесли слово «любовь», но всегда были в духовном напряжении, всегда иска­ли бы во мне идей, которые могли бы пригодиться Вам, всегда примеряли бы к себе мои ощущения и мои мысли, откидывали бы ненужное, изменяли несовершенное и благодарили за подлинное - в этом я бы, наверное, нашел больше любви, чем во всех Ваших ощущениях, в нарастании и упадке которых нет ни­каких законов. Я знаю, любовь требует непрерывных доказательств любви, а так как я больше человек идей-чувств, то я требую этих доказательств в виде идей-чувств. Вы мне не даете их, разве Вы не понимаете, что я совершенно изнемогаю, как в пустыне. Я не шучу, я не рисуюсь — Вы можете поверить, так как я Вас мучаю такими письмами, а я бы не стал Вас мучить без большой необхо­димости. Вы должны поверить, т.к. Вы единственный человек, которому я, действительно, близок, от которого я ничего не скрыл и которому верю. Понимаете ли Вы меня?

Вот видите, какие суровые требования я к Вам предъяв­ляю. Конечно, Вы можете улыбнуться, ибо я сам не всегда и, может быть, даже редко на этой высоте; но теперь, эти дни, бла­годаря моему одиночеству, я - такой. Собственно, Маковский, о ревности к которому Вы пишете, именно дает мне эту жизнь, и я не могу оторваться от него, как пчела от сладкого цветка. Я понимаю также, что этого нельзя требовать всегда, но и я с Маковским играю по временам в шахматы, не говоря ни слова.

Теперь Вы поправились, поздоровели немножко, так про­сыпайтесь же, друг, для жизни, смотрите, она не ждет, разве мы не рискуем во всякое время из ее герольдов стать ее шлейфом. Я боюсь этого, я этого не хочу, и так как я люблю Вас совер­шенно безумно, то хочу, чтобы и Вы боялись этих шлейфов. Вот мой сегодняшний день.

Тяжела жизнь и ответственна, но сладко жить, если живешь всем существом. Сегодня у нас был Евгений Иванович, много бе­седовали и проводили генерала до вагона со всей теплотой и лю­бовью, какие только есть в Саше и во мне.

Н.Н. ПУНИН - А.Е.АРЕНС

6 июля 1915 года. <Петроград>

Сегодня получил, Галочка, два Ваших письма, из которых одно большое с двумя марками (не пишите таких длинных пи­сем, потому что мне тяжело их носить в кармане). Было так пре­лестно, что мне казалось, кусочек Вашей жизни трепетал в мо­их пальцах; оно было настоящей свежей каплей счастья для моих сухих губ. Может быть, бесконечность страниц делает его таким живым, но, Боже мой, чего там только нет — любви, ума, сме­ха, глупостей, тела, вздору и бесшабашности Вашей профессии. Вы уверяете меня в том, что хорошо меня знаете, я Вас совер­шенно не знаю; или Вы растете не по дням, а по часам, или муж­чины вообще не могут знать женщин; во всяком случае, столь­ко неожиданности в этом письме, что я недоумеваю, кем оно писано. Письмо не искусство и не жизнь, черт возьми, оно, ве­роятно, одно из тех прелестных существ, которые Вам снятся в некоторые ночи. Сегодня я безумно счастлив Вашими письмами, и я мог уверять Вас и себя, что они мне не нужны, что их при­сутствие на меня не влияет — о ребячество, мое сердце бьется, бьется оттого, что на груди и у губ моих Ваше письмо. Скажи­те, и Вы долго писали этот маленький том (я бы сказал — том стихов какого-нибудь дикаря-поэта)? Я, чтобы заполнить че­тыре страницы, ворую у музея не менее полутора часов — нет, Вам следует быть писателем, Вы зарабатывали бы тысячи....

.Вы очень интересно пишете о письмах и о впечатлении, ка­кое они производят. Верно.

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС

7 июля 1915 года. <Петроград>

Сегодня, Галочка, я принимал в музее Евгения Ивановича (Пусю) с Сашей*, показал иконный отдел и XVIII начало XIX в.^ нижние залы; большего генеральские ноги не вы­держали — пришлось отложить до другого раза. Числа 16-го Пуся с Сашей едут в Смоленск, по-видимому, до середины августа, затем Саша поступит в Павловское училище на четыре месяца, к Рождеству будет офицером.

Увы, моим высоким посетителям понравился Ушаков боль­ше Рублева и портреты больше икон. Неизменная история, ко­торую я наблюдаю во всех. Милые люди подменяют чисто эсте­тическое ощущение, ощущение музыкальное, непосредственное ощущение краски и линии историческим, религиозным, личным интересом, желанием «как в природе» и лирикой своих воспоми­наний. Как их от этого отучить, как им внушить, что такое ис­кусство? Впрочем, удивительно другое — как мы дошли до соз­нания эстетического ощущения, как мы выбрались из болота Шишкина и Верещагина, из болота, о котором нам с детства кри­чали, что это — рай. Когда подумаешь о том высоком чувстве искусства, какое носишь в себе сколько гордости и гнева про­буждается. Вот я, а вот вы ~ руки прочь! довольно святотатст­вовать. Самый чистый мастер - всегда самый одинокий мастер.

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС

9 июля 1915 года. <Петроград>

Вчера воздух в Петербурге был густой и грустный. Я обе­дал у Чацкиной и провел у нее вечер. Она была в белом платье с черным кушаком и в черных лакированных туфлях. Мы обе­дали вдвоем — впервые испытанное мною ощущение; я никогда еще не обедал у умной женщины без посторонних. Мы говорили о любви и о Стендале. Она увлекается им исключительно, пони­мает и знает; она пишет повесть о женщине, которая не в со­стоянии влюбиться; мы пришли к выводу, что теперь легче жить, так как меньше возможностей для основательной кристаллиза­ции*! Сколько в ней ума и как мало темперамента в мыслях! — если бы даже она писала самые умные вещи, я думаю, ее нель­зя было бы читать без скуки. Известно ли Вам, что она курит? Я смотрел на нее с папиросой и думал о женских достоинствах. Она невысокого роста (я пишу все это не для Вас, так как Вам это, может быть, неинтересно - но сегодня у меня нет чувств и нет темы для письма), хорошо сложена, у нее маленькие руки, тонкие, но с широкими кистями; маленькое лицо с правильны­ми чертами, тонким прямым носом и черными с синеватым от­ливом глазами; над верхней губой маленькие черные усики — признак расы, точно так же и ее ресницы ~ густые, длинные и черные. Больше ни в чем не сказывается ее кровь ни в инто­нации, ни в акценте, ни в манерах. Она сдержанна, в случаях сильного волнения подается всем корпусом; руки для поцелуев не протягивает, а подает ее согнутой в локте - для нас, муж­чин, способ не очень удобный. В общем, маленькая кукла - су­щество умн<