Париж – столица больших возможностей

 

«Путешествие, чтобы быть познавательным, должно сопровождаться рассуждениями о самых разных предметах, которые встречаются по пути. Когда я приехал в Италию, то совсем не знал Франции. Мои путешествия, следовательно, не могут быть для меня полезны, пока я не узнаю Францию или любую другую страну, – чтобы я мог проводить сравнения», – заметил Анри в своем «Журнале». Словно начисто забыв о своем недавнем военном прошлом, выздоравливающий младший лейтенант проявляет полную глухоту к политической напряженности и военным действиям в Европе и решает серьезно продолжить свое интеллектуальное самообразование.

После трех месяцев, проведенных в Гренобле среди танцев и карнавальных развлечений, а также в беседах о Шекспире и карточной игре с Альфонсом Перье и Феликсом Фором, он поспешно отправился в столицу. Сбылась наконец его мечта: он в Париже и при этом – молод и свободен. Его положение тем более приятно, что он теперь получает жалованье, соответствующее его чину. Верно говорят, что все познается в сравнении. Этот ранее чуждый Анри большой город теперь стал для него гостеприимным и, оказывается, «имеет тысячу преимуществ. Здесь столько произведений искусства; здесь великолепный театр, где можно общаться с замечательными людьми всех возрастов, здесь в свете больше здравого смысла, чем где‑либо в другом месте; женщины здесь – в отличие от провинциальных болтушек – умеют серьезно рассуждать».

Что касается сердечных дел, то Анри еще в Гренобле познакомился с Викториной Мунье, старшей дочерью бывшего депутата Генеральных штатов Жозефа Мунье, который только что был назначен префектом в Иль‑э‑Вилен. Он был сражен ею как ударом молнии – он собирался даже последовать за нею в Ренн, куда она отправилась вслед за отцом. Маневры, которые он предпринимал для сближения с ней, были, однако, несколько необычны. Вместо того чтобы открыто объясниться с молодой женщиной, он описывал свои чувства к ней – в более или менее завуалированной форме – в письмах ее брату Эдуарду, надеясь, что тот передаст сестре его послания. В ожидании благоприятного поворота событий – а он так и не наступит – юный ловелас, чтобы не терять времени даром, предался нежным чувствам к своей кузине Адели Ребюффель, которая была то очаровательно фамильярна с ним, то совершенно к нему безразлична. Он проявлял упорство в желании нравиться ей, а она умела весьма искусно раздувать искры в неостывшем пепле его чувств. Он добился‑таки взаимности, но не ее, а ее матери, Мадлены Ребюффель, которая занялась его любовным воспитанием, – это случилось в конце августа 1802 года.

2 августа Бонапарт был объявлен Первым Консулом пожизненно – мадам де Сталь назвала это вторым шагом к монархии. Наполеон энергично делал карьеру. Бывшие товарищи Анри по Центральной школе тоже делали карьеры в коммерции и банковском деле, а он сам был полон решимости продолжать свое образование – причем во всем сразу. Он жаждет знаний и посвящает свое время прежде всего воспитанию ума. Опасаясь, что целые годы могут исчезнуть из жизни безвозвратно, он торопливо поглощает древних и современных авторов в Коллеж де Франс и в Национальной библиотеке – интересуется Гоббсом, Дестутом де Траси, Вовенаргом и Гольдони; он также берет уроки танцев, начинает изучать английский язык, затем еще греческий и особенно старательно оттачивает свой театральный вкус, не пропуская ни одного спектакля в те дни, когда светское общество бывает в театре в полном составе. В общем, Париж – это именно тот город, в котором он может по‑настоящему заняться своим образованием.

По ходу чтения Анри делает многочисленные заметки, записывает интересные мысли – и обрушивает всю эту интеллектуальную и культурную манну на свою сестру Полину. Во времена своих ломбардских перипетий он в изобилии давал ей советы в письмах – теперь к ним прибавляются рассуждения, сентенции и целые страницы философии. Брат беседует с ней о многих вещах, чтобы научить рассуждать и ее: они говорят о смехе и смешном, о тщеславии и душевных противоречиях; Анри настаивает на необходимости постоянно учиться – и обнаруживает себя гораздо более серьезным мыслителем, чем прежде. Он полагает, что единственными достойными целями, к которым нужно стремиться, являются счастье и правда, и выражает эти мысли с такой силой и последовательностью, что у Полины входит в привычку возражать семейству бесконечными «так считает Анри». Если ему и не удается в полной мере исполнить свою миссию просветителя, то Полина, во всяком случае, изо всех сил старается разделять взгляды брата: она верит ему безгранично. Сестра становится его собеседницей, домашним шпионом и посредником. Анри, уже отчаявшийся найти настоящую дружбу, не мог и мечтать о более преданной подруге. «Мне приходится мириться с тем, что те качества, которые я хотел бы видеть в одном друге, оказываются распределены по разным моим друзьям. Но я не смог бы общаться со многими».

Молодой человек познает мир и мечтает о славе. Вот только набросок первой же его комедии – «Два человека» – остается неоконченным. Тщетно ищет он «la vis comica[2]… без которой нет комедии», понимает, что невозможно комично описывать страсти и что нужно глубже изучать нравы современников. Но, несмотря на его упорство, другие попытки написать комедию – «Доброе намерение», переименованное затем в «Какой ужас! или Друг деспотизма‑извратителя общественного мнения», как и сатира «Летелье» – также не увенчаются успехом. Эти амбициозные намерения так и не будут воплощены в жизнь. Зато его мысль – в постоянном движении, он работает жадно, оттачивает ум, страстно интересуется общественными процессами, но остерегается подпасть под влияние какой‑либо интеллектуальной группировки: «Любой человек, кто верит во что‑либо только потому, что кто‑то с ним рядом говорит „верь“, – тупица».

Его любознательность беспредельна. Заседания Трибунала, чтение философских и научных книг, жаркие споры в модных кафе, театральные представления – все дает ему пищу для размышлений. Он наблюдает – и никогда не хитрит с самим собой. Стараться понять истинную природу вещей – вот его главный принцип. Он придерживается его в любых обстоятельствах: будь то в образе актера‑трагика, когда читает стихи в салоне любовницы, или игрока, когда пытает свою удачу в лотерее. Это постоянное бурление жизни сопровождается переездами: в апреле он снимал комнату на улице Нев‑де‑Огюстен, где жил и Феликс Фор; в ноябре переехал в пансион – на седьмой этаж отеля Руан, что на улице Анжевилье, – отсюда открывается чудесный вид на колоннаду Лувра. Два года спустя он уже в отеле на улице Луа, а затем снимал и опять‑таки покинул квартиру на улице Менар. Укореняться в привычках – явно не в его натуре.

Письмом от 1 термидора Десятого года (20 июля 1802 года) на имя военного министра младший лейтенант Анри Бейль подал в отставку с должности младшего лейтенанта. Дело было не только в его непостоянном характере: военная карьера никогда его не привлекала, а теперь откровенно стала помехой. Два месяца спустя он был отчислен из армии и снова стал обычным гражданином – без содержания от военного ведомства, разумеется.

Начиная с 23 октября 1802 года Шерубен выдает ему ежемесячное содержание в 150 ливров, но денег постоянно не хватает, к тому же они часто задерживаются. Анри покупает редкие книги, берет частные уроки; у него большие расходы на одежду: черные шелковые панталоны, бархатные панталоны, галстуки из тонкого батиста – этого требуют его светские привычки. В результате светский франт весь в долгах. Зато его наряд являет собой «ту изящную небрежность, которая отличает молодого человека, привыкшего всегда отлично выглядеть, – как принято у нас в хорошем обществе». Такой образ жизни ему явно не по средствам, и он все чаще посылает сестре письма с просьбами об увеличении суммы отцовского содержания. Шерубен увеличивает сумму до 200 ливров. Анри отдает должное его великодушию: «Я глубоко чувствую, как я тебе обязан, и каждый день мысленно благодарю за то, что ты позволяешь мне употреблять на мое образование то время, которое другие молодые люди тратят на приобретение состояния». Однако он напоминает о себе с такой регулярностью, что навлекает на себя гнев даже своего терпеливого дедушки. Тот возмущается: «Что происходит, в конце концов? Отец дает сыну 200 ливров в месяц. И с какой целью? Чтобы сделать состояние? Нет – чтобы развлекаться в Париже и, равняя себя с богатыми людьми, стараться удовлетворять такие же, как у них, запросы – что для тебя весьма затруднительно. Ты просишь отца дать тебе 20 000 ливров на осуществление проектов, о которых ты ничего не рассказываешь. Где он может их взять? Ему нужна зимняя одежда, но он отказывает себе в этом. Твоим сестрам нужны были платья, но они почувствовали затруднения отца – и отказали себе в них. Он ничего не тратит на себя, а расходы на содержание поместья необходимы и в один прекрасный день утроят твое же состояние. Я мог бы сказать тебе еще многое, что ты и сам должен был бы понимать – без моих объяснений. Час разговора был бы полезнее десяти писем. Подумай о своем будущем сам и не полагай себя таким уж обездоленным».

Зачем думать о будущем, если имеет значение только «здесь» и «сейчас»? Анри затаил обиду. Тем более что мучительный недостаток уверенности в себе он объясняет именно привычной нехваткой денег.

20 мая 1803 года Бонапарт нарушил Амьенский мирный договор, который был подписан им 25 марта 1802 года. Три дня спустя Англия объявила войну Франции. Париж живет в постоянной тревоге. 24 июня Анри покинул неспокойный город и отправился обратно в Гренобль, где его ждали приятные встречи с друзьями. Вдали от парижских соблазнов он ведет экономный образ жизни, затем возвращается в столицу проездом через Женеву, посетив заодно ситцевую фабрику в компании с земляками Альфонсом Перье, Александром Малеэном и Феликсом Пане. В Париж он вернулся 20 марта 1804 года – накануне принятия Гражданского кодекса, который укрепил власть буржуазии, утвердил семью как скрепляющий элемент общества и провозгласил незыблемой частную собственность. Анри мало интересуется всем этим – как и большими строительными работами, развернувшимися в Париже, и новой городской планировкой. Он посетил своих кузин Ребюффель, как только узнал о смерти мужа Мадлены, но осудил их за неуместную веселость. Было ли это воспоминанием о смерти матери? Особенно Адель показалась ему ужасающе бесчувственной.

Анри возобновляет интеллектуальные дебаты с Фортюне Мантом, Луи Крозе, Луи де Барралем и идеологом Жозефом Рэем; встречается с военным медиком Урбеном Филиппом Сальмоном, чьи суждения имеют на него влияние, – он даже выглядит более рассудительным, чем прежде. К списку посещаемых им библиотек добавляет библиотеку Пантеона – ныне библиотека Сен‑Женевьев – и библиотеку Медицинской школы. Его интеллектуальные аппетиты по‑прежнему безграничны. Поскольку он намерен стать «простым, естественным и настоящим в этом мире», то читает Альфьери «как противоядие от зловония низости»: он полагает, что слишком часто бывает ею окружен. Он страдает от периодических приступов лихорадки, но его парижская жизнь входит в свою обычную колею. В театре он с восторгом наблюдает, как самые некрасивые актеры могут преображаться под воздействием чувств и страстей – становиться по‑настоящему красивыми. Он не любит театр Лувуа: «…все в нем плохо – пьесы, актеры и зрители»; не слишком жалует театр Монтансье (он будет переименован в 1807 году в Театр варьете), зато преданность знаменитому «Комеди Франсез» награждает его возможностью восторгаться самыми великими актерами того времени. Это мадемуазель Конта – известная в недавно ушедшем веке своими любовными связями с графом д’Артуа, графом де Нарбонн, герцогом Лихтенштейном и маркизом де Money; это мадемуазель Марс – равно обольстительная и как трагическая любовница, и как бунтарка, будущая эгерия романтической эпохи; это Флери; это Франсуа‑Жозеф Тальма – любимый актер революционного Парижа, и еще якобинец Анри Гурго по прозвищу Дюгазон. Почти наизусть зная репертуар, Анри начинает уже разбираться в театральных тонкостях, но при этом не отказывается от сложившихся предпочтений. Он превозносит «Баязета», скучает на «Ифигении в Авлиде», дает высшую оценку представлению мольеровского «Тартюфа», на котором актеры превзошли сами себя, и при этом всегда остро реагирует – и свистками, и аплодисментами.

В начале XIX века театральные представления вообще были бурными: они разыгрывались не только на сцене, но и в зрительном зале. Публика не скупилась как на шум и насмешливые свистки, так и на искренний восторг. Когда случилось возникнуть полемике между двумя лагерями поклонников двух трагических актрис‑соперниц мадемуазель Дюшенуа (Катрина Жозефина Рафуэн) и мадемуазель Жорж (Маргерита Жозефина Веймер), оркестр бывал опрокинут, а кулисы взяты приступом. Вот один из типичных эпизодов тех театральных войн: «Как в битвах, описанных Гомером, сначала один из „воинов“ бросился в одиночку на сцену и, прорвавшись к кулисам, под изумленными взглядами машинистов сцены взялся диктовать актерам волю партера. Его схватила полиция. Тогда на помощь этому герою ринулись и остальные». Но вот конфликт остался в прошлом – теперь можно было узнать, на какие же роли будут приняты эти две актрисы в «Комеди Франсез». Первая триумфально выступает в ролях Федры, Андромахи, Роксаны – ее поклонники неистовствуют в зрительном зале. Вторая, которой покровительствует влиятельная мадемуазель Рокур, дебютирует в роли Клитемнестры – и пользуется больше поддержкой критиков. Анри, для которого существовала только мадемуазель Дюшенуа, включился в борьбу. Под псевдонимом Жуниус он направил свое мстительное перо против Жюльена (Луи Жоффруа) – знаменитого автора театральных фельетонов в «Журналь де Деба». В конечном счете обе актрисы, удостоенные членства в театральном обществе 17 марта 1804 года, получили одни и те же роли. Страсти утихают. Крозе представил Анри – своего друга детства – обожаемой им мадемуазель Дюшенуа. Принятый сначала в ее ложе, Анри вскоре становится завсегдатаем в ее доме. Их отношения, впрочем, не выходят за рамки дружбы: в жизни актрисы не столь блистательны, как в огнях рампы, а театральные восторги – святы.

Сенатским указом от 18 мая 1804 года управление Республикой было доверено Наполеону Бонапарту, уже наследственному императору, – возник интересный исторический казус. Был также восстановлен титул маршала – чин, упраздненный Конвентом 21 февраля 1793 года. Четырнадцать действующих генералов были представлены к этому званию уже на следующий день. Времена Консульства закончились: Генерал революции преобразился в монарха. Анри уже более не восторгается Бонапартом, которого изредка видит в Тюильри, – он называет императора лицемером: «Он приветствует и улыбается. Но это театральная улыбка: зубы видны, а глаза не улыбаются…» В далекое прошлое кануло то время, когда Анри гордился своей принадлежностью к армии, совершившей Итальянский поход.

Для молодого человека, вновь ставшего штатским лицом, 1804 год был отмечен совсем другими событиями. 30 июня покинул этот мир Ноэль Дарю: «Есть одно дело, за которое никогда не хвалят мертвых, и в то же время это единственное, из‑за чего им возносят хвалы, – то, что они мертвы». Отдавая дань обычаям, Анри присутствует на заупокойной службе в церкви Сен‑Тома‑д’Акен и отмечает: «У священников выражение лица низменное, иногда даже злое. В лучшем случае – просто глупое».

21 августа вместе со своим кузеном Марсиалем он берет первый урок декламации у актера Ла Рива (Жан Модюи): «Вообще, чтобы хорошо делать что‑то большее, надо сначала научиться хорошо делать меньшее. Так, чтобы красиво ходить, надо уметь танцевать; чтобы красиво произносить слова в разговоре, надо уметь петь; так же, чтобы хорошо читать стихи, надо немного уметь декламировать». Эти уроки были для него наиболее удобным способом приблизиться к миру кулис. На уроках Ла Рив призывал его всегда быть естественным: «В вас уже есть что‑то, что заранее располагает к вам, привлекает к вам внимание, стоит вам только войти».

2 декабря Анри присутствовал при торжественном прохождении императорского кортежа. «В воскресенье 11 фримера, в день коронации, случилось так, что ни у меня, ни у Манта не было в карманах ни единого су. Он зашел за мной в половине восьмого, и мы пошли – просто так – на улицу Сент‑Оноре к кафе „Франсе“; там мы случайно встретили депутацию Национальной гвардии от Изера… так что мы, заодно с ними, видели процессию целиком: сначала, в четверть одиннадцатого, маленького болвана, который нес папский крест, затем самого папу, а часа через полтора – кортеж императора и самого императора… Весь день потом я размышлял об этом – столь очевидном – союзе шарлатанов всех мастей между собой: религия берется освящать тиранию, и все это делается, конечно, во имя счастья людей. Чтобы отбить дурной запах, я затем немного почитал Альфьери».

Таким образом, к двадцать первому году своей жизни Анри окончательно становится убежденным противником как монархии, так и церковных кропильниц.

12 декабря Анри покинул курсы драматического искусства Ла Рива и перешел к Дюгазону: он считает его мастерство более совершенным и у него будет заниматься вплоть до своего отъезда из Парижа. Занятия проходили на дому у актера – в проезде Виган. Там Анри и познакомился с начинающей актрисой Мелани Гильбер (по сценическому псевдониму – Луазон). Она была на три года старше его. Между ними возникают серьезные отношения: они рассуждают даже о «близости больших душ, понимающих друг друга с полуслова». Впрочем, пока ее мысли заняты только предстоящим театральным дебютом и она не торопится обременить себя любовником. Анри сдерживает свое нетерпение и привязывается к ней с каждым днем все более. У нее есть дочь, но это нимало его не смущает.

Тем временем денежные затруднения молодого человека лишь усугубляются и он одалживает везде где только может. Вечно находиться в таком положении – обездоленном, по его мнению, – он более не согласен. Почему бы не попытаться сколотить состояние, работая в банке, как многие другие? Амбициозный прожект, ничего не скажешь, особенно для светского молодого человека, у которого нет для этого ни нужного образования, ни призвания. Внезапно на него наваливается усталость от большого света и от всех этих развлечений, которые более его не развлекают. Он мечтает стать «Бейлем, эпикурейцем, богатым банкиром, балующимся сочинением стихов». Феликс Фор, который к этому времени вернулся в свои владения в Сент‑Изнье, узнав об этом, нисколько не заблуждается на его счет: «Так, значит, ты хочешь сделаться банкиром? Это сказки, мой дорогой, которыми ты можешь убаюкивать своего отца. Что касается меня – а я хорошо тебя знаю, – ты не заставишь меня поверить, что думаешь об этом всерьез».

Другой его приятель, Фортюне Мант, который только что вступил в компанию с марсельским негоциантом Шарлем Менье, наоборот, всячески предлагает ему свою поддержку в делах коммерции. Вместе они строят самые фантастические планы. И тут еще Мелани объявила своему вздыхателю, что получила ангажемент в «Гран‑Театр» в Марселе (ныне муниципальная Опера). Все сошлось так, что нельзя было этим не воспользоваться: одним выстрелом можно было убить двух зайцев. Анри заказал два места в дилижансе. 8 мая 1805 года они вдвоем с Мелани доехали до Лиона, откуда он один отправился пока в Гренобль. Немного удачи, побольше красноречия – и Шерубен не должен остаться глух к его просьбам о деньгах.

 

Марсельская интермедия

 

В семье никто, за исключением Полины, не верил в коммерческие таланты Анри. К тому же очередное противостояние Франции и Англии не предвещало расположения звезд, благоприятного для коммерческих дел. Англия воспользовалась своим господством на море, чтобы захватить монопольное право морских перевозок, и объявила блокаду Франции. В столь неблагоприятных условиях Шерубен тем усерднее продолжал заботиться о будущем семьи и даже питал некоторые надежды, что его наследник повернется наконец лицом к действительности – тогда можно будет доверить ему управление частью их сельскохозяйственных угодий. С таким настроем он и встретил сына, но Анри твердо стоял на своем…

Приехав в Марсель 25 июля 1805 года в семь часов вечера, Анри впервые увидел море. Он встретился с Мантом и снял жилье в отеле Рамбер – там, где уже расположилась Мелани. Плохо было то, что он приехал с пустыми руками: отец денег не дал. Шарль Менье устроил Анри на должность коммивояжера – при его безденежье не приходилось претендовать на что‑либо лучшее. Начинающий коммерсант вынужден был привыкать к нравам и обычаям компании, занимавшейся импортом колониальных товаров, и проводить все дни напролет на таможне, на бирже, в Палате мер и весов. Он, естественно, находил свое новое занятие скучным и обременительным: оно не оставляло ему свободного времени для чтения. Одержимый фантастической идеей – обеспечить себе хорошую ренту, он вынашивает все новые прожекты и доходит даже до того, что сообщает своим, будто является отцом дочери Мелани, ласково называя ее в письмах Анриеттой – в надежде, что удастся растрогать дедушку. Все напрасно: сообщение о его отцовстве вызвало в семье волнение, но затем его попросили впредь ставить перед собой более разумные жизненные цели – и Шерубен денег опять‑таки не дал.

Конечно, никакого таланта к коммерции у Анри не обнаружилось. Все, что он извлек из нее для себя, – это «некоторый интерес к политическим событиям». Кстати, этот интерес был вполне своевременным.

По вечерам Мелани под руководством Анри учила роли. Но театр в Марселе не шел ни в какое сравнение с парижскими: «Здесь играют главным образом трагедии – и это вопреки всякому здравому смыслу. Если играется какая‑нибудь трагедия, которую марсельская публика не знает, то, какой бы хорошей она ни была, марсельцы будут аплодировать только знакомым репликам – неважно, хороши они или плохи, сносно или плохо произнесены». Зрители хорошо принимали дебютантку Мелани – в том смысле, что более или менее внимательно вслушивались в ее первые реплики, но вскоре возвращались к своему привычному поведению. «Вообще здешняя публика любит слышать со сцены громкие крики. Это единственное, что может их разбудить». В оправдание публики следует сказать, что и Мелани не проявляла больших сценических способностей.

В отношениях любовников свежесть первых месяцев связи вскоре сменилась горечью будней, усугубляемой конфликтами. Они ревнуют друг друга, устают друг от друга. Наступает отчуждение – любовь явно близится к концу. Их соединил случай – и случай же освободил их друг от друга: «Гран‑Театр» закрылся, и 1 марта 1806 года Мелани вернулась в Париж. Она взяла на себя инициативу положить конец их совместным приключениям: «Я еще могла питать иллюзии до определенного момента, но сердце подсказывает мне то, чего я не хотела бы знать: ты любишь меня как совсем еще молодой человек, который живет только настоящим и не задумывается о будущем и чья единственная цель – как можно приятнее провести время. А я думала, что ты любишь меня как свою подругу жизни! Что ж, я смешна, не правда ли? Ты скажешь, вероятно, что я просто сержусь на тебя. Уверяю тебя – нет. Я лишена даже такого счастья – сердиться. Я имею столь печальный опыт общения с людьми, что в тех несчастьях, которые со мною происходят, меня удивляет лишь то, что я не смогла их предвидеть. Но они меня уже не раздражают». Несколькими неделями ранее Анри записал в своем «Журнале»: «Я начинаю находить М[елани] глупой. Мне припоминаются тысячи мелочей, которые свидетельствуют о недостатке ума». Он даже меняет жилье в Марселе – переезжает на улицу Сен‑Ферреоль, подальше от воспоминаний.

Результатом поражения Франции в битве при Трафальгаре стало чрезмерно высокое обложение налогами колониальных товаров. Менье готовился заявить о своем банкротстве. Сбылись предсказания Феликса Фора и семейства Бейль‑Ганьон: коммерсанта из Анри не вышло. Чтобы убить время, Анри пьет жженку, пунш и водку – что явно не решает его проблем с желудком, – играет в карты каждый вечер, наблюдает провинциальные нравы эпохи Империи – и все это ему надоедает: «У них не хватает ума, чтобы понять, насколько скучны их грубые удовольствия. Собираться вместе уже с десяти часов утра, чтобы играть в вист или бостон! Но эти люди не умеют скучать и потому никогда не перестанут быть глупыми, – такими, каковы они есть сейчас».

Лишенный занятий, Анри становится угрюмым. Кому могут быть приятны «тишина и одиночество в час, когда бьет полночь»? Незадачливый коммерсант снова берется за книги, но ему явно не хватает Парижа – деятельного, дышащего жизнью. Провинциальный город ничего не обещает ему в будущем. Шерубен, постоянно озабоченный выплатой долгов своего сына, в конце концов взмолился, что так больше продолжаться не может. Наконец Анри и сам начинает рассуждать самокритично: «Мне нужно какое‑то занятие. Мне не хватает здравомыслия, чтобы научиться не беспокоиться и заполнять разумно свое свободное время, – это очевидно».

 

Охота на Дарю

 

Один и тот же вопрос навязчиво преследует Анри: к чему ему следует стремиться? В сущности, сам он ничего об этом толком не знает. И вокруг себя он видит только разочарованных. Барраль, которого властный отец заставил поступить на службу, уже отчаялся, что когда‑нибудь сможет от нее избавиться. Фор распрощался с Парижем. Крозе «не ждет от жизни ничего, кроме скуки». Бижийон только воображает, что он счастлив, а счастливы по‑настоящему лишь Коломб и Маллеэн. О Манте ему ничего не известно: марсельская авантюра разбила их хрупкую дружбу. О собственном настроении он пишет: «Я страстно желал быть возлюбленным актрисы – стройной и меланхоличной. Я был им, но длительного счастья не нашел. Я думаю теперь, что это „вечное счастье“ – просто химера, что нельзя стремиться к тому, чтобы всегда извлекать максимум удовольствия из своего положения. Вообще, мне сильно не хватает здравомыслия. В сущности, я даже не знаю, что мне нужно. Вот идеальная картина моей жизни в общих чертах: Париж, слушатель курсов, восемь тысяч ливров дохода, общество самого хорошего тона – и женщины в нем».

После упорного сопротивления Анри соглашается последовать советам дедушки, который всячески настаивает, чтобы он написал кузену Пьеру: «Я думаю, что у тебя есть один верный способ, чтобы снова попасть в Париж и жить там достойно, – это опять сблизиться с Дарю: он любит тебя и мог бы устроить тебя к себе на службу». Анри подчинился. Приятель по Марселю, Леон Ламбер, помог ему составить письмо. Нужны были все‑таки некоторый такт и умение пользоваться официальным языком, чтобы обратиться с письмом к государственному советнику Дарю, недавно избранному во Французскую академию, – хотя Анри был далек от того, чтобы считать своего «поэтического» кузена просвещенным обладателем блестящего слога.

Семейная солидарность снова проявила себя в деле: отец и сын Ганьоны тоже двинулись на приступ родственной твердыни. Один ходатайствует за своего внука Анри перед Пьером, а другой – за своего племянника Анри – перед Марсиалем. От братьев Дарю, однако, ответа нет. Вероятно, их служебные обязанности не дают им возможности дать о себе знать? Или их молчание и есть ответ? Проходят недели. В Гренобле и в Марселе все члены семейства пребывают в беспокойстве. Анри догадывается, что Пьер, по всей вероятности, точит на него зуб за его прошлое безрассудство – и теперь сгорает от нетерпения. Его бывший товарищ по Центральной школе Шарль Шеминад, чья сестра близка с супругой Пьера – Александриной Дарю, советует ему для начала завязать добрые отношения с супругой кузена. Анри ожидает каждой почты «как мессии». Наконец он уже не в состоянии жить на постоянном взводе и решает поторопить события. В конце мая он в четвертый раз отправляется из провинции в Париж. Марсель ничего не дал ему, и он покидает этот город без сожаления.

10 июля 1806 года недавний марселец с наслаждением вдохнул воздух столицы. Здесь он возобновил свое «книжное обжорство» и посещения любимого «Комеди Франсез», но почему‑то нигде не упомянул о декрете от 29 июля, которым количество официально разрешенных парижских театров было сведено всего лишь к восьми.

Не откладывая дела в долгий ящик, Анри отправился с визитом к Марсиалю. Его приняли сердечно, но определенный ответ так и не был дан. Тогда Анри принялся изо всех сил ухаживать за всеми обитателями улицы Лилль. Он особенно подружился с самым младшим из Дарю, но именно супруга Пьера, Александрина, действительно помогла ему немного растопить лед в отношениях с Пьером.

Территориальные аппетиты «Великой империи», разгром австрийцев под Аустерлицем 2 декабря 1805 года и исчезновение с карты мира – по Пресбургскому договору – Священной Римской империи Германии разожгли тлеющие в Европе конфликты. Мирные настроения вновь были не в моде. 26 сентября 1806 года король Пруссии Фридрих Вильгельм III направил Наполеону ультиматум. Он потребовал отвода семи корпусов Великой армии от Рейна в срок до 8 октября. «Ответ» был досрочным: уже 6 октября французские войска подошли к Дунаю. 20‑го капитулировала крепость Ульм. На карту была поставлена судьба Империи.

У Дарю вовсю готовились к зимней кампании. Анри понимал, что сейчас нужно присоединяться к действующему режиму – хотя бы внешне. Он попытался сделать необычный для себя шаг: по протекции Марсиаля в конце августа Анри Бейль был принят в недавно созданную (18 мая того же года) франкмасонскую ложу Святой Каролины. Его масонство оказалось совсем кратким: уже в 1807 году его имя исчезло из ежегодных списков ложи. Сама ложа прекратит существование в 1815 году. В русле помешательства имперского двора на собственном величии – там все драпировались в разные титулы, почести и звания – Анри также присоединил к своей фамилии дворянскую частичку «де»: «де Бейль» звучит убедительнее, если хочешь быстрее сделать карьеру в этом новом, пореволюционном обществе. Память явно изменила молодому человеку – ведь он сам еще недавно бичевал отца за его пристрастие к аристократизму.

30 сентября Марсиаль Дарю женился на Шарлотте Ксавьер Фруадефон дю Шатене. 16 октября, на следующий день после победной битвы под Иеной, он выехал в Германию. Кузен Анри получил разрешение следовать за ним, но «без воинского звания – вот оборотная сторона медали». Для него это был возврат на исходную позицию.

 

На службе Империи

 

Прибыв в Мец, он первым делом написал Полине: «Мы направляемся в Кобург, но император, конечно, уже далеко впереди. Отсюда мы отправимся в Майенс, из Майенса – в Вюрцбург, из Вюрцбурга – в Бамберг, из Бамберга – в Кобург, а оттуда – прямиком к славе».

Прусские генералы отступали. 27 октября в три часа дня Наполеон вошел в Берлин и принял там их капитуляцию. Стоя перед статуей Фридриха 11, воздвигнутой на главной площади прусской столицы, он снял шляпу, и то же сделал весь его штаб; затем он отдал приказ своим полкам пройти перед ней парадом в полном вооружении. Анри нигде не упоминает об этой торжественной церемонии – по всей вероятности, он вошел в город в числе всех прочих. Прусская кампания была окончена. Теперь была установлена уже континентальная блокада: все территории «Великой империи» отныне были закрыты для английских товаров.

У Анри не было свободного времени для осмотра достопримечательностей прусской столицы – он лишь позволил себе несколько вечеров удовольствия в Королевском национальном театре, которым руководил тогда актер и драматург Август Вильгельм Ифланд.

29 октября главный интендант Великой армии Пьер Дарю письмом сообщил своему родственнику о месте, которое он для него определил: «Уведомляю Вас о том, что в результате полученных о Вас хороших отзывов я назначаю Вас временно на должность помощника военных комиссаров для выполнения соответствующих функций под моим началом и под руководством распорядительных комиссаров, прикомандированных к армии». За невеликое удовольствие оказаться под строгим надзором своего сурового кузена прощенный Анри будет получать хорошую «компенсацию» – жалованье в размере двух сотен франков в месяц. При этом Дарю не намерен был давать ему ни малейшего послабления: воспоминание о прошлом несолидном поведении кузена Анри слишком прочно засело в его памяти.

Анри квартирует «в маленьком дворце с балконом, поддерживаемым четырьмя колоннами», прямо напротив арсенала – он полагает свое жилье не слишком удобным, зато одеждой и питанием вполне доволен. Он отлично понимает, что родственник устроил ему испытание, и сетует только на усталость: «…моему уму некогда веселиться или огорчаться – бедняге приходится только отсыпаться». Общий вид города также не вызывает у него симпатии: «Берлин представляет собой песчаную улицу, которая начинается чуть ли не от самого Лейпцига. Везде, где нет мостовых, можно увязнуть в песке по самую щиколотку. Окрестности города напоминают песчаную пустыню: деревья здесь попадаются редко и растет только немного травы. Не знаю, кому пришла в голову идея устроить город среди песков…» Барочная архитектура также не отвечает его эстетическим вкусам.

8 ноября он отправился вместе с Марсиалем в Брунсвик, но предварительно запасся у книжного торговца четырьмя томами «Революций политический системы» Фридриха Ансильона (фр. Жан Пьер Фредерик Ансийон; 1767–1837 – прусский министр, историк, государственный деятель) – «хорошим средством от скуки – этого голода души». Из всех этапов этого путешествия Шенбек запомнился ему омлетом и супом из хлебных крошек, пива и яиц, а Потсдам – посещением дворца Сан‑Суси и апартаментов Фридриха II, где он видел сборник стихов императора с рукописными пометками самого Вольтера.

27 ноября Великая армия под командованием Мюрата вошла в Варшаву и стала на зимние квартиры в ожидании встречных действий со стороны царя Александра I. В Брунсвике Анри выполняет «функции секретаря префектуры в шесть раз большей, чем префектура Изера» – у него нет ни минуты свободной. 25 декабря ему выпала краткая передышка в виде поручения к военной администрации в Париже, и он отправился туда через Геттинген, Кассель и Раштадт. Путешествие не доставило ему никакого удовольствия: «Погода ужасна – смесь дождя, инея и снега; темно, как за печной заслонкой; ветер гасит свечи в каретных фонарях». 5 февраля, после месячного отсутствия, Анри вернулся в Брунсвик. Ему исполнилось 24 года.

Три дня спустя, в кромешной снежной буре, произошла битва под Эйлау – она останется в истории знаменитой своими огромными людскими потерями: погибло более десяти тысяч кавалеристов. Победа не склонилась ни на чью сторону, и теперь Наполеон вынужден был дожидаться летней кампании. Тем временем французская армия страдала от голода, непогоды и лишений. Из‑за суровой зимы и разбитых дорог доставка снаряжения и провианта постоянно задерживалась. Положение было тяжелым – даже для победителей. Необходимые санитарные меры, трудности с обмундированием и амуницией – Анри должен был заниматься всем этим. К тому же Пьер Дарю беспрестанно требовал от него подробных отчетов и протоколов.

Впрочем, официальные обязанности Анри все же были не настолько обременительны, чтобы помешать ему вновь пуститься в любовные похождения. Условия жизни в Брунсвике, как оказалось, нисколько не изменили прихотливого русла его внутренней жизни. Он испытывает неистовую страсть к Вильгельмине фон Гресхейм – дочери прежнего губернатора Брунсвика, которую в ее окружении называют Мина, или Минета – при этом он старается добиться ее благосклонности, опять‑таки ухаживая за другой, тоже Миной – фон Трауенсфельс. Ему самому эта авантюра кажется заранее проигранной битвой, и потому он «через каждые три‑четыре дня, для удовлетворения физических потребностей, спит с Шарлоттой Кнабельгубер – содержанкой некоего г‑на де Кутендвильде, богатого голландца».

Вообще, местная аристократия прекрасно уживается