Мрамор Рима – вместо папской гавани

 

Вскоре Анри Бейль получил экзекватуру от кардинала Бернетти, который хотя и был сильно предубежден против него, но не желал дипломатических осложнений. Новый консул Чивитавеккьи тут же направил директивы тринадцати вице‑консулам и их агентам, находящимся в его ведении, – он призывает их к максимальной точности в политических сообщениях: «В случае, если у вас есть для меня сообщения в этом роде, я обязываю вас четко подразделять их на три вида: 1) то, что вы видели сами 2) то, о чем говорится между разумными людьми 3) городские слухи, проще говоря – сплетни. Мы убедились во время последних волнений, как искажаются сведения, переходя из уст в уста. Нужно, чтобы Е. С. [его сиятельство] г‑н министр иностранных дел по поводу каждого события получал верное сообщение от того агента, который ближе всего к месту события». Анри Бейль использует навыки и привычку к дисциплине, усвоенные им в годы своего интендантства времен Империи. Полный решимости явить безупречную добросовестность, он выполняет свои обязанности со рвением.

На первое время он расположился в комнатах, которые были предоставлены ему в трактире «Кампана», но вскоре переселился на второй этаж дома Бенедетти на площади Кампо Орсино, с видом на море, и заказал пересылку сюда своих книг, рукописей и любимого кресла, обитого черной кожей.

Его вечернее времяпрепровождение в Чивитавеккье оказалось совсем не похожим на миланские развлечения. Это был маленький городок с семью с половиной тысячами жителей, из которых четыре тысячи были рыбаки и поденщики. Единственный порт папских земель, Чивитавеккья не имела ничего, даже отдаленно напоминавшего светское общество: «Эта дыра еще более уродлива, чем Сен‑Клу. Возможно, потому, что папа, говорят, совсем разорен».

Анри подружился с антикваром Донато Буччи, который «занимается раскопками – извлекает из земли этрусские или греческие вазы и исследует погребения», а также с археологом Пьетро Манци – оба они откровенные либералы. Папская администрация, которая злобно косилась на занятие должности консула этим писателем, явным безбожником, сильно встревожилась по этому поводу. Враждебность к церкви, замеченная еще в давнишних писаниях этого подозрительного лица, побуждает святых отцов подозревать в нем опасного агента‑провокатора: «…Сведения о подчеркнуто либеральных убеждениях Анри Бейля не являются пустыми измышлениями. Он высказывает их во всех своих речах и разговорах с известными людьми, чтобы приобщить их к новым веяниям…» Малейшие его слова и поступки оказываются под надзором, и он вынужден удвоить осторожность в своей переписке. В частности, его почерк неслучайно становится все менее разборчивым.

Анри уже успел съездить в Рим и найти там себе союзника в лице посла Франции Луи де Бопуаля, графа Сент‑Олера, который принял его у себя во дворце Колонна вместе с директором Французской академии в Риме Орасом Верне. Проспер Мериме заверил своего друга Анри в благожелательности этого нового его покровителя, но при этом не скупился на советы: «…Во время обеда не пользуйтесь этой портативной гильотиной, которой вы обычно колете сахар, перед тем как положить его кусочки в кофе». Время парижских свобод миновало, и теперь убежденный либерал Бейль должен был постоянно жить с оглядкой.

Публикация «Красного и черного» вызвала множество откликов, но автор снисходил до защиты своего произведения только в небольшом кругу близких друзей, среди которых Сара Ньютон де Траси, Софи Дювосель, Альберта де Рюбампре, Марест и Мериме. В Чивитавеккье же вступать в споры было вообще не с кем. Альфонс Левавассер признался ему, что затрудняется свести воедино разнообразные отзывы о романе, критические и хвалебные, которые он слышит в Париже, но сообщил, «что язык „Красного и черного“ одобрен всеми без исключения – он приводит в восторг и отчаяние людей с претензиями на писательство; что все наблюдения верны и изложены так сильно и точно, что восхищают как литературных знаменитостей, так и людей самого грубого или пресыщенного вкуса. <…> К этому Ваш издатель присоединяет свое личное мнение: что успех был огромен, весь тираж распродан, что он просит Вас написать еще один роман и что сама публика – обратите на это внимание, месье, – говорит его устами». В других условиях «г‑н Стендаль» сразу же взял бы в работу какую‑нибудь начатую рукопись, но здесь, в Чивитавеккье, в одиночестве и подавленном настроении, он не откликнулся на этот призыв.

Прошел всего лишь месяц, а тоска, которой он так боялся, уже настигла его: мелочи торгового дела и вопросы навигации не могли надолго занять его ум: «Самая дрянная книжонка за пятнадцать су, которую бросают на набережной, была бы драгоценностью для меня в этом африканском углу». Тоскующий чиновник заболел. Ему были наложены нарывные пластыри: один на грудь, другой на бедро, и он некоторое время даже не мог ходить.

Когда Лизимак Тавернье, помощник хранителя печати в консульстве, к тому же либерал, предложил консулу свои услуги, тот сразу согласился, несмотря на предостережения барона де Во, своего предшественника. Надеясь на выгоду, которую он мог извлечь из данной ситуации – проще говоря, иметь возможность удирать отсюда, – он решил способствовать продвижению своего подчиненного. Между ними был заключен молчаливый союз. Типичный карьерист, надеющийся на быстрое повышение по службе, Лизимак Тавернье будет тянуть на себе ярмо консульских забот, тогда как его начальник займется более благородными делами. На тот момент у Анри Бейля оставалось только одно кредо: нет такого падения, за которым не следует подъем.

Он еще не долечился, но прописанный ему опиум снял боли, и он едет выздоравливать в Альбано, на берег озера. Он читает там Тита Ливия и находит, что тот чрезмерно превозносит сенат, но больше всего наслаждается свежестью и покоем.

30 июля, все еще слабый, Анри Бейль расположился на квартире в Риме, в районе площади Испании, вместе с женевским художником Абрахамом Константеном, с которым познакомился еще во времена Реставрации у барона Жерара. 9 августа он написал своему заместителю: «В четверг я еду в Сиену и проведу там двенадцать дней. Не говорите никому об этом маленьком путешествии». Анри Бейль, как и прежде, считает излишним просить разрешения на отсутствие у своего начальства. Три дня спустя он уже был в Сиене.

Все время с 17 августа по 11 сентября консул провел во Флоренции, где опять усердно посещал кабинет Вьессье. Он возвратился к своим обязанностям в Чивитавеккье во второй половине сентября, – но служба не помешала ему написать новеллу «Сан‑Франческо‑а‑Рипа». Желая знать обо всем, что происходит во Франции, он жалуется на нерегулярность, с которой получает газеты: «Эти задержки, которые не столь важны для частного лица, весьма значительны для официального лица, которое должно быть в курсе того, что происходит у него на родине…»

Вскоре он опять едет в Рим и там вместе со своим другом Константеном любуется красотами – античными и современными. Если он лишен здесь музыкальных удовольствий (Рим для него – немузыкальный город), по крайней мере, здесь есть доступ к другим видам искусства. В декабре они вместе переезжают в центр города, в палаццо Кавальери, рядом с театром «Арджентина».

Таким образом, консул Бейль гораздо больше времени проводит за пределами Чивитавеккьи, чем на своем консульском месте. Его мало беспокоят подозрительное раболепие его «заместителя» и оплошности в работе, которые тот допускает, лишь бы сам он мог беспрепятственно наслаждаться своей вновь обретенной свободой.

Итак, консул продолжал путешествовать в свое удовольствие. 28 декабря он сопровождал Адриена Жюссье в Неаполь и наблюдал там поток лавы шириной восемь‑десять футов, излившийся при извержении Везувия: «За минуту лава выливается на два туаза (старинная французская мера длины, 1 туаз =1,949 метра. – Прим. пер.); за все извержение она выливается на шестьсот‑семьсот туазов. Если бы так продолжалось постоянно, то она угрожала бы даже Резине, но выбросы всегда через некоторое время прекращаются. В кратере находится „сахарная голова“, которая каждые пять минут выбрасывает раскаленные камни. Г‑н де Жюссье захотел добраться туда и превеликолепно ободрал себе руки и лодыжки, пробираясь по ровному месту, усеянному твердыми кусками лавы, которые крошатся под ногами. Подъем ужасен – это тысяча футов пепла, и склон идет круто вверх – не менее чем под сорок пять градусов».

Он восхищается мозаикой «Битва Александра», которая несколько месяцев назад была найдена и расчищена в Помпеях, покупает мраморную голову – предположительно изображающую Тиберия, и находит Неаполь «более шумным и крикливым, чем всегда. Он являет собой ужасающий контраст с Толедо, более оживленным даже, чем улица Вивьен (здесь не столько проходят, сколько стоят), и с мрачным Римом».

В Рим консул вернулся 22 января 1832 года, а в свою Чивитавеккью – только 14 февраля. Кочевой образ жизни оказался приятным способом примириться с пребыванием в административном аду. Но он, похоже, забросил даже слабые попытки вернуться к литературному творчеству.

 

Свобода, милая свобода

 

За «холерой морбус», растекающейся по стране, и санитарными мерами, распространяющимися на все торговые перевозки, последовали очередные повстанческие волнения. Вслед за восстаниями в Романье и отправкой папских войск в Болонью венское правительство, по просьбе папы Григория XVI, вновь оккупировало город. Информированный о сложившейся политической ситуации и вторжении Австрии на итальянскую территорию, Казимир Перье в ответ 22 февраля 1832 года отправил французский экспедиционный корпус для занятия Анконы. «Вот уже пятнадцать дней как мы находимся в забавном положении, – писал Анри своему другу Доменико ди Фиори. – Каждую четверть часа все может поменяться». Консульство в Анконе приобрело особое значение, принимая во внимание последние события, граф де Сент‑Олер временно перевел туда консула из Чивитавеккьи: «Административные и политические проблемы, которые обязательно возникнут здесь при введении французских войск, требуют деликатности и умеренности, а также принятия соответствующих мер и личного доверия, чему вряд ли может соответствовать случайно назначенное лицо. Никто не может лучше, чем Вы, месье, оценить обстановку и выполнить эту миссию, черпая силы в Вашем усердии на службе правительству».

Эпидемия холеры добралась до Парижа: там уже были отмечены первые случаи заболевания. 6 мая Анри Бейль спешно отбыл к месту назначения. Но прошла всего неделя – и он уже обратился с просьбой освободить его от обязанностей, которые он был вынужден взять на себя ради блага службы:

«…Эти обязанности ставят меня в большое затруднение. Как помощник военного интенданта, я должен подтверждать своей подписью документы, в которых я ничего не понимаю. <…> И наконец, я нахожусь здесь среди местных чиновников и военных лиц, которых я не имею чести знать. Функции помощника интенданта и финансового лица понижают мое официальное положение в сравнении с консульским».

В конце мая ему было разрешено вернуться на свой пост, и он отправился в Рим до 5 июня.

Папская администрация оказалась неутомимой в мести, она не оставила попыток избавиться от недружественной ей персоны – консула Бейля. Консул Чивитавеккьи был обязан сохранением своей должности только порядочности графа Сент‑Олера. Он писал графу Себастьяни: «…Меня прозондировали на предмет отставки г‑на Бейля, консула Франции в Чивитавеккье. Я ответил, что, несмотря на желание соответствовать пожеланиям, я не пожертвую человеком, которого мне не в чем упрекнуть в части выполнения им его обязанностей. Действительно, я нахожу, что с учетом местных условий выбор г‑на Бейля был неудачен, но с тех пор, как он находится на этой должности, им не было допущено никаких ошибок, насколько мне известно, и моя совесть требует, чтобы я принес вам это свидетельство в его пользу…»

Известия о парижской жизни Анри получал лишь из писем или французских газет. Он тосковал и даже отметил в «Журнале»: «Я не пишу в Париж, потому что хочу быть забытым и окончить жизнь в этом своем маленьком порту…» Его корреспонденция касалась лишь текущих дел, тем более что доставка писем была сильно затруднена из‑за санитарных мер. 16 мая сам Казимир Перье умер от холеры. Ужас от быстрого распространения эпидемии дошел в столице до предела. Жюли Гольтье сообщала об этом Анри: «Можно быть более уверенным в своем добром здоровье, разве что находясь на поле битвы в самый разгар сражения…» Она же умоляла Анри вернуться к литературе: «Сделайте что‑нибудь к моему вящему удовольствию. Вы создали романтизм, но Вы создали его чистым, естественным, очаровательным, забавным, наивным, интересным, а у нас его превратили в вопящее чудовище. Создайте же еще что‑нибудь».

22 мая консул Бейль сделал запрос об отпуске под тем предлогом, что семейные дела требуют его присутствия в Гренобле. Отпуск в принципе был ему предоставлен, но с отсрочкой, так как он еще не привел в порядок финансовую отчетность по Анконе для Морского министерства.

Тем временем, чтобы занять себя чем‑то, 20 июня он принимается за свои «Воспоминания эготиста»: «Я развлекаюсь тем, что описываю хорошие моменты моей жизни. Затем я, возможно, поступлю как с блюдом вишен – опишу также и плохие моменты: свои оплошности и эту свою вечную беду – не нравиться тем, кому я особенно хотел нравиться…» Отдаваясь непроизвольному течению мысли, он начинает это второе из своих сугубо интимных произведений с описания конечной стадии своих отношений с Матильдой Дембовски и прерывается на описании первого визита к Этьену Делеклюзу – это целая череда портретов, размышлений и житейских историй: «Книга с таким сюжетом – как все прочие: если она скучна, ее быстро забудут. Я опасался, что, описывая счастливые моменты жизни, анатомируя их, я лишу их очарования. Чтобы этого не случилось, я их опущу. Дух поэзии умер – сегодня в мир пришел дух подозрения. Я глубоко убежден, что единственным противоядием для читателя от этих вечных „я“, которыми злоупотребляет автор, может быть только полная искренность».

Он утверждает в первых же строках, что ему не хватило бы смелости писать, если бы он не имел в мыслях, что эти страницы должны когда‑нибудь быть напечатаны. Впрочем, такая открытость читателю не мешает ему предупредить книгоиздателя Дюпюи: «Я принял решение ничего не публиковать, пока я нахожусь на государственной службе. Мои писания имеют несчастное свойство опровергать тот вздор, который многие кружки в обществе хотели бы выдать за правду». Его государственная служба ему вовсе не нравится, но более всего ему не хотелось бы ее лишиться. К тому же его творческая сила – вроде огня, который гаснет при малейшем порыве ветра: 4 июля он прервал написание «Воспоминаний эготиста» и никогда более к ним не вернулся.

10 августа консул отправился в Порто‑Эрколе, предварительно предложив кандидатуру Лизимака Тавернье (по его просьбе) на должность вице‑консула без содержания. На следующий день он был уже в Сиене. Спустя шесть дней он остановился в «Швейцарском отеле» во Флоренции и вновь записался посетителем в кабинет Вьессье. Он прогуливается по улицам города, посещает бани и кафе и ведет беседы с поэтом Джакомо Леопарди. Полиция организовала за ним слежку почти не скрываясь, и он в конце концов это заметил. Совершив экскурсию в Лукку, он вернулся на свой пост 2 сентября.

Начиная с 19 сентября консул‑литератор работает над романом «Общественное положение», в котором выводит на сцену не только дипломатические круги Рима и их политические козни, но еще и жену французского посла, на которую он имел некоторые виды: «Жена моего шефа любит миниатюру, а я пишу маслом, поэтому я не слишком преуспел в ее глазах…» Впервые после «Красного и черного» он испытал то, что можно назвать, хотя бы с натяжкой, творческим порывом: он написал сразу целых 14 страниц.

25 сентября Анри Бейль снова сделал запрос о месячном отпуске. 6 октября он оставляет рукопись «Общественного положения» и едет на 13 дней в Альбруццо. Потом будет еще несколько попыток вернуться к роману и даже будут сделаны некоторые исправления, но вдохновение уже не вернется. Напрасно Альфонс Левавассер упрашивал его прислать роман или хотя бы сборник интересных наблюдений, Анри не поддался на уговоры: он принял нелегкое решение хранить молчание и не намерен был от него отступать. Он завещал рукопись «Воспоминаний эготиста» Абрахаму Константену с указанием напечатать ее не менее чем через десять лет после его смерти; он также завещал ему роман «Общественное положение», уточнив: «с просьбой не публиковать его до 1880 года».

16 октября герцог Виктор де Брогли, только что заменивший генерала Себастьяни в Министерстве иностранных дел, предоставил консулу Бейлю «месячный отпуск, необходимый для улаживания семейных дел». Некоторое время у Анри заняли распоряжения по консульству; затем были короткая поездка в Рим и возвращение в Тоскану: сначала в Сиену, куда приехала Джулия Риньери со своим приемным отцом, а затем – во Флоренцию, где посещения литературного кабинета Вьессье уже стали для него необходимостью. Если бы он был совершенно свободен в своих передвижениях, то проделывал бы по 100 лье в месяц. В донесениях сыщиков было указано, что он посетил адвоката Винцента Сальваньоли д’Эмполи и что он принимал все меры к тому, чтобы избавиться от слежки.

Вернувшись в Рим 5 декабря, Анри познакомился там с историком и литератором Александром Тургеневым, с которым провел несколько лучших дней своей жизни.

10 и 11 декабря он составил другое завещание в пользу Абрахама Константена.

Год 1832‑й, в который консул Бейль более всего блистал своим отсутствием в Чивитавеккье, завершился для него известием о трагической смерти Виктора Жакемона в Бомбее.