Доктор технических наук Алексей Иванович Тимохин

 

С тяжелым чувством я спустился в трюм… запах гари, мрак, сырость и мерзость запустения. От нашего детища остались только два обугленных контейнера. Техники – наши и флотские – под чутким руководством Аллы демонтировали уцелевшие, но изрядно закопченые блоки «Тумана», после чего изуродованные контейнеры будут подцеплены кранами БДК и выброшены за борт для освобождения места. Мои ребята пока об этом не знают, но, возможно, часть элементной базы удастся использовать для улучшения состояния радиодела на местном ТОФе. Сейчас мне предстоит самое тяжелое – наконец сообщить, где и когда мы оказались из-за моей, и только моей ошибки.

– Алла, – окликнул я рыжую бестию.

– Да? – повернулась она ко мне. – Чего тебе надо, Тимохин?!

– Будь добра, собери людей, только, пожалуйста, всех.

– Зачем это? – ее хриплый голос был похож на воронье карканье.

– Разговор есть, важный, – я присел на край переносного верстака, заваленного монтажными схемами «Тумана», – я только что говорил с Одинцовым…

– И что? Мы возвращаемся?! – ее глаза вспыхнули, как красные стоп-сигналы. Издевается или всерьез верит в возможность возвращения? – С полными штанами дерьма, псу под хвост несколько лет работы и Бог его знает сколько миллионов бюджетных рублей! Ты же знаешь, как тяжело было выбивать финансирование под нашу тему!

Да, похоже, ее сознание просто не может смириться с мыслью, что мы здесь навсегда и она гонит от себя эту мысль, воображая, что стоит нам взять курс на запад, как через два-три дня мы снова будем в двадцать первом веке. Тоже помешательство, как у Валиева, но только тихое. А теперь еще им всем предстоит узнать, что мы собираемся участвовать в русско-японской войне…

– Алла, будь добра, не спорь со мной, а просто собери людей. На пять минут, никуда от вас этот демонтаж не денется.

– Хорошо, – Алла три раза хлопнула в ладоши, – Лейла Рустамовна, Виктор Никонович, Екатерина Григорьевна, перекур! Шеф хочет сказать вам пару слов. Да, – она повернулась ко мне, – а что там с Валиевым, говорят, у него крыша поехала, бросился на кого-то?

– С ним очень плохо – считай что он овощ, вообще над ним целая комиссия билась. Шкловский Лев Борисович говорит, что лобные доли мозга у него полностью отключены, будто их и нет. Мол, так выглядит сознание человека, побывавшего в эпицентре темпорального хроноклазма. А может, это просто молния подействовала; мозг – это такая тонкая штука, что никогда и ничего нельзя сказать точно. Вот бабка Ванга начала пророчить, а этот просто взбесился.

– Жаль, – рыжая бестия пожала плечами, – неплохой был спец, да и как человек – вежливый, скромный, общительный….

«Ага, – подумал я, – как будто я не знаю, как ты регулярно ложилась под этого «вежливого и скромного», пытаясь забыть о своем одиночестве. Между прочим, при разнице в тринадцать лет, не в твою пользу. Что-то прохладно реагируешь – не было, поди, особой-то привязанности…»

Тем временем вокруг нас собирались люди. Я совсем не удивился, увидев среди моих людей, прикомандированных РТВшников – вместе работали над «Туманом», и вместе теперь его хороним. Я от души пожал руку капитану 1-го ранга Степанову и двум его старшим лейтенантам. А вот присутствие здесь прикомандированного к нам особым отделом Тихоокеанского Флота товарища Кима Михаила Оскаровича меня в первый момент удивило. Ну а потом подумал – а куда ему деться, здесь ему никто не подчинен, курирует он сам процесс испытаний, и за пределами нашей группы он «третий лишний»…. И Одинцов без него обходится, и все прочие не скучают. Теперь главное, как бы получше сказать этим людям о том, какое решение приняли наши командиры. А то ведь истерик не оберешься, тем более с женщинами, а их в нашем коллективе аж целых две.

– Ну, коллеги, ничего приятного я вам не скажу… Только что меня вызвал товарищ Одинцов и сообщил, что не далее как четыре с половиной часа назад состоялся военный совет, на котором офицеры боевых кораблей и роты морской пехоты приняли единогласное решение принять участие в Русско-Японской войне на стороне Российской Империи.

Наступила гробовая тишина, в которой мои последующие слова прозвучали торжественно-зловещим набатом:

– Как сказал мне Пал Палыч, через пару часов наша корабельная группа выдвигается в сторону Порт-Артура, поэтому мы как можно скорее должны будем закончить наш демонтаж, ибо избавляться от контейнеров на ходу будет уже затруднительно. Так что, товарищи, работаем, работаем и еще раз работаем.

И тут с места вскочил Виктор Позников, наш инженер из группы монтажа – ну, тот самый, из-за белоленточной ориентации которого у меня были неприятности с особистом и Одинцовым. Бледный, волосы дыбом, очки сверкают; движения нервные, отрывистые.

– Да вы что, с ума все посходили?! Какая война? За что? За Рашку?! – Слюна так и брызгала во все стороны. – В Штаты плыть надо! Знаете, сколько бабок можно срубить… Мы же все миллио….

– Какие Штаты, сука?! – РТВшный старлей Вася развернул крикуна к себе лицом и… бамс! – врезал гаду прямо в нос. Очки у того улетели и приземлились где-то в углу. – Вот тебе Штаты, гондон штопаный!

– А-а-а … – заорал наш белоленточный. Однако тут же заткнулся, потому что коллега Васи, Серега, тот самый, который спрашивал у меня про возвращение, развернул его лицом к себе и с оттяжкой врезал под дых.

– Родина у меня одна, как и мать, падла, – выкрикнул он, – и я ее за баксы не продаю!

Позников рухнул на палубу, скрючился и затих. Алла громко вскрикнула и застыла, закрыв рот рукой, а Лейла изумленно хлопала глазами и тяжело дышала, переводя взгляд с меня на Позникова и обратно. и тут с некоторым запозданием раздался пронзительный женский визг – этот звук издавала Катя Малеева, по прозвищу Зюзя – тихая, блеклая, молчаливая участница нашей команды, которая обладала удивительным свойством оставаться совершенно незаметной до тех пор, пока какое-либо потрясение не заставляло ее издавать этот самый звук, силой воздействия на психику похожий на вой пожарной сирены.

Вася уже было занес ногу, чтобы пнуть лежащего в лицо, но потом передумал.

– Товарищ капитан, – повернулся он к особисту, – вы, конечно, извините нашу горячность, но этот гад явно призывал к измене Родине…

Особист стоял как потерянный, явно не зная, что сказать. Наверное, мне надо брать инициативу на себя… Ну не моя это работа, не знаю я, что в этом случае делать! Заступаться за этого обормота? Он мне самому противен, да и мужики тоже не поймут – вон, смотрят волками. А вот их я понимаю – мальчик забыл, что он не на Болотной Площади среди таких же «навальнят», и отгреб по полной. Но что же мне теперь делать дальше и к кому обращаться?!

Дальше все сделалось само. К нам в трюм по трапу, звонко цокая подковками по металлическим ступеням, спустились три морпеха, два рядовых и сержант. Очевидно, их привлек визг Зюзи, и они решили спуститься и глянуть, чем вызван такой всплеск эмоций.

– Сержант Некрасов, – козырнул сержант, – товарищи офицеры, – обратился он к Злобину и Смурному, – отчего вы, э-э-э, товарищи лейтенанты, применяете меры физического воздействия к этому гражданину? По всей группе кораблей объявлено осадное положение и особый режим безопасности.

– Товарищ сержант, – Смурной рывком поднял Позникова на ноги; тот жалобно поскуливал, размазывая по лицу кровь, что густо шла у него из разбитого носа, – это наше дело…. И вообще вы забываетесь, тут старшие по званию есть!

– Извиняюсь, товарищ старший лейтенант, – козырнул сержант, – но мы на службе, что называется, при исполнении, и потому соответственно уставу и спрашиваем. А дело, может, и ваше…

Сержант щелкнул гарнитурой:

– Товарищ лейтенант, докладывает Борис, ЧП в «секретном» трюме, мордобой. Так, сейчас будете?! Жду!

Отключив рацию, морпех развел руками:

– Сейчас наш лейтенант придет и разберется! Будет мало – подключим майора! А там вплоть до товарища Одинцова. Ибо если каждый начнет бить морду тому, кто ему не понравился, тут такое начнется, что ни на одну голову не налезет.

Очевидно, Василий понял, что через их с Сергеем несдержанность могут произойти большие неприятности. Не стоит того этот Позников.

– Этот гад, – он еще раз встряхнул свою жертву, – вопил, что надо сдаться американцам и продать им все наши секреты….

– Это он зря! – донеслось со стороны трапа, по которому торопливо спускались лейтенант (кажется, его фамилия Жуков) и майор Новиков.

Через мгновение они стояли рядом с нами. Глянув на Позникова с презрительным интересом и криво усмехнувшись, майор произнес:

– Американцам мы сдаваться не будем, а поскольку у нас сейчас осадное положение, то за такие идейки положен трибунал. – Майор посмотрел на двух морпехов. – Парни, возьмите эту слизь и тащите ее на верхнюю палубу. Судить будем судом военного трибунала, «тройкой». И вы, товарищи офицеры и инженеры, следуйте за нами. Надо во всем разобраться, так что прошу следовать за нами, будете свидетелями! – он обвел взглядом мою публику – то есть двух растерянных женщин. – Ну что, кто еще желает бежать в Штаты? Могу вам гарантировать, что дальше ада вы не убежите!

Затем он обратился к особисту и старшему РТВшнику:

– Извините, товарищи офицеры – служба.

Желающих спорить с морскими пехотинцами не нашлось, и они быстро вытащили Позникова на палубу, несмотря на то, что под конец он пришел в себя и пытался упираться.

 

* * *

 

Тогда же и там же

Кандидат технических наук Позников Виктор Никонович, 31 год

 

Хоть я и постарался смириться с тем, что никогда не вернусь в двадцать первый век, мой бедный мозг сопротивлялся до последнего, цепляясь за мечту о благословенном континенте, которая проросла в нем настолько, что вырвать ее оттуда, да еще с корнем, было просто невозможно. И потому мой разум кипел, волновался, готовый вот-вот взорваться, тем самым губя меня навеки. Я с ужасом осознавал, что едва могу контролировать себя. Вероятно, это были последствия пережитого потрясения, которое, несомненно, оказало воздействие на каждого из нас.

И когда Тимохин сообщил, что принято решение вступить в войну, я просто не мог поверить собственным ушам. Война? Какая война? Я на это не подписывался! Какое они имеют право решать за нас? И вообще, как они могут вмешиваться в ход истории? Ведь это – прошлое! Для нас-то в нем уже давно все свершилось, и оттого, что мы вмешаемся, в нашем мире ничего не изменится! Какой во всем этом смысл? Нет, они просто рехнулись. Да-да, они все тут сумасшедшие! Вояки хреновы… Лишь бы повоевать! Недаром говорят, что у военных всего одна извилина в мозгу – и та от фуражки. Обкончались, наверное, от счастья, что представилась возможность применить все эти свои… боеприпасы. Мало им было в нашем мире Сирии и Украины. Проклятые империалисты! За кого воевать-то вздумали? За ублюдка Николашку? За самодержавие? Нет, я этого не перенесу. Уж лучше сдохнуть, чем оставаться в этой ненавистной Рашке, да еще и при царском режиме! Ничего хуже этого произойти со мной не могло. Никогда мой свободный дух не смирится с этим! Да еще и придется поневоле участвовать в боевых действиях?! Я ненавижу войну. Я ненавижу оружие. От вида крови мне становится плохо.

Мой мозг был похож на котел, давление в котором достигло критического уровня. И когда Тимохин в зловещей тишине объявил, что мы идем в Порт-Артур – то есть в самую разверстую пасть свирепых японцев, меня прорвало – моя паника вырвалась наружу, на мою же погибель, но я просто ничего уже не мог с собой поделать. В глазах потемнело, сердце отчаянно колотилось, и выкрикивал все эти слова, даже не задумываясь о последствиях. Мной руководили только страх и отчаяние. К кому я взывал? Кто мог бы отнестись всерьез к моим истерическим выкрикам? Никто. На самом деле это был скорее не призыв к действию, а просто нервный выплеск, спровоцированный последними событиями, которые, несомненно, в той или иной степени оказали влияние на психику каждого. Ведь всерьез полагать, что вот сейчас меня послушают и, благодаря за отличную идею, развернут оглобли в сторону благословенного континента, было бы чистейшей шизофренией. Это уже потом, сидя со связанными руками на верхней палубе, я подумал, что у меня могло бы найтись несколько единомышленников, если бы вместо истерики я действовал осторожно, прощупывая настрой каждого. Но все это опять же мечты… Ведь не дано мне было от природы умение обольщать людей и заражать их своими идеями. Мой вечный удел – быть одиночкой, лузером, ведь даже обстоятельства всегда складываются против меня… Ненавижу! И я обязательно выскажу им все, что о них думаю. Все равно они меня не пощадят – я уже труп, и этого не изменишь.

Нос болел – казалось, он распух до невообразимых размеров. Надеюсь, что он не сломан… Хотя не все ли мне равно, с каким носом отправляться на тот свет? В глазах почему-то мутно. Ах да – я же потерял свои очки! Наверное, они уже давно раздавлены их тяжелыми ботинками. Будьте вы прокляты, солдафоны! Воюйте, воюйте – все равно вы не увидите ничего хорошего от Николашки. Рашка останется Рашкой на веки вечные – вам этого не изменить. А меня можете утопить – несомненно, вы так и сделаете. Но лучше кормить рыб, чем прозябать в Рашке без всякой надежды стать свободным гражданином свободной страны…

 

* * *

 

Тогда же и там же

Доктор технических наук Алексей Иванович Тимохин

 

На палубе нас уже ждал Одинцов; взгляд его был тяжел.

– Этот самый? – спросил он у меня. – Вот видите, до чего доводит в нашем деле идеологическая нечистоплотность… Идемте! Судить его будем пусть и скорым, но открытым судом. Пусть все видят, что бывает с трусами, изменниками и паникерами. А потому – в кают-компанию, там есть все необходимое, чтобы устроить трансляцию на остальные корабли, особенно на этот гадюшник «Бутому».

В кают-компании ничего не изменилось с момента Военного Совета – все также были закреплены камеры, все так же висела на стене плазменная панель. Председательствовал в тройке Одинцов, заседателями были майор Новиков и кап-три Алексеев.

Когда процесс начался, неожиданно Одинцов спросил у подсудимого:

– Ну-с, молодой человек и чего вы нам можете сообщить по делу?

Что тут началось! Мне стало просто плохо, когда этот кадр начал в голос орать, как он их всех ненавидит – таких-сяких совков, кровавую гебню, жуликов и воров…. По-моему, слюна брызгала метра на полтора, ругань в сторону России сменялась слащавыми дифирамбами Штатам. О боже, какую змею я пригрел в своем коллективе! Где-нибудь в московском суде данный кадр был бы отпущен на свободу уже вечером, в крайнем случае, рано утром. Вся та мерзость, что вылетала из его поганой пасти, по системе радиотрансляции мгновенно доводилась до команд всех кораблей нашего соединения.

– Довольно! – неожиданно стукнул по столу Одинцов. – Мне кажется, достаточно. Кто-нибудь хочет выступить в защиту этого человека? Нет?! Тогда… Валериан Григорьевич?

– ВМСЗ, товарищ Одинцов, – произнес старший офицер «Вилкова», – ВМСЗ и никак иначе.

– Товарищ майор? – обернулся Одинцов к Новикову.

– Поддерживаю! Призыв к измене, в военное время, при действующем Осадном положении однозначно карается Высшей Мерой Социальной Защиты – смертной казнью, – майор посмотрел на Одинцова, – товарищ председатель трибунала.

Одинцов вздохнул и подтянул к себе уже написанный приговор. Ему явно не хотелось ставить под ним подпись…

– Товарищ Одинцов, – неожиданно для самого себя сказал я, – разрешите сказать пару слов. Нет, не в защиту этого человека, ибо он недостоин защиты, а только и исключительно в защиту целесообразности наших поступков. Вы не забыли о том, что мы сейчас плывем, то есть идем, в Российскую империю – в страну, где просто грамотных пока что чуть больше четверти, а уж люди с высшим образованием являются величайшей редкостью? Это я к тому, что и гражданин Позников тоже является обладателем технических знаний, которые делают его ценным специалистом. Я говорю это не к тому, чтобы простить и отпустить, а к тому, что мы могли бы использовать его способности… если надо вынести смертный приговор, он будет вынесен, но при этом должна быть записана отсрочка приговора на какое-то время. А дальше, когда отсрочка закончится, мы снова соберемся и спросим, хорошо ли работал гражданин Позников и стоит ли ему продлять отсрочку или его лучше сразу бросить за борт.

– Вы уверены в своих словах, Алексей Иванович? – спросил Одинцов. – Этот человек действительно вам так нужен?

– Да, нужен, – ответил я, – вы даже не представляете, сколько всего нам придется патентовать, чтобы обеспечить себе приличное будущее, а также двинуть вперед прогресс.

– Понятно, – кивнул Одинцов, – итак, с учетом особого мнения Алексея Ивановича Тимохина, гражданин Позников приговаривается к Высшей Мере Социальной Защиты с отсрочкой приговора на три месяца, по истечении которых мы снова соберем наш трибунал, чтобы решить, продлевать отсрочку еще на три месяца или приводить приговор в исполнение. Товарищи командиры, вы все видели? Общая трансляция на ваших кораблях была включена? Убедительно прошу вас лично и ваших замполитов довести до всего личного состава, что любая попытка деморализовать и демотивировать команды закончится точно так же. С Осадным положением не шутят. В отличие от некоторых у нас нет запасной Родины. – Затем он обратился к тем, кто собрался в кают-компании:

– Спасибо за внимание, все свободны.

Мы спустились к себе в трюм и сидели в полном молчании. Минут через пятнадцать вниз спустился побледневший Злобин.

– Все, посадили на цепь, как собаку! Миска со жратвой, кружка с водой и подстилка. Говорят, посидит так до прихода в Артур, а там будет видно. Но следующий так легко не отделается, Одинцов больше никого слушать не будет. Не, парни, дело тут серьезное, кто что-нибудь такое вякнуть захочет, пожалуйста, подальше от коллектива и уже поближе к борту…

Старлей дрожащими руками вытащил из пачки сигарету.

– Ладно, – я вяло махнул рукой, – вот и поговорили, понимаешь! Продолжайте свой демонтаж, наверное, всякое радиотехническое барахло тоже пригодится. Только, когда закончите, м-м-м, Алла, будь ласка, составь список, кто что заканчивал, второе образование, если у кого есть, хобби там разные… Товарищ Одинцов сказал….

– Да я твоему Одинцову…. – взвилась Алла.

– Цыц, дура! – Неожиданно для самого себя я рявкнул на нее так, что у самого зазвенело в ушах. – Ты что, не понимаешь – не игры все это, и не марши на Манежной. Кончились шутки! Или ты делаешь, что тебе сказали, или ты летишь за борт, причем кувырком. Адвокаты, правозащитники и прочая рукопожатая публика осталась там. А здесь война! Уцелевшие платы «Тумана» демонтировать. Товарищ Степанов, я сам не силен в радиоделе, проведите, пожалуйста, ревизию нашей уцелевшей элементной базы, как из самой установки, так и из ЗИПа, и прикиньте, можно ли из этого хлама собрать сколько-нибудь радиостанций? И если можно, то сколько штук и какой мощности?

Капитан 2-го ранга кивнул:

– Прикинем, отчего же нет, связь на войне – это главное дело, на море особенно, посыльного не пошлешь и телефон не протянешь. Сделаю – сегодня вечером или завтра к утру; тут еще, Алексей Иванович, подумать надо. Давайте, товарищи, – окликнул он своих техников, – не стойте, работать надо….

Что-то мне как-то неудобно стало – люди, значит, работают, а я буду стоять и смотреть, или даже пойду непонятно куда, непонятно зачем. Я встряхнулся и скинул пиджак и бросил его на верстак.

– Эх, ну его к черту! А ну, кто-нибудь, отвертку дайте начальнику!

Через пару минут, растерянно опустив руки, без дела стоял только особист Ким. Ну и хрен с ним! Работать надо.

 

* * *

 

Тогда же и там же

Кандидат технических наук Позников Виктор Никонович, 31 год

 

Лучше бы они убили меня сразу. Теперь, когда возбуждение начало проходить, на меня навалилась тоска. Озлобление улетучилось, и теперь я сам себе казался жалкой полуживой мышью, пойманную котом, который не торопится съесть свою добычу и лениво забавляется с ней, прежде чем умертвить окончательно.

Мой запал, под воздействием которого я выкрикивал им все эти слова, спеша сообщить все, что о них думаю (в полной уверенности, что сразу вслед за этим мне свернут шею), улетучился без следа. Ему на смену пришла вялость и опустошение. Я не рассчитывал на дальнейшее свое существование. И потому теперь в мою пустую голову непроизвольно лезли удивляющие меня самого мысли. И главной из них была та, что умирать мне категорически не хотелось.

Я вообразил себе холодную и равнодушную пучину, которая заглатывает меня как ничтожную песчинку… Смерть, забвение, тьма, небытие… Мысль об этом заставила меня содрогнуться. Пожалуй, впервые я был так близок к этому самому небытию. И вдруг с потрясающей ясностью осознал, как хочу жить. Жить! Вдыхать воздух, видеть краски мира, слышать звуки, ощущать солнечное тепло… А ведь мне всегда казалось, что этого мало. Я всегда был недоволен тем, что имею. Людей, довольствующихся малым, я считал блаженными идиотами. Но сейчас, перед лицом такой близкой гибели, все это казалось мне огромным богатством. Жить! Жизнь становится такой сладкой в тот момент, когда костлявая рука Смерти уже вкрадчиво касается твоей шеи…

И вдруг встает Тимохин, говорит несколько слов – и наступает момент, когда смерть разжимает свои когти и говорит: «Отсрочка исполнения приговора».

В тот момент, когда я выкрикивал этим людям свои проклятья, мне было совершенно не страшно умирать. Ведь зачем жить, если невозможно исполнить свою главную мечту о достойной и богатой жизни? А вот теперь страх наваливается на меня с новой силой, и я уже готов делать что угодно, лишь бы получить еще одну отсрочку, а за ней еще и еще. Ну что поделать – ведь на самом деле я не тот герой, который, смеясь в лицо смерти, бросает проклятия своим палачам. Никогда не понимал таких людей. Моя выходка была всего лишь истерикой, прорывом накопившегося в результате экстремальной ситуации напряжения. А я – всего лишь маленький человек, который хочет жить, и жить хорошо. Ведь в этом нет ничего постыдного, и на самом деле все люди такие, просто некоторые умеют слишком хорошо притворяться. А я не умею. Мне страшно, и я совсем не хочу покидать этот мир. В идеале я хотел бы жить, как в том моем сне – чтобы денег куры не клевали, и чтобы мне для этого ничего не надо было делать. Но эти мечты, видимо, так и останутся пустыми мечтаниями, и ничего с этим поделать уже не получится. Если мне даже в итоге и сохранят жизнь, то влачить я буду только самое жалкое существование… Пусть! Но лишь бы не холодная пучина, которая едва не засосала меня…

 

* * *

 

Тогда же и там же

Кандидат технических наук Суфиева Лейла Рустамовна, 27 лет

 

На войну? Что ж, замечательно. Раз мужчины решили повоевать – значит, так тому и быть. Все в этом мире решают мужчины, и это не изменишь. Да и зачем? Мы, женщины, должны лишь покоряться их решениям и не рассуждать, правильные они или неправильные. Мужчине следует быть смелым, суровым и сдержанным в своих эмоциях. И для меня было полной неожиданностью, когда Виктор Никонович, всегда такой молчаливый и спокойный, вдруг повел себя так, словно в него вселился шайтан. Честно говоря, я обратила внимание не столько на его слова, сколько на его вид – он и вправду был похож на человека, у которого помутился рассудок. Он кричал что-то о том, что нам надо плыть в Америку… Но его очень быстро успокоили, хоть и сделали это весьма радикальным способом. Первый раз я видела, как по-настоящему бьют человека, но почему-то особого сочувствия к Позникову я не испытывала. Что-то подсказывало мне, что он сам виноват, а ведь мужчине всегда следует отдавать себе отчет в своих поступках.

Но вот Алла Викторовна была преизрядно шокирована происходящим на ее глазах. Сначала, когда один из военных ударил Виктора Никоновича, она вскрикнула, а чуть позже, после того как Позникова увели, она подняла с пола его очки и, заботливо их протерев, сунула в карман своего халата.

Потом, когда мы вернулись к своей работе, она, приняв целую горсть таблеток валерьянки, спросила меня:

– Ну и что ты насчет этого всего думаешь, Лейла?

– Насчет чего именно, Алла Викторовна? – переспросила я.

– Да насчет всего этого происшествия! Насчет нашего будущего! Тебе не страшно? – она воззрилась на меня внимательным взглядом исподлобья – впервые она смотрела прямо мне в глаза; до этого она мою персону не особо-то и замечала, как и Екатерину Григорьевну, которая в данный момент, не выказывая никакого желания поучаствовать в нашей беседе, вооружившись отверткой, в самом дальнем закутке снимала платы с оборудования.

– Нет, не страшно, – пожала я плечами. – Наоборот, мне интересно. Ведь нам выпал уникальный шанс убедиться в правоте Эйнштейна и других великих ученых, приверженных идее о возможности преодоления пространственно-временного барьера. Их заключения были чисто теоретическими, но мы стали первыми, кто подтвердил их на практике! Разве это не замечательно и не говорит о том, что мы счастливчики? Мы стали своего рода пионерами, первопроходцами; и сожаления о привычном существовании в двадцать первом веке не могут затмить восхищения перед величием Мироздания, полного удивительных тайн, завесу над которыми нам ныне удалось слегка приоткрыть… А будущее… Что будущее? Думаю, что наши мужчины о нас позаботятся. Что же касается более широкого значения этого слова, то мое мнение такое – с этого момента история пойдет по другому пути… Ведь это уже не наш мир, а другой. В нашем все останется по-прежнему, но в этом мы непременно повлияем на течение событий, даже если вовсе ничего не будем предпринимать. Но, как я поняла, мужчины собираются произвести существенное вмешательство, и я намерена с интересом за этим понаблюдать… А по возможности и поучаствовать.

Я перевела дух. Поистине на меня снизошло какое-то озарение, когда я говорила все это. Алла Викторовна смотрела на меня круглыми глазами, открыв рот. Ну да – от меня ей еще не приходилось слышать такой длинной тирады.

Она покашляла, словно подбирая слова для ответа на мою блистательную речь.

– Вот как, значит… – наконец задумчиво произнесла она, глядя на меня так, словно впервые увидела. – Что ж, Лейла, ты меня, честно сказать, приободрила… Я как-то не смотрела на все это с такой точки зрения. Видно, так уж устроен человек, что сразу теряется, когда привычный уклад его жизни безвозвратно нарушен. Но неужели ты совсем не будешь скучать по той, прежней жизни?

– Что значить – скучать по прежней жизни? – ответила я, искренне не понимая свою коллегу. – Судя по тому, что с нами происходит уже сейчас, скучать не придется ни по какому поводу. Да и смысла в этом нет. Я даже рада, что все так получилось. Теперь меня не будут принуждать к замужеству, и, возможно, я смогу заниматься наукой в свое удовольствие… Ведь в это время уже существовали прославленные женщины-ученые, так почему бы мне не пополнить их ряды? У всех у нас теперь есть шанс изменить свою жизнь…

Лисовая смотрела на меня некоторое время, о чем-то размышляя, а затем сказала:

– А ты, оказывается, очень разумная, Лейлушка… Если б ты еще и мылась почаще, то цены бы тебе не было…

И в самом деле… Теперь, когда больше нет моего старшего брата, который принуждает меня к замужеству, почему я и дальше должна выглядеть как вонючее нечистое животное, смущающее всех присутствующих своей неряшливой одежной, сальными нечесаными волосами и запахом немытого тела? Фу, какая гадость! Немедленно иду в душ!

 

* * *