ВЫПИСКА из паспорта А.Е.Аренс-Пуниной

Означенная в сей паспортной книжке Анна Евгень­евна Аренc, 3-го июля 1917 г., в церкви Константинов-ского артиллерийского училища в г. Петрограде, повен­чана с сыном статского советника, секретарем совета Художественного отдела при Русском музее Императо­ра Александра III, Николаем Николаевичем Пуниным. В чем подписью и приложением церковной печати удо­стоверяю. Настоятель церкви Училища, протоиерей Владимир Афанасьев. Июля 3 дня 1917 г.

ДНЕВНИК. 1917 год

4 августа

Хаос, силы столетий. На перегоне между двумя станция­ми, в Могилевской, кажется, губернии, поезд внезапно остано-

.вился*. Мы вылезали из окон от любопытства. Свалился, ока­зывается, солдат. Остался жив, зарылся в песок и теперь бе­жал, догоняя поезд. Добежал, молодой, с красной кокардой, взволнованный, растерянный, запыхавшийся. Лицо было серь­езно, прошел мимо меня неуверенной и ломаной походкой: оче­видно, все-таки сильно ударился. У своего вагона был спрошен товарищами: почему упал? — Сидел на площадке, свесив ноги на подножку, задумался и упал. Это великий народ, вываливаю­щийся с поездов от задумыванья?

«Социализму в России, как и везде, не суждено пока реали­зовать своих идей только потому, что он не государственный».

«Керенский, может быть, очень умен и очень мил, но ни кру­пицы государственного ума».— Общие мнения..

августа

Если бы я прожил жизнь, не возбудив ни в ком из окружаю­щих меня людей чувства сострадания, я бы считал, что жизнь пройдена достойно.

Я люблю толпу за то, что она не возбуждает во мне чувства сострадания, даже когда гибнет.

К черту индивидуалистическое и личное чувство, хочу жить только коллективом.. августа

«Русский мужик Бога слопает» — русская пословица.. августа

Ночь глубочайшей тревоги. Город опустел, ничего не узна­ешь, что думает эта тысяча разговаривающих, читающих на хо­ду листки, перешептывающихся и в конце концов таинственно замолкающих людей. Жуткая глубина. Корнилов под Петрогра­дом*. Восемь тысяч — сто тысяч; в Дне - в Павловске. Генерал Корнилов — в скольких сердцах сейчас в Петрограде это имя ро­ждает радостный трепет, в скольких — ненависть, страх, прокля­тие? Кто отделит одних от других? В толпе на углу Невского око­ло газетчиков? О, столь многие смотрят исподлобья, столь многие молятся тайно.

— Смерть изменнику, предателю, недаром его немец выпус­тил*,- заявляет неожиданно и прямо какой-то солдат.

Молчат, странно молчат, не смотрят в лицо солдату, про­должают считать, сколько же в распоряжении генерала Корни­лова войск.

Не ночую дома у жены, ночую в своей комнате (Галя уе­хала)*. Зарядил револьвер, ложась спать. Одиночество, тоска,

.страдания, Россия... Жду, что утром будет бой на улицах, тре­вожно прислушиваюсь к малейшему шуму — не канонада ли. Ве­тер гудит; сегодня страшный западный ветер. Сколько дней или часов еще буду жить?.

августа, утро

Ничего, никаких известий. Даже какая-то мертвенность в людях. Или ждут, или устали? Несчастный народ, великий не­счастный русский народ.

Вечером

Видел, как уходили в Лигово семеновцы, в походном поряд­ке, с пулеметами. Толпа, не войско. Банды. Лица будничны и бесцветны. Подмигивают, хихикают, курят в строю, неумело подбрасывают винтовки на плече, офицеры улыбаются неотчет­ливо, некоторые сосредоточенно серьезны. Этим войскам не ус­тоять в бою с янгушами*.

Уже к вечеру по Невскому прошел 2-й Балтийский экипаж по направлению к Николаевскому вокзалу. Шли бодро, полуро­тами; их провожала толпа негромким, робким и беглым криком «ура». Кажется, все войска выведены за город. Город заметно пуст. Ждут, ждут с совершенно необычайной странной тревогой.

В эти самые дни император Вильгельм говорил в Риге: «Жатва обильна. Владыка воинств снова внял молитвам нашим». Таким языком не обладают ни Ллойд Джордж, ни Керенский..

августа*

Итак, «корниловщина» не удалась не потому, что не могла удаться, а потому, что была в руках, по-видимому, совершенно бездарных. История расскажет о стратегических, моральных, психологических, волевых ошибках Корнилова. Мы же продол­жаем наш высокий подвиг — осуществлять одну из обширнейших идей европейского человечества.

(В моих кругах, да и в широких кругах мелкого городского люда (не солдат и рабочих) к Корнилову глубокие симпатии и сострадание.)

1 сентября

Вот он, революционный город в годину бедствий — голод­ный, развратный, испуганный, выползший, могучий и нелепый. Некоторые (Федор Сологуб) утверждают, что теперь он стран­но напоминает Париж.

Когда идешь толкаясь между всеми этими буржуа, распоя­санными солдатами в желтых полуботинках, бесчисленными

.торговцами, уставившими лотки на самых панелях, проститут­ками и маклерами, между всеми этими друг друга обгоняющи­ми и праздношатающимися людьми, мимо «хвостов» у табачных, мясных, хлебных, мимо афиш, наклеенных поверх афиш, идешь, оглушенный гудками автомобилей и грохотом грузовиков, все дальше, вперед со своей идеей и со своей волей — чувствуешь то­гда, как невидимо везде, вытягиваясь и сокращаясь, ползет сплетня. Сплетня о Швеции, о Керенском, о Чернове, о «собачьих депутатах», о Германии, о Риге, об армии, ах, обо всем, что толь­ко может прийти на язык в настоящее время толпе. Сплетнича­ют, спекулируют и подхихикивают. Нет класса и нет звания, ко­торое мешало бы заниматься спекуляцией: видишь поручиков, нашептывающих захудалому жиду свои предложения и свои це­ны, видишь дам в меховых пелеринах, записывающих в карман­ные книжки под диктовку какого-то нестерпимого жулика циф­ры и адреса; мальчики услужливо трутся около кучек у входа в кафе, франты вытягивают шеи вдоль улицы; тут же проститут­ки хохочут и тащат за рукава мужчин, и мужчины изящным жес­том за подбородок успокаивают их «апети», удовлетворяя свой и возбуждая себя — вот он, революционный Невский; столица ве­ликого народа в годину бедствий.

РУССКИЙ МУЗЕЙ

Императора Александра III

1 сентября 1917 года. № 775

В канцелярию бывшего Департамента Уделов кан­целярия Русского музея сим удостоверяет, что, во ис­полнение распоряжения Двора и Уделов, поручено секретарю Художественного совета Русского музея Николаю Николаевичу ПУНИНУ получить находящиеся в зданиях бывшего Департамента Уделов предметы об­становки по прилагаемому у сего списку и те, которые Н.Пунин найдет в художественно-историческом отно­шении интересными, для доставки их в Художествен­ный отдел Русского музея.

УДОСТОВЕРЕНИЕ.

октября 1917 года. № 19

Предъявитель сего Николай Николаевич Пунин яв­ляется членом Центрального комитета общественной безопасности, что подписью и приложением печати Пет­роградского городского общественного управления удо­стоверяется.

Петроградский Городской Голова <подпись>.

 

М.Л.ЛОЗИНСКИЙ - Н.Н.ПУНИНУ.

ноября 1917 года. Ст. -Петербург

Дорогой Николай Николаевич, Голике изготовил нам прилагаемую трехцветку — Малявин «Ба­бы» из собрания А.А.Коровина в Пгд. Ею мы хотим открыть книжку № 8—10 «Аполлона» и обращаемся к Вам с большой просьбой - вдохновиться Малявиным и написать о нем, по по­воду данной картины, несколько страниц, совсем немного, хотя бы 3 4, краткий essai, на которые Вы такой мастер. Буду ждать Вашего ответа, каковой будьте добры не задержать, а за ним и статью, которая нам надобна к 15 декабря. Повторяю, мы очень и очень рассчитываем на несколько Ваших страниц, ставших та­кими редкими в «Аполлоне», и верим, что нашу усерднейшую просьбу Вы уважите.

Сергей Константинович по-прежнему в Крыму и Вам кланяется.

Жму Вашу руку (моя забинтована, чем и объясняются ка­ракули).

Ваш М.Лозинский.

 

М.Л.ЛОЗИНСКИЙ - Н.Н.ПУНИНУ

8 мая 1918 года. Ст. Петербург

Дорогой Николай Николаевич, 23 ноября я обратился к Вам с просьбой дать для «Аполлона» не­сколько страниц о Малявине, что Вы и исполнили. Корректура была Вам послана 12 января. Обратно я ее не получил. Быть мо­жет, это объясняется случайностью; быть может — Вы намерен­но не возвратили ее, с тем, чтобы взять Вашу статью обратно. Последнее мне кажется наиболее вероятным, но этого намере­ния Вы ничем не выразили, и я считаю необходимым настоящим письмом положить конец неясности, создавшейся в отношениях между «Аполлоном» и Вами, хотя, конечно, я предпочел бы, что­бы первый шаг сделали Вы.

За последние месяцы Вы, как художественный деятель в ря­де ответственных выступлений, заявили себя решительным про­тивником тех взглядов на искусство, какие исповедует «Аполлон». За это недолгое время наши дороги разошлись так круто, что на-печатание на страницах «Аполлона» статьи, подписанной Вашим именем — именем боевым - стало, очевидно, невозможным*. Как ни «нейтрален» сам по себе Ваш очерк о Малявине, его по­явление в органе, ратующем за то, с чем Вы открыто боретесь, породило бы двусмысленность, одинаково тягостную как для ре­дакции, так, думается мне, и для Вас.

Я ждал, что, разойдясь так решительно с «Аполлоном» в ос­новных взглядах на вопросы художественной культуры, Вы сами возьмете Вашу статью обратно. Но, очевидно, Вы о ней за­были, и на меня ложится неприятная обязанность возвратить ее Вам. Это мне очень тяжело, но другого выхода я не вижу. М.Лозинский.

 

КОМИССАРУ РУССКОГО МУЗЕЯ Н.Н. ПУНИНУ*.

июня 1918 года. Москва

Ввиду коренной реорганизации Эрмитажа, Колле­гия по делам музеев и охране памятников искусства и старины выделила из своего состава комиссию с особы­ми полномочиями для всестороннего ознакомления с по­становкой музейного дела в Эрмитаже. Так как комис­сар Эрмитажа т. Г.С.Ятманов перегружен работой по коллегии в Петрограде и Москве и потому не может ра­ботать в означенной комиссии и входить в детальное об­суждение вопросов, касающихся непосредственно дел Эрмитажа, уполномачиваю Вас, товарищ, временно ис­полнять обязанности комиссара Эрмитажа, оставаясь в то же время комиссаром Русского музея.

Народный комиссар А.Луначарский

Правительственный комиссар по делам музеев и охране памятников искусства и старины Г.Ятманов.

 

VII. Вести от Юкси «Где же это мои великие футуристы?» Отдел ИЗО — Лиля Б. ~ Татлин -Митурич — Малевич - Первый арест

А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ

5 августа 1918 года. Мюнхен

Друг мой дорогой Юксинька, Господи, как я счастлива получить Ваши несколько слов! И дружба осталась. Это самое чудесное, неизменно и я — та же Юкси.

Недавно получила письмо от папы. Тотчас же ему ответи-ла. Дошло ли до него? Дойдет ли это до Вас? Много раз уже пи сала и ему и Вам все получала обратно. Ваше письмо - вто­рая весть с Родины за эти четыре года. Сильно я тосковала, как птица в клетке. Стремилась прочь отсюда, но... окно тюрьмы вы­соко... Все же война для меня — до сих пор — была благотворна. Я стала «взрослая и самостоятельная». Жорж был 3 года на фрон­те, но все хорошо, и уже год, как он здесь, конечно, на службе -но гарнизон. За его отсутствие поступила я в школу прикладно­го искусства и научилась делать батик - старинное искусство ри­совать по тканям жидким воском, окрашивая их затем в различ­ные цвета. Делала уже две коллективные выставки, писали обо мне, продаю и зарабатываю, имею даже некоторое имя. Все же это еще начало и переход. Стремлюсь и жду, как стрела на на тянутой тетиве. Об России знаю по газетам. Вы, главное, пиши­те мне часто, часто. Пишите, есть ли еще искусство? Жизнь духа? Вы пишете без ^Tfe, почерк изменился. Какой Вы? Что де­лаете? Чем живете, что работаете? С кем дружны? Ваш почерк стал крупен, потерял нежность, грацию, но стал тверже, муже­ственнее. Рассматриваю каждую букву, хочу увидеть Вас, узнать, какой Вы.

А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

сентября 1918. Фелъдафинг

Юкс, друг милый, какая сегодня радость! Ваше второе письмо от 21 августа дошло цело и невредимо. Читаю его и пе­речитываю и повторяю Ваши слова: «Хочу видеть Вас и говорить с Вами».- Чтобы мы при встрече, после первых же слов, потупя головы, разошлись... нет, не верю. Думаю, что мы сперва бы обнялись, затем заговорили и без сомнения не поняли бы друг друга, загорячились, заспорили - возможно, чтобы и... подра­лись. Юксинька, Вы ведь «несколько деспотичны»? А я всегда была непокорна. Ну а потом... «подравшись, помирилися и по­решили там» быть друзьями вечными и нерушимыми. Семь лет разлуки и четыре года войны сделали нас обоих другими людь­ми. Поэтому давайте начинать с начала. А воспоминанья — лет через двадцать. Теперь же - настоящее.

Вы спрашиваете, на чем основаны человеческие отноше­ния? — Юксинька, разве я знаю? Предполагаю — на каком-ни­будь чисто животном или, лучше, физическом гипнотизме — ин­стинкте: этот человек мне нужен, он возмещает в моей натуре недостающее. Он regt mich an [меня побуждает, - нем.]— на этом «Anregen» [побуждать, побуждать, - нем.], по-моему, основана, в последнем смысле и любовь. Что всем руководит лю­бовь, по рассудку и опыту и я не верю, а чувством, каким-то инстинктом верю. Что касается меня лично, моя жизнь, мои действия истекают из любви и я осталась верна моему Spruch'y «Alles um Liebe» [девизу: «Все о Любви», - нем.].

Что я от Вас, «перевернувшегося вверх ногами», очень отстала — несомненно. Ибо хотя я здесь, среди немцев, и счита­юсь революционеркой и большевичкой (так меня прозвали, т.к. когда началось движение, а затем Брест-Литовский мир, я резко стала на сторону большевиков), все же Германия до такой сте­пени буржуазна, что я, хотя здесь тоже «вверх ногами», у Вас, вероятно, была бы «кисейной барышней»,— все относительно.

Мне года три тому назад попался в руки Стриндберг. Это было начало моего перевертыванья. Затем познакомилась и под­ружилась я с одним молодым русским художником Робертом Гениным. Это было второе. Этот тряхнул искусство, которое за­трещало, то есть, по всем швам. Третье — Жорж, после трехлет­него отсутствия вернулся и... мы заговорили на разных языках. Я по-русски, а он по-немецки, да к тому же оба в высшей степе­ни патриотично. Это заставило меня сильно думать, все переду­мывать, все заново переживать. Сошлась с различными русски­ми здесь. С несколькими интересными, выдающимися людьми. Есть немного друзей. Человек пять-шесть, но верные. И Вы в их числе. Все они знают о Вас и радуются со мною, что Вы еще есть. Вейсгербер два года тому назад пал в Бельгии. Жаль его ужас­но, он был один из талантливейших в Германии и чудесный че­ловек. Elly* живет близ Мюнхена воспитательницей и учительницей в приюте. Больше, кажется, Вы никого не знали. Отчего не пишете ни слова о своей личной жизни? Что с родителями, братьями? сестрой, что с Володей*, графом Комаровским? Же­наты ли Вы? Отчего ни слова об этом? Что искусство есть, — и в Ваших руках, радует меня необычайно. У меня сведения только из газет. По ним: от Эрмитажа остались голые стены, так же как и от дворцов, Публичной библиотеки и других музеев. Все раз­громлено и истреблено чернью. Есть ли в этом доля правды? Пи­шите мне постепенно и по порядку о современной жизни. Ведь я ничего, кроме самых фантастичных ужасов, не знаю. Что Вы знаете, что делается, что пишете - не сомневаюсь ни одной ми­нуты и верю каждому Вашему слову. Что Вы на революционной стороне — «переполняет меня гордостью за то, что Вы еще нахо­дите меня достойной Вашей дружбы», и в то же время завидую Вам бессильно и жестоко. Если бы, если бы была возможность попасть в Россию, жить-гореть. Действовать, работать! Ах, друг мой. Вы не представляете себе, какое это мучение сидеть здесь! Думаю, что России нужны люди, и думаю, я могла бы кое-что дать. Об необходимости организации - Вы правы. Хорошо бы перемешать эти обе нации. Пишите же. Что Вы еще меня люби­те... Бог Вас благослови. Как я счастлива, Юксинька, дорогой мой. Сердечно Ваша Юкси.

 

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

сентября 1918 года. <Петроград>

Милый и любимый мой друг.

Есть мысли, которые приходят оттого, что состояние соз­нания, предшествующее этому периоду, тревожно, неуверенно и ослаблено со стороны инстинкта к жизни, и есть другие мыс­ли, являющиеся следствием ясного, жизнерадостного и динами­чного сознания. Эти вторые всегда немного окрашены скепти­цизмом, благородной уверенностью в тщете и ограниченности мира. На мой взгляд, именно Гете и Пушкин — величайшие скеп­тики и в силу этого так ясны, жизнерадостны и динамичны их мысли. Между тем всякий пессимизм и всякое сомнение, все эти Достоевские, Бодлеры и прочие, которых почему-то именуют скептиками, так на самом деле далеки от скептицизма, далеки своей усталой и духовно изнеженной раздвоенностью, своей жен­ственностью, своим безысходным индивидуализмом. Вот отчего мне, всегда в глубине души пессимистическому и страдающему, так импонирует скептический Гете.

Я был сегодня на кладбище, и, как часто, это место возбу­дило горькие и суровые размышления, сегодня почему-то особен­но остро-трезвые и равнодушные и логически неизбежные. За­тем я слышал столько жалоб, стонов и «ужасов» о павловском

.Совдепе, о местном терроре что ясный дух мой поневоле по­мутился. Не то чтобы меня охватили сомнения, но чувство ро­бости перед чем-то неизбежным и какие-то отрывочные представ­ления, как черепки битой посуды. Жизнь идет, да, неумолимо, и вместе с нею все формы нашей жизни идут к своей гибели. Все течет и все разрушается. Разрушается сложенное нами, растет врожденное в нас и, разрастаясь, требует новых, все новых кон­струкций. Так просто, не правда ли? О чем еще говорить...

Идет дождь, темно и холодно. За последнее время резко упал интерес к моей работе. Все это игрушечное. Я бы охотно вернулся в музей, чтобы не знать ничего, кроме пяти часов тупой работы над регистрацией. Я устал от управления, от дел, лишающих ме­ня моего свободного времени... Да и вообще устал от жизни. Или это вечер такой, или такая неделя; какая все-таки слабость ду­ха. В конце концов я не способен вызывать на борьбу, я могу только принимать — и тогда уже выигрывать, но давать сра­жение этого я не умею.

На этой неделе приезжали из Москвы Татлин, Толстая, Ма­левич и Кузнецов. У нас был ужин, были Митурггч, Лурье, Ман­суров, Полетаев. В тот вечер много интересных и напряженных идей было брошено, но что из всего этого будет исполнено? Тат­лин прав, время разговоров настолько в прошлом, что кажется декадентством. Где же это будущее или настоящее, обозначен­ное действием? И его нет; и от этого еще гнетущее мысль и еще глубже разочарование в окружающем. Для того ли пришли мы, чтобы уйти, поиграв во власть? Где эти невытравленные следы нашей деятельности? Где же это мои великие футуристы?

«Вы должны быть гениальными. Или по крайней мере та­лантливыми. Иначе какие же вы футуристы!» — Кушнер.

Ваш Ника.

А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

сентября 1918 года. Мюнхен

Дорогой друг Юкс, все ожидаю от Вас писем, но их нет да нет.

Вы пишете: «В России друзей нет».— А Ваши единомыш­ленники? Или Вы говорите про друзей души и сердца, а не про «товарищей»? - Ах, повидаться бы; чего бы не переговорили! Вероятно, у Вас бы волосы до боли стояли от моих вопросов и недоумений? Но я еще сохранила всю мою гибкость и, надеюсь, поняла бы Вас. Друзьями мы должны остаться, если бы даже на­ши взгляды не во всем сходились. Или Вы уже презираете меня как «буржуйку» за то, например, что я остаюсь при букве Ti? Это только пример. Я ищу точек соприкосновения, желаю составить себе о Вас мнение и о России. Помните знаменитый анекдот об 'к? — Некто спросил, для чего эта буква существует? И по­лучил ответ: «Для отличия грамотных от неграмотных». Суще­ствует ли еще эта разница? Т.е. теперь, пока еще есть люди, могущие, но не хотящие писатьт, как Вы например, она, оче­видно, существует, но когда подрастет новое поколение?

На днях приехал из Петербурга брат одного здешнего на­шего знакомого, врач при каком-то институте и больнице. Он рассказывал чудеса, от которых волосы дыбом становятся. Но он, поскольку я за два часа, проведенных с ним, могла заме­тить: сухой, холодный, «niichtuner» [большого ума, - нем.] человек. Видящий лишь внешнюю форму, не замечающий вдохновляющего, руководя­щего духа.

Итак, Вы любите немцев? Я не разделяю Вашего чувства. Немцев надо: ценить бесконечно, уважать следует, можно боять­ся; следует всем вообще, а русским в частности многому учить­ся — но любить...

Знаете ли Вы историю о Големе? По староеврейским сагам, один ученый раввин сделал из глины человека и, начертав на пла­стинке каббалистические знаки, вдвинул ее ему в рот. Этим он дал ему жизнь и Голем стал неотличим от обычного человека, но душу, любящую, страдающую, горящую человеческую душу он не имел и в этом отличался. Вот этим немцы отличаются от нас, славян. И Боже, как тяжко нам, русским, жить здесь! Внутрен-но, конечно. Внешне живется всем хорошо и разницы в отно­шении нет. Можно жить почти как в мирное время. Немцы спра­ведливы и обладают тьмой позитивных качеств, но единствен­ного, «grosse russische Seele, warme russische Seele» [«большая русская душа, горячая русская душа», - нем.], как сами они говорят — нет. А от нее все качества.

Мы уже с неделю как в городе, и я собираюсь приняться за работу. Хочу устроить себе настоящую мастерскую-красильню и «грести лопатой серебро». Пока жаловаться не могу. Меня в газе­тах опять хвалили (знакомые говорили, я газет почти в руки не беру) и на пару тысяч марок продала, но жизнь все дорожает.

Что теперь делается в русской литературе? Существуют ли толстые журналы? «Аполлон»? Вышла ли «Русская икона»? Я бы­ла бы счастлива иметь так много репродукций и фотогра­фий икон и старинной русской живописи, сколько это только возможно.

Будьте здоровы, милый, милый друг. Мама благодарит за письмо и кланяется. От всего сердца жму Вашу руку, Ваша лю­бящая, верная Юкси.

 

Н.Н.ПУНИН - О.М.БРИКУ*.

 июня 1919 года. <Петроград>

Дорогой Осип Максимович.

Во-первых, извещаю Вас о том, что, как уже я Вам один раз говорил, Археологическая комиссия преобразована в Акаде­мию Материальной культуры. Академия эта имеет в своем соста­ве научно-художественную секцию, ведению которой подлежит научная разработка всех вопросов, связанных с историей искус­ства, разумеется, старого. Однако кандидатами на отдельные кафедры в этой секции <...> называются имена Муратова, Гра­баря и Бенуа. Петербургские ученые, разумеется, не могут ин­тенсивно поддерживать эти кандидатуры, но соглашаются на них по необходимости. Наш отдел заявил, что его голос в деле созда­ния указанной секции Академии должен быть заслушан; было бы крайне желательно, чтобы Вы со своей стороны переговорили по этому делу с Троцкой и приняли бы участие в Москве во всем этом деле. Как отдел Комиссариата Вы, разумеется, имеете право отвода тех или иных лиц, но прежде чем прибегать к этому сред­ству, было бы желательно, чтобы Вы были в курсе образования этой Академии и предприняли бы соответствующие шаги немед­ленно, пока еще не производятся выборы, не определен состав избирательного собрания и не установлены объем и программа работ Научно-художественной секции и функции тех или иных кафедр. Троцкая осведомлена обо всем и, вероятно, сообщит Вам все детали.

Затем меня крайне удивляет Арунов. Вся бухгалтерия бро­шена им здесь в самом беспорядочном виде; те деньги, которые мы имеем, не можем получить, так как никто в отделе не знает, что израсходовано, по каким статьям и каковы могут быть на­ши требования.<...> Наш отдел находится в чрезвычайно тяже­лом положении, так как до сих пор никаких кредитов по сме­те 1919 года нам не открыто. Будьте добры, осведомите меня и Ваулина письмом, в каком положении наши общие финансы, и примите меры к тому, чтобы мы хоть сколько-нибудь были обес­печены деньгами. Как пример укажу Вам на следующее. Отправ­ляю Вам газету*, но привезти ее на вокзал и сдать в багаж, на что требуется 2 тысячи рублей, не имею возможности, так как этих 2-х тысяч нет. Словом, положение самое невероятное, и если с Вашей стороны не будут мне даны определенные в этом отно­шении гарантии, войдем в коллегию Комиссариата с предложе­нием закрыть отдел. Говорю это серьезно, так как ни Ваулин, ни я при таких условиях работать не можем.

Поклон Маяковскому и Лиле Юрьевне*.

С товарищеским приветом Н.Пунин.

Н.Н.ПУНИН - ДЛ1.ШТЕРЕНБЕРГУ.

июля 1919 года, Петербург*

Дорогой товарищ.

С чрезвычайным удовольствием узнал о возвращении Вашем в Москву и спешу поделиться с Вами теми впечатлениями, кото­рые я вынес за время с нашей последней встречи. Вести отдел теперь до чрезвычайности трудно и совсем незанимательно. Пре­жде всего, конечно, по той причине, что интерес к искусству до крайности упал в слоях буржуазии, а пролетарских масс мы так до сих пор и не приобрели. Общее политическое положение хо­тя и благоприятно в данный момент, но нельзя не отметить, что энергия почти везде, не исключая и Петроградского Совета, поч­ти вдвое спала, и уж, во всяком случае, если что-нибудь сейчас интересует правящие круги, то не культурное строительство. К тому же за последнее время особенно многочисленны разно­гласия и даже интриги в самых высших слоях. Лилина ссорится с Менжинскими, Менжинская с Андреевой и Горьким, Андреева и Менжинские -*• с Лилиной. Все это чрезвычайно тягостно и ме­шает работе. У меня лично со всеми тремя лагерями прекрасные отношения. В полном согласии работаем с Комиссариатом и намечается очень симпатичный для меня контакт с Лилиной. Между прочим, я выбран в Петроградский Совет.

Второе обстоятельство, весьма затрудняющее нашу ра­боту это катастрофическое, немыслимое, безысходное отсут­ствие денег. Гринберг исчерпал все возможности, все запасные средства и отказывается удовлетворять нас в самых незначитель­ных наших нуждах.<...>

Весь этот небывалый для меня пессимизм, конечно, удиви­телен, и я бы охотно, сию же минуту оставил бы отдел совер­шенно, если бы смел.<...>

С товарищеским приветом Н.Пунин.

ДНЕВНИК. 1919 год.

августа

Если поэт не гигант, не обладает плечами Геркулеса, он должен неминуемо остаться либо без сердца, либо без таланта.

Бальзак

Весь день напряженно работал, до тупости. Делаю большую статью для нашего журнала*, и работа удовлетворяет. Даже странно, точно ли я созрел, или обычная мистификация — но я нахожу в себе действительные и живые силы и веру в какую-то новую эпоху. Однако по мере того, как расширяется круг моей деятельности, я теряю свое сердце. Вчера, взволнованный пав­ловскими воспоминаниями, я тяготился мыслью о слабости этих

.старых волнений. Действительно, так давно я не испытывал ни­какого чувства — холодный, жестокий и стремительный. Жи­ву, как хорошо организованная машина, больше испытываю не­обходимость любить искусство, чем действительно его люблю. Между тем я бы считал величайшим для себя бедствием, если бы все воспоминания молодости и любви покинули мое созна­ние, так как я поклялся не быть только техником, но хочу быть подлинным и страдающим человеком прежде всего.

В доме мертвая тишина, никого нет вот уже четвертый день — и от этого все мое существо напряжено. Как густо сма­занные шестерни, мягко движутся мысли, — не тоска и не радость, все течет...

Как благотворно действует тишина, сердце становится та­ким обильным, тихо качаются полуоформленные мысли, стано­вится весело от этой забавной качалки.

Я вчера и сегодня томился еще по Лиде, по самому себе мальчиком, грустно, что больше таким никогда не буду; какие робкие тени стелются тогда в моем сознании. Тихо и странно ле­печет жизнь: забудь, как я забыла.

Нет, не могу забыть, нет, я живу еще, не хочу, не хочу уми­рать так рано.

«Когда умирают кони — дышат, Когда умирают травы — сохнут, Когда умирают солнца — они гаснут, Когда умирают люди - поют песни»*.

<Без даты>

Эти дни — много горечи в моем сердце. Вместе с потерян­ной верой в революцию потеряна моя энергия, и вот я символи­чески плачу над пространствами мира.

Безграничен мир и его пространства; оттого, что они так без­граничны, я отчаиваюсь, тоскую и страдаю, ибо теряю веру в воз­можность поставить форму этого мира. Мир в решете, вода в сту­пе, пространство между пальцами — пустота. Я и есть — пустота.. августа

Вернулся из Москвы. Вся Москва — обжорные ряды: мясо, масло, сыры, сметана, мука, хлеб, булки, пирожные, капуста, кабачки, тыквы, картошка, огурцы, свекла — все. Кафе, кофе, какао, мороженое, сладкие пироги — все.

Обед: кулебяка, ростбиф с гарниром, мороженое, кофе с пи­рогом и пирожным — 500 рублей.

Москва кипит, кишит, буржуазная. Тесно и грязно.

А мы — Петербург, как революционный форт - одинокий, героический, пустынный, голодный. Великий город!

28 сентября

Противоречивы чувства-мысли моего сегодня. Объем дей­ствия гениального организма превосходит все принятые нами меры мира. Так я и не научился страдать и числюсь легкомыс­ленно-поверхностным. Я не глубок. Не знаю страха, как в дет­стве, и количества жертв, поскольку дело идет о полноте и на­пряженности моего творческого заряда. (Те же чувства — лишь слова не те.) В той работе, которую я делаю, я не одинок, но и не принадлежу всем. Моих сотрудников превосхожу как раз на­столько, насколько это необходимо, чтобы стать организатором их идей. А напряжение, почти мускульное напряжение, требует — разорвать все кругом, вырваться, выйти. Тоской мог покрыть их с головой, темпом, каким бьется сердце, жаром неумолимой, но несвободной мысли. Вижу ли я дальше их, живу ли полнее — не знаю, но люблю я искреннее и больше. Некогда было уважаемо страдание, но оно не должно быть уважаемо больше. Чувст­ва-мысли, от которых больно, больные чувства.

Тот, кто страдает настолько, что ощущает себя раньше ми­ра, — не человек будущего. Мера мира есть мера нашего гения, ибо мера личности — обломок поруганный, мертвый от враждеб­ных нам сил.

Эти вечерние размышления ~ среди очищенных прост­ранств, несоизмеримых расстояний от мысли к силе и от страда­ния к любви.

<Без датъО. Пятый час

Вместе с Шакол* выходим на улицу. Вечер, солнце.

— Как хорошо, ах. как хорошо.

— Чепуха, солнце самое обыкновенное, осеннее; опять ва­ши эмоциональности.

— Но и вы вовсе не такой железный, каким себя хотите. Я о вас и о вашей книге разговаривала* в Москве с одним че­ловеком, которого вы не знаете и который вас не знает; он уве­ряет, что это только покаяние интеллигентов, бросившихся на машину. В этом разговоре принимал участие и Луначарский... не додумываете вы всего.

Да, но не кажется ли вам, что это легкомыслие, это маль­чишество - не только одно индивидуальное, соглашаюсь, отри­цательное качество, но что это признаки, пусть психологические, того культурного перелома, который мы же, я же, этот легко­мысленный мальчишка, делаем. Нам необходимо, иначе мы не могли бы работать, — меньше думать и еще меньше помнить.

—   Да, согласна, от вас внезапно и настойчиво требуют бы­
стрых решений, согласна, это не индивидуальное свойство, это
признак среды и эпохи.

.— А между тем это самое мое больное и роковое, очень ра­но я это понял и не умел с этим бороться.

-+ И не надо, пусть так будет, так и будьте мальчишкой. Подошел трамвай, разошлись.. октября

<...> Весь день сильная канонада в стороне Кронштадта. Очевидно, выбивают белых из Красного. На улицах оживление, читают кучками «Вечерние», как будто все они рады, как будто город испытывает удовлетворение. Странно. Так, значит, Юде­нич, действительно, неприемлем для этой мелкой трудовой бур­жуазии - демократии. Ко всему прочему говорить о поражении белых еще более чем преждевременно.. октября, вечер

Автомобили шныряют с лихорадочной быстротой — это на­ша газета, наши телеграммы, наши вести, по автомобилям вид­но, что белые не ушли, не уходят, и никто не читает о днях бу­дущего.

2 ноября

Был Полетаев. Во время обеда говорил о Гонкурах. Сожа­лел, что мы не пишем дневника вдвоем. Я ему напомнил о на­шей книге. «Самое грязное дело моей жизни, — говорит Полета­ев,- единственный раз в жизни споткнулся по-настоящему».. ноября

Революция прекрасна прежде всего отсутствием логики.

 

Н.Н.ПУНИН - Д.П.ШТЕРЕНБЕРГУ.

ноября 1919 года. <Петроград>

Дорогой товарищ. Хочу поделиться с Вами некоторыми со­ображениями по общим вопросам отдела.

<...> Несмотря на все Ваши усилия, финансовые дела Пе­тербургского отдела ниже всякой нормы. Те суммы, которые Вы нам переводите — детские суммы. Вы пишете: 500 000 руб. на районные школы. У нас функционируют 8 районных школ, из которых каждая в месяц стоит около 200 000 руб., при наших петербургских ставках, о которых Вы, по-видимому, все время забываете. Члены Коллегии говорят, что Штеренберг смеется над нами, переводя нам 500 000 руб. на районные школы. Мало то­го, Вы сообщаете мне о переводе полутора миллионов и просите какие-то там 500 000 не расходовать до Вашего приезда. Кате­горически заявляю Вам, что не буду, потому что не могу ждать ни одного дня. Все суммы пускаю в расход для оплаты жалованья за октябрь и ноябрь; причем обращаю Ваше внимание, что с 1 декабря у нас опять не остается ни одного рубля на жалова­нье школ.<...> Интересы Московского отдела Вам близки, а о Пе­тербурге Вы забываете, как забывают о нем и другие централь­ные правительственные органы.<...>

Антагонизм между Комиссариатом и Совдепом не уменыпает-ется, благодаря чему мы находимся в чрезвычайно неблагопри­ятных условиях, вроде тех, какие были когда-то в Москве при Малиновском, с той только разницей, что у нас нет даже такой слабой поддержки, как Луначарский. Ввиду этого основное на­строение нашего отдела: работать методически и регулярно, по­ка это можно, с сознанием, что не сегодня-завтра по причинам вышеизложенным и вообще в силу самых неслыханных матери­альных условий Петербурга работа будет прервана.<...>

Жму Вашу руку и шлю привет Вашей жене, Брикам, Мая­ковскому и другим товарищам по несчастью.

Д.П.ШТЕРЕНБЕРГ - Н.Н. ПУНИНУ

<1919 год. Москва>

Дорогой Николай Николаевич, посылаю Вам бумагу, посланную мне через товарища Литкен-са.<...> Что касается Вашего письма, то, разумеется, это очень печально. На совещании по организационным вопросам Лилина взъелась на меня, говоря, что она хочет иметь во главе изобра­зительного искусства Гинзбурга, а не Пунина и что я ей в этом мешаю. Я сказал ей, что в художественных вопросах она не ком­петентна. И она, конечно, этого мне не забудет. Вот почему она выдвинула эту ерунду о моем неутверждении Исполкомом. Сто­ит открыть наш справочник, и там она найдет дату моего утвер­ждения государственной комиссией по просвещению.<...> Ко­нечно, мне это не важно, и Ваше опасение не обоснованно. Надеюсь, что скоро мы войдем в такую полосу коммунистиче­ского строительства, когда жены наркомов не будут иметь столь важного значения, какое они имеют сейчас. А пока что имейте в виду, что если Вы хотите, то я сейчас же могу Вас вызвать в Москву как моего заместителя или в качестве заведующего от­делом ИЗО в академическом центре, а сам уйду немного попи­сать картины.<...>

ДНЕВНИК. 1920 год.

января

На «Королевском брадобрее» Луначарского в Народном до­ме*. Чрезвычайно посредственная пьеса. Антракт. Луначарский за кулисами со «свитой»! - Лещенко, Лурье*, Андреева, Штеренберг, Альтман, Лашщкий. Раппопорт, Школьник, я... Увидел меня, протянул левую руку, сказал: «Вот кого я люблю, очень люблю, это умнейший человек из всех, каких я встречал в со­ветской России. Нравится вам? Язык, где вы встречали такой язык после «Маскарада»?» Он был пьян и весел. Странный че­ловек, жалею его до любви, может быть, потому он меня и лю­бит. Дай Бог ему счастья, но то, что он — народный комиссар -это величайшее несчастье, во всяком случае, для него. А какая интрига вокруг него и какая пошлая...

Н.М.ПУНИН- Н.Н.ПУНИНУ.

января 1920 года. <Царское Село>

Дорогой Колюша! Так как ты сильно интересуешься моей новой службой, то я могу тебе сообщить кое-что новое в моем положении. У нас в команде образовалась постоянная комиссия врачебная для освидетельствования солдат. В воскресенье было совещание врачей, на котором старший врач предложил меня в председатели, на что возражений не последовало, и я был избран. Здесь же я был избран и наблюдающим за лазаретом команды, который находи