Дора Бриллиант, бывшая революционерка,  террористка и жертва режима

Господин Мартынов не соврал. Не прошло и недели, как меня извлекли из камеры тюремной больнички, переодели в цивильное платье и усадили в закрытый экипаж без окон – своего рода собачий ящик для людей… и долго-долго куда-то везли. Ящик ужасно трясло, зубы во время езды выбивали дробь, и я уже решила, что завезут меня сейчас к черту на кулички, а потом… Мне становилось тоскливо при мысли, что меня вдруг не станет, что появившаяся было надежда окажется миражом. Но тот факт, что в моем чреве живет и развивается новый человек, маленький и ни в чем не повинный, заставлял меня с неистовой силой желать того, чтобы мои тревоги оказались напрасными. Я поглаживала свой уже заметно выступающий живот и мысленно разговаривала со своим ребенком. Мой малыш, пусть еще не рожденный, был единственным близким мне существом в этом холодном, суровом и несправедливом мире. Я чувствовала с ним сильнейшую связь. Мне казалось, что этот ребенок очень сильно влияет на меня – словно он безмолвно разговаривает со мной, делая меня как-то мягче, добрее; с тех пор как я убедилась в его существовании, мое сознание будто бы озарилось теплым светом, смягчающим острые углы моей натуры. И вот что странно, но вместе с тем изумительно – всякий раз этому маленькому человечку, что жил внутри меня, удавалось повернуть мои мысли таким образом, что я успокаивалась и начинала верить в то, что самое лучшее у меня еще впереди.

Тряска беспокоила меня – я боялась, как бы это не навредило ребенку. А он толкался внутри меня, и я, поглаживая руками живот, старалась унять его энергичные толчки. Я уже не могла больше думать ни о чем, кроме этой тряски… Но тут ящик на колесах остановился. Дверь открылась, кто-то снаружи сказал, чтобы я выходила. Я подчинилась. После полумрака отрадно было снова видеть дневной свет. Нос мой ощутил чудные ароматы сельских просторов: хвои, влажной земли, прелой травы… И сразу как-то волнительно забилось сердце; новизна происходящего бодрила мой мозг, и упоительным было осознание того, что жизнь продолжается, что я нужна этим людям, и что сама я не сгину без следа, а продолжусь в своем потомстве… Я ступила на землю и огляделась. Похоже было, что я нахожусь на хозяйственном дворе какого-то господского имения посреди соснового леса. Деревья окружали усадьбу по кругу и, куда бы я ни бросала взгляд, везде возвышались прямые, как свечи, стволы огромных сосен – они были похожи на молчаливых стражей этого места. Я крутила головой и не понимала, зачем меня сюда привезли. А может, я обманываю себя – и это все-таки последние часы моей жизни? Уж слишком тут уединенно. Этот лес, эта тишина… Вполне подходящий антураж для расстрелов… Я непроизвольно вздрогнула и съежилась. Ребенок притих в моем чреве; наверное, он чувствовал мое состояние и старался лишний раз не тревожить.

И тут ко мне подошел встречающий. Был он таким же типом в черном мундире, коротко стриженным и подтянутым, как и мой мучитель-соблазнитель господин Мартынов. Но все же чего-то в нем не хватало. Через мгновение я поняла: у него нет такой тяжелой черной ауры, как у господина Мартынова. Он – только копия, одушевленная кукла, лишь внешне похожая на своего ужасного господина. Хотя нет… если внимательно присмотреться, то на нем становилась видна точно такая же печать одержимости охранительством, как и у господина Мартынова, только гораздо слабее. Это означало, что сущность, оседлавшая ум этого человека, требует сдерживать любой порыв к народной свободе. Если мой прежний мучитель был охотником на революционеров, то тот, кто стоял передо мной сейчас, являлся его цепным псом. И даже глаза у этого человека были соответствующие: с желтоватым оттенком дремлющей ярости. И веяло от него холодом; впрочем, это было скорее его профессиональное качество; не исключаю, что в частной жизни он мог оказаться добрым и отзывчивым человеком, хорошим семьянином, любящим мужем и отцом.

– С прибытием, госпожа Бриллиант, – без тени улыбки поприветствовал меня хозяин этого места. – Позвольте представиться: ротмистр Познанский Андрей Владиславович, начальник этого богоугодного заведения, именуемого специальной школой службы имперской безопасности.

– Это школа?! – с удивлением переспросила я, еще раз оглядываясь вокруг.

– Да, школа, – подтвердил мой собеседник; говорил он бесстрастным голосом, соответствующим его облику. Затем, окинув меня оценивающим взглядом с ног до головы, добавил: – Ваша будущая работа, выполняя которую, вы искупите свои грехи и заслужите прощение, будет заключаться в следующем: Дора Бриллиант исчезнет, а вместо нее появится…

Я застыла, с напряжением глядя на него. В его светлых глазах на долю мгновения вспыхнул огонек какой-то хищной насмешки.

– …аргентинская графиня Мария Луиза Изабелла Эсмеральда де Гусман, молодая богатая вдова и мать, – произнес он, отчетливо, со смаком выговаривая каждое слово, в то же время не отводя от меня глаз и, кажется, не без удовольствия наблюдая мою реакцию.

Я же от растерянности принялась покашливать и теребить платье на груди. До чего же это звучало гордо и внушительно: аргентинская графиня… Это что, он мне предлагает стать ею?! В смысле, притвориться… Да какая ж из меня графиня, это, наверное, шутка… хотя не для того же, чтоб шутить, меня сюда привезли…

А он, этот Познанский, снова, теперь еще более откровенно, оглядел меня и, хмыкнув, произнес:

– Медовая ловушка на крупную дичь из вас выйдет такая, что просто пальчики оближешь… Так-то, госпожа Бриллиант… – Сказав это, он отвел взгляд в сторону сосен и опять заговорил бесстрастно и деловито: – Так что сегодня я последний, кто обратился к вам по старому имени. Теперь вы – сеньора Мария де Гусман, и никак иначе. Мой начальник отрекомендовал вас самым превосходным образом, и теперь я сам убедился, что фактура у вас хоть куда. Правда, при этом заметил, что прежде чем вы сможете играть эту роль, вас потребуется к ней тщательно подготовить. – Его взгляд вернулся ко мне, и теперь, говоря, он смотрел мне глаза, и это должно было подчеркивать всю важность его слов. – Во-первых – вы должны выучить испанский язык и говорить на нем без акцента. В России мало кто понимает такие мелочи, но мало ли… Зато там хорошо понимают кое-что другое, поэтому при разговоре на русском языке ваш еврейский акцент должен смениться испанским, чтобы, едва вы откроете рот, из него не несло заштатным еврейским местечком. Во-вторых – вам необходимо полностью усвоить манеры испанской аристократки и католички, научиться ездить на лошади, правильно вести себя за столом, креститься слева направо при каждом удобном случае и постоянно поминать всуе деву Марию и Иисуса Христа.

Тут он сделал паузу и вгляделся в мое лицо, чтобы определить, как я отношусь ко всему сказанному. Я склонила голову в знак того, что мне все понятно и я на все согласна, и он продолжил:

– В-третьих – вас ждет общеобразовательное программа, которая предназначена для того, чтобы ваше местечковое невежество превратилось, так сказать, в невежество аристократическое… Ну что же, сеньора де Гусман, позвольте проводить вас внутрь нашего скромного обиталища…

С этими словами господин Познанский галантно подал мне руку, и мы пошли внутрь дома. Как я поняла – это был мой первый урок…

Меня поселили в маленькой чистенькой комнате – несомненно, более комфортной, чем тюремная камера, но для апартаментов аристократки слишком уж аскетичной. Занятия начались с первого же дня, и, кроме тех вещей, которые было оговорены в самом начале, меня учили фехтованию и рукопашному бою (делая это осторожно из-за беременности), стрельбе из пистолета, и даже игре в шахматы. Не скажу, что все эти предметы давались мне легко, но я имела немалое прилежание и достигла существенных успехов (для начала). Скука, которая одолевала меня во время сидения в одиночной камере, бежала прочь и спряталась так, что ее невозможно было найти. День за днем я втягивалась во все это, потому что процесс обретения новых знаний и умений привлекал меня все больше и больше. При этом я чувствовала, что меняюсь внутренне. Молодая озлобленная еврейка медленно растворялась, а вместо нее на свет появлялась прежде незнакомая мне молодая испанская аристократка… По мере продвижения процесса обучения маска постепенно прилипала к моему лицу. О, я и вправду начинала чувствовать себя графиней… Знатной, влиятельной, утонченной, блистательной, богатой, умопомрачительно прекрасной… При этом я понимала, что меня просто завербовали в агенты, и что в будущем мне, возможно, придется делать не самые приятные вещи, но на данный момент я была чрезвычайно довольна и счастлива, а о будущем старалась особо не задумываться. Я знала одно – мой ребенок появится на свет в хороших условиях.

Так вот: все то, что происходило со мной с тех пор как я попала в это место, стало напоминать мне о том давнем отроческом сне, в котором я видела себя ловкой блистательной циркачкой… Каким-то непостижимым образом сон этот начал воплощаться в жизнь. Вдруг оказалось, что я вовсе не та чернявая дурнушка, которой я привыкла себя считать. Здесь, в этой «школе», над моим лицом поработали специалисты: какими-то чудодействеными «масками» они высветлили мою кожу и сделали ее гладкой и нежной будто шелк. Они придали форму моим бровям, к которым до того ни разу не прикасались щипчики… А волосы… Они у меня всегда были густыми и слегка вьющимися; теперь я должна была мыть их со специальными средствами – и вскоре я заметила, что они стали намного мягче и приобрели волшебный блеск… это было подобно чуду. Кроме того, что специалистам этого заведения удалось существенно улучшить мою внешность, они научили меня самой заботиться о поддержании своей красоты. И теперь я всякий раз перед сном и по пробуждении наносила на лицо и руки приятно пахнущие крема, и эта процедура доставляла мне удовольствие.

Глядя в зеркало, я видела там красавицу, которая еще и продолжала хорошеть с каждым днем. «Мария Луиза Изабелла Эсмеральда де Гусман…» – произносила я, глядя на свое отражение, привыкая выговаривать свое новое имя в аристократической манере. Да уж, какая там циркачка-наездница… Просто в детстве мое воображение не могло шагнуть дальше того, с чем у него была возможность сталкиваться. Безусловно, образ графини гораздо привлекательней образа циркачки. И ничего, что мне пришлось отказаться от своего звучного имени. Да, оно годилось бы для цирка, но едва ли принесло бы мне счастье… Все теперь в прошлом – и имя, и мои убеждения, и моя больная «любовь»… Странно теперь подумать, что когда-то я поэтизировала смерть во имя идеи, и целенаправленно шла к этому. Я думала, что я была рождена как раз для того, чтобы погибнуть ради народного блага, оставив о себе бессмертную славу… Какой абсурд! Неужели кто-то рождается лишь для того, чтобы умереть? Нет. И мой ребенок будет рожден, чтобы жить – жить и быть счастливым. Так и будет. Так и будет… Я знала, что со всем справлюсь, все преодолею, я стану лучшей из лучших – потому что это и есть настоящее, а тот мрак, в котором я раньше блуждала, был лишь хитроумным обманом.

Вообще я никогда прежде не могла бы подумать, что с таким удовольствием буду учиться. Мне нравилось становиться лучше, умнее, овладевать новыми навыками. По мере своего обучения я открывала для себя все больше удивительных вещей. И все дальше в прошлое уходила невежественная еврейка со звучной фамилией, все меньше оставалось у нас с ней общего… И я знала, что в конце концов образ Доры Бриллиант останется в моей душе подобием блеклой фотографии… фотографии человека, которого уже нет, но который всегда живет в памяти…

Надо отметить, что там, в этой школе, имелись, кроме меня, и другие ученики, но я никогда не встречалась ни с кем, кроме преподавателей. Наверное, так делалось для того, чтобы я не смогла никого выдать, ведь я не видела никого в лицо. Впрочем, я не страдала от недостатка общения. Я всегда была нелюдимкой, и меня скорее тяготила необходимость общаться с людьми, нежели отсутствие такой возможности. Здесь же для меня общения было в самую меру.

Весьма увлекательным оказалось учиться «хорошим манерам». Моей наставницей в этом мудреном искусстве была пожилая дама, которую звали Юстина Армандовна. Весь ее облик являл собой полное олицетворение этих самых «хороших манер»: одетая всегда безупречно, без единой складочки, прямая, сухощавая, бледнолицая, она в любой ситуации хранила непроницаемое выражение лица. И первое, чему она меня научила – с первого раза запоминать имена людей, как бы сложно они ни звучали. В общем-то, мы с ней неплохо поладили. Она никогда не выходила из себя, а если и бывала недовольна мной, то лишь чуть сильнее поджимала губы и приподнимала брови. Надо заметить, что вся ее мимика была великолепна – в том плане, что у нее я научилась одним лишь «движением брови» показывать свое отношение к человеку или его действиям. Я была прилежной ученицей, и чаще всего Юстина Армандовна оставалась довольна мной.

Испанский язык тоже давался мне на удивление легко. Он был прекрасен: мелодичный, красивый; я сразу полюбила его и с наслаждением выговаривала сложные фразы-скороговорки, заставляя учителя цвести от радости. Даже во сне я разговаривала по-испански… Учитель говорил, что это замечательно, это значит, что программу я освою в срок.

Собственно, в процессе обучения мне не приходилось прикладывать чрезмерных усилий. Моя уверенность в собственных силах росла изо дня в день. Я, оказывается, талантлива и способна на многое – радостно убеждалась я. А ведь могла совершенно бездарно погибнуть во цвете лет… Подумать только – я была на волосок от этого; сама, сама хотела пожертвовать собой! Как хорошо, что этого не произошло! Наверное, за это я должна сказать спасибо господину Мартынову, ведь он более прочих принял участие в судьбе бедной еврейки, устроив ей блестящее будущее. А я-то, дура, еще сопротивлялась изо всех сил…

С тех пор как я поняла эту истину, меня стала просто одолевать жажда кипучей деятельности. Я чувствовала в себе небывалую силу… Все мне было интересно, я стремилась получать все больше новых знаний; казалось, мир во всем своем потрясающем многообразии распахнулся передо мной, маня неведомыми тропами, увлекательными перспективами. Я получу все, чего достойна! Я обязательно овладею всеми необходимыми знаниями и реализую в полной мере все свои таланты! Я непременно стану одной из тех, кто вершит судьбы мира, кто послан сюда волею Высших Сил… А Высшие Силы – это, собственно, и есть Правда и Справедливость… А не за это ли я боролась всю свою сознательную жизнь?

* * *