Первая книга, первый плагиат

 

Если музыкальный вкус Анри, бесспорно, развивался с годами – «имея счастье бывать в Ла Скала <…> я, можно сказать, стал знатоком музыки», – то его познания в истории музыки были близки к нулю. Более того, он и сам прекрасно это осознавал. Опубликовав под осторожным псевдонимом Луи Александр Сезар Бомбе «Жизнеописание Гайдна, Моцарта и Метастазио», Анри Бейль официально вошел в литературу, – но вошел… плагиатом. Этот факт, возможно, остался бы незамеченным, если бы эта публикация не привлекла внимания итальянского литератора и музыковеда Джузеппе Карпани – он сам был автором эссе о Гайдне, которое вышло в 1812 году. Итальянец решил публично обратиться к своему «двойнику» через «Газетта ди Милано». Его отповедь была красноречива: «Я не имею чести Вас знать и никогда не имел бы впредь, если бы Вас не посетило желание, как Вы выражаетесь, стать автором: Вы издали в 1814 году у Дидо на французском языке записки о знаменитом композиторе Гайдне. Мой книготорговец, как только получил эти записки, украшенные Вашим почтенным именем, сразу предоставил их мне. Гайдн, изящные искусства, беллетристика, Париж! Какое счастье! В нетерпении открываю я книгу и вижу, что Ваши записки на самом деле – мои, мои „Haydine“, опубликованные два года назад у Бучинелли в Милане и принятые благосклонно итальянской и французской публикой, – Вы лишь перевели их на французский язык!»

Для итальянского музыковеда самое страшное заключалось даже не в том, что его материал украден, а в том, что он искажен: «…Украв у меня четыре пятых моей работы, Вы прибавили к ней пятую часть – Вашу собственную. Вы можете знать, что эта часть уж точно не принадлежит мне. Я Вам отвечу: оставьте ее себе. Во‑первых, я не люблю присваивать чужие вещи. Во‑вторых, она не стоит того, чтобы ее присвоить. Но я должен поблагодарить Вас за эту некорректность в Вашем переводе: в результате этих Ваших каверз получился несвязный текст, который сразу выдает подделку. <…> Я благодарен Вам за то, что Вы сами дали мне в руки средство защитить от Вас мое произведение, но вынужден пожаловаться на некоторые из Ваших приемов. Зачем Вы опустили некоторые пассажи из моего текста? Зачем Вы исказили некоторые другие – по невежеству или из хитрости? <…> Вы не удовольствовались тем, что украли мое дитя, – Вы вырвали ему глаза, отрезали уши и изуродовали тело. Пусть бы Вы хотя бы оставили его таким, каким нашли в колыбели!» Он завершает свой лапидарный памфлет так: «Проявите благодарность мне за мою терпимость – тем, что не отвечайте мне ничего. Этим Вы поможете мне подавить в себе чувства, которые обокраденные авторы в подобных случаях не стесняются выражать».

Оказавшись в неудобном положении, Анри Бейль все же решился ответить Карпани через прессу, не боясь пущенных в него стрел. Задетый за живое, он в свою очередь бросает адресату упреки: «Вопреки Вашему утверждению, Вы не присутствовали в 1808 году в Вене на втором исполнении „Творения“ на итальянском языке. Тосканская поговорка гласит: осел повредил себе шкуру на колючках, а в данном случае – попался на уликах. Это о нас двоих. Вы сказали, что концерт проходил во дворце князя Лобковица и там присутствовало полторы тысячи человек. Вы, должно быть, спали с открытыми глазами, когда читали мои записки. Иначе почему Вы так плохо их поняли? Вы не увидели там, что концерт был дан не в упомянутом дворце, а в зале Университета, который в тот день действительно вместил полторы тысячи человек. Вся Вена может Вам это подтвердить. И я Вам не верю, что во дворце Лобковица можно найти зал, способный вместить более двухсот человек, – если не считать, конечно, его обширных конюшен. <…> Вы говорите также, что, когда „Времена года“ исполнялись в первый раз, Вы (то есть я) пошли к Гайдну, чтобы засвидетельствовать ему успех его музыки. А я говорю, что это Вам тоже приснилось. Гайдн сам дирижировал своими „Временами года“, так что он не нуждался ни в Вашем визите, ни в моем, чтобы иметь сведения о своем концерте. Прочтите меня повнимательнее – и Вы окажетесь ближе к правде».

Аргументов и конкретных примеров было приведено немало. И все же надо признать: когда Анри Бейль не переписывал оригинальный текст, он действительно присочинял то, чего не знал, и перемежал текст собственными рассуждениями, иногда даже не связанными с основным сюжетом. Его незнание основных музыкальных понятий очевидно, но его неспособность хитрить, чтобы скрыть это, тоже очевидна. Он не старается ловко объединить части чужой мозаики со своей. В этом случае речь идет о бесхитростном плагиате.

Джузеппе Карпани нанес ответный удар: «Я устал бить лежачего. Встаньте, если в Вас сохранилось немного любви к музыке. А если Вы мертвы для музыки, употребите оставшиеся Вам дни жизни на что‑нибудь другое, вместо того чтобы красть чужие книги и выдавать себя за их автора». Он настаивал на своей правоте с тем большим основанием, что самые знаменитые музыканты уже подписали декларацию, в которой подтверждали факт плагиата, – Антонио Сальери, главный маэстро Капеллы императорского и королевского двора Вены, Джузеппе Вейль – музыкант императорских и королевских театров Вены, Карло Фребер – музыкант императорской и королевской капеллы, Марианна фон Курцбек – ученица и друг композитора Гайдна. Итак, биограф Луи Александр Сезар Бомбе перестал существовать как автор.

Эта полемика, однако, вновь ожила 26 мая 1816 года в «Ле Конститусьонель»: «Записки о Гайдне, которые все любители симфонической музыки уже прочли и оценили, шесть месяцев назад стали предметом забавной рекламации со стороны г‑на Карпа‑ни из Милана. Он утверждает, что г‑н Сезар Бомбе является не их автором, а лишь переводчиком. Г‑н Бомбе в свою очередь адресует своему сопернику обвинение в плагиате. Мы испытываем затруднения в столь серьезной ситуации: пробные камни в ней полностью отсутствуют. В любом случае, эта работа заслуживала быть переведенной на французский язык, если написана на итальянском, или быть переведенной на итальянский, если была написана на французском. Книга г‑на Бомбе, подлинник или подделка, продается в Париже, у Дидо, улица Пон‑де‑Лоди».

Джузеппе Карпани ответил на эту публикацию в номере от 20 августа. Анри, при поддержке своего друга Луи Крозе, решил выдать себя за брата г‑на Бомбе и попытался покончить с этой дискуссией в заметке, не лишенной юмора, которая была напечатана в том же «Ле Конститусьонель» 1 октября 1816 года: «Я хотел бы, чтобы г‑н Карпани нам сообщил, имеет ли он право на авторство тех вопросов, которые г‑н Бомбе поднял первый: о подлинных источниках того удовольствия, которое нам доставляет искусство, и особенно музыка; принадлежат ли ему интересные суждения о великих композиторах, которые нам излагает г‑н Бомбе. Я просил бы г‑на Карпани признаться, являлось ли его произведение образцом этого изящного стиля, полного чувствительности, но без аффектации, имеющего в себе даже нечто пикантное, – что и является, возможно, главной заслугой творения г‑на Бомбе. Но я замечаю, что в свою очередь тоже краду кое‑что у г‑на Карпани, – я впадаю в его тяжеловесный и скучный тон. Г‑н Бомбе, мой старший брат, не терпит этого принятого ныне стиля, но не поостерегся скрыть особенности собственного стиля от г‑на Карпани. Теперь он, конечно, будет упрекать меня за то, что я взял на себя смелость докучать таким образом публике от его имени».

30 октября Джузеппе Карпани, испуская громкие крики, восстал уже против этого новорожденного Бомбе, требуя признания за собой и «отцовства» для двух сотен страниц из двухсот восьмидесяти семи данного плагиата. Позднее историки и критики возьмутся определить, какая часть биографии Моцарта принадлежит Винклеру, а какая – Крамеру, а также какова доля Джузеппе Баретти в биографии оперного либреттиста Метастазио. Но «Жизнеописание Гайдна, Моцарта и Метастазио» более не будет подвергаться критике при жизни их автора – «Сезара Бомбе».

 

Милан – мертвая равнина

 

Устав от уединенной жизни на острове Эльба, не в силах смириться со своей судьбой, Наполеон высадился в Гольф‑Жуане 1 марта 1815 года и направился маршем на Париж; на каждом из этапов марша к нему присоединялись части королевской армии. Непопулярность Бурбонов во Франции росла, и многие рассчитывали на возрождение революционных настроений в народе. Через 18 дней Людовик XVIII, напуганный «полетом Орла», спешно покинул Париж. Таким образом, утром 20 марта Франция проснулась без правительства. Наполеон занял дворец Тюильри, не встретив никакого сопротивления. Изгнанный из Европы коалицией союзников, которая отказывалась от каких бы то ни было переговоров с ним, Наполеон вынужден был атаковать первым. Анри Бейль высказался по этому поводу определенно: «Появление императора на десять лет ускорило созревание Франции. В этом смысле ей повезло. Оно уберегло Францию от небольшой потери крови и большого морального скотства».

Этот внезапный зигзаг истории не меняет, однако, жизненных планов нашего «миланца»: дав такую оценку наполеоновским «Ста дням», он сам не собирается возвращаться в Париж. Да и под каким предлогом он мог бы поехать туда? И главное – на какие средства, если с каждым разом он вынужден перебираться на этаж выше в своем жилище по причине облегчения своего кошелька? «Я вернусь, только если узурпатор назначит мне жалованье. Он этого не сделает, а я не буду просить. Так что я остаюсь. После смерти мадам Дарю меня ничто не влечет в Париж». Он даже подписывает свое письмо Полине «Дон Флегма».

30 мая его сестра Зинаида вышла замуж за его друга Александра Маллеина. Брат отреагировал на это единственным комментарием: «Я узнал, что мой отец дал Зинаиде 30 000 к свадьбе. Как он оправдается в глазах порядочных людей – ведь он третирует своего уже поседевшего старшего сына больше, чем одну из своих дочерей? Мой единственный источник дохода – дом. Но, похоже, интриги моего отца всем внушают страх, и никто не отваживается подать руку помощи отсутствующему бедняге». Его здоровье в очередной раз ухудшается, и ему снова делают несколько кровопусканий.

18 июня 1815 года в половине десятого вечера французская армия потерпела окончательное поражение в битве при Ватерлоо. Армия упорядоченно отступила; армии коалиции против «узурпатора» перешли французскую границу. 22 июня Наполеон, вновь побежденный, подписал второй акт о своем отречении и выехал из столицы в Рошфор. Его обращение к английскому правительству с просьбой об убежище имело следствием его высылку на остров Святой Елены. 3 июля войска Веллингтона и Блюхера заняли Париж, была подписана капитуляция. Анри узнал об этом «в печальной падуанской дыре», где он встретился с Анжелой, и отметил по этому историческому поводу: «…все потеряно, даже честь». Его ненависть к королевской власти остается неизменной, хотя он, конечно, не отказался бы от хорошей должности и при режиме Людовика XVIII.

Когда Людовик вновь занял трон – так началась Вторая реставрация Бурбонов, – Анри в это самое время открыл для себя прелести «жизни по‑венециански, с женщинами в кафе и светской жизнью до двух часов утра». Он надеется в скором времени с приятностью пожить в Венеции вместе со своей любовницей, но не может не выразить и свою политическую позицию: «Партия мракобесов торжествует». И немного позже: «Конец династии Бурбонов был бы очень полезен Франции». Того же мнения был и парнишка‑сапожник Этьен Лувель, когда пятью годами позже попытался положить конец правящей династии.

22 июля Анри приехал в Венецию один – падая от усталости, раздраженный. Он снял комнату в отеле «Реджина Ингильтерра», считавшемся одним из лучших в городе, – по той причине, вероятно, что в нем не было ножа для очинки перьев. Он открывает для себя красоту этого города дожей, его кафе, салоны, свободу нравов: «По нынешнему времени это самый веселый город в Европе. Легкость, с которой здесь можно завести знакомство, просто поразительна. Садишься рядом с женщиной, завязываешь разговор без всяких церемоний, повторяешь эту процедуру три‑четыре раза. Если вы друг другу нравитесь – идешь к ней в гости. Через пару недель, в первый же раз оказавшись с ней в гондоле, ты ее имеешь». Теперь счастье для него сводится к возможности «бродить одному по большому городу, а вечера проводить в обществе хорошей любовницы». Чтобы вполне достичь его, он изо всех сил уповает на приезд Анжелы. Впрочем, в любом случае жизнь в Венеции более всего соответствует его темпераменту. Он серьезно подумывает о том, чтобы остаться здесь жить – тем более что его страсть к перемене мест поуменьшилась: «Новизна уже не захватывает меня всего, как раньше». Это и понятно: в постоянных переездах нельзя всерьез заниматься литературной работой. Участие в наполеоновских кампаниях также охладило его: «То грязное обличье, в котором предстает человечество в тяжелых ситуациях – к примеру, то, что я видел в России, – отвратило меня от путешествий хоть сколько‑нибудь опасных. Никакой Америки, в крайнем случае – Константинополь. В Италии я не видел только Феррару. Могу посмотреть Швейцарию – когда‑нибудь, по дороге в Париж. Из того, что более значительно, я не бывал только в Англии. Но я не стремлюсь в эту страну пуритан». Одно он знает точно: во Францию он вернется нескоро – «это страна без свободы и без славы».

Когда Анри в августе вернулся в Милан, их разрыв с Анжелой стал очевидным. После краткого примирения произошло неизбежное: «Любовь была убита 15 октября 1815 года». Подавленный, он ищет прибежища в упорной работе над своей «Историей итальянской живописи» – невзирая на состояние здоровья. 1 декабря любовники расстались окончательно.

В январе 1816 года в Архиепископстве была организована выставка итальянских картин, реквизированных ранее Францией и возвращенных Италии после поражения при Ватерлоо. Эта выставка доставила Анри Бейлю краткое удовольствие между двумя кровопусканиями. Он страдает от удушья и полнокровия.

23 февраля он закончил свою «Историю итальянской живописи». Он перечитывает эссе по теории эстетики Ричарда Пейна Найта – «чтобы насобирать еще чего‑нибудь». Луи Крозе, который взял на себя перечитывание рукописи друга и связь с издателем, отнесся к этой его работе с воодушевлением: «Твои замечания весьма остры: они даже не колют – они кусают. Это хорошо для тебя и для меня, и это плохо для толпы – она жестока и опасна по отношению к тому, кто возвышается над ней».

8 марта Анри прошел процедуру кровопускания в пятнадцатый раз со времени своего приезда в Италию. Из‑за сильного сердцебиения он чувствует себя так плохо, что на следующий день даже записал в дневнике: «I thought of death this morning» («Сегодня утром я думал о смерти»). От этих горестей его отвлек Шекспир.

5 апреля, очевидно, желая привести в порядок свои денежные дела, он ненадолго возвратился в Гренобль.

 

От Гренобля до Лондона

 

Не пробыв с родными и десяти дней, Анри поставил ребром вопрос о финансовом состоянии семьи. И тут с ужасом узнал, что Шерубен находится на грани разорения и что его долги составляют от ста пятидесяти до двухсот тысяч франков. Анри убеждает сестер и зятьев помочь отцу решиться на продажу дома: «Каким бы ни был результат этой продажи, это наше единственное и последнее средство. Нам не придется упрекать себя за то, что мы убедили отца воспользоваться последним, что нам остается. Наша беда в том, что из‑за того уважения, которое он всем внушает, ему никто не может сказать печальной правды о его денежных делах, а мы ее слышим со всех сторон». Положение семьи было настолько серьезным, что он нигде даже не упомянул о роспуске Политехнической школы, объявленном 13 апреля, причиной роспуска было то, что учащиеся школы приняли сторону императора во время его «Ста дней». Может быть, до Анри дошли лишь смутные слухи об этом? Зато он лично присутствовал при революционных событиях, начавшихся в его родном городе 4 мая. Бывший эмигрант Поль Дидье составил заговор с целью свержения режима Людовика XVIII – ему удалось организовать четыре‑пять сотен восставших. На улицах города произошли ожесточенные столкновения. Репрессии последовали немедленно: Гренобль был объявлен на осадном положении, приговоры посыпались как из рога изобилия. Главарь заговора был арестован в Савойе 13 мая и гильотинирован 10 июня. Шерубен благоразумно успел подать в отставку – без всяких объяснений – за несколько часов до начала этих событий.

Через восемь дней после казни Дидье Анри собрал свой багаж, но нигде в своих дневниках он не упоминает о гренобльском восстании. Между тем он был непосредственным его свидетелем. Был ли он до такой степени озабочен семейными делами и собственным здоровьем?

Едва вернувшись в Милан, он спешно консультируется у доктора. Ему 33 года, а весит он 94 килограмма и страдает от перемежающейся лихорадки, повышенного потоотделения, обмороков, онемения левой стороны тела, приливов крови и головных болей. На тот момент явных признаков сифилитического поражения организма нет, но он очень слаб и опасается самого худшего: «Когда я страдаю нервным расстройством, дрожью, тяжестью в левой стороне тела, – я боюсь смерти; тогда я обращаю внимание даже на возраст литераторов, о жизни которых читаю. Но в более здоровом состоянии я презираю смерть». И тогда он вновь жалеет, что не влюблен. Впрочем, одиночество не мешает ему прийти к заключению, что разрыв с Анжелой – гораздо большая потеря для нее, чем для него: «Мадам де Сталь права: в светском обществе только глупцы бывают хитрецами».

Анри часто бывает в Ла Скала, и это дает ему возможность встречаться – в ложе капеллана Эжена де Богарне Лодовико ди Бремо – с либеральным «всем Миланом» и его многочисленными сочувствующими; среди них – английский поэт лорд Байрон «с очаровательным профилем ангела» и политический деятель Джон Кэм Хобхаус. «Они просветили меня, и тот день, когда они дали мне возможность почитать „Эдинбург ревью“, стал великим днем в истории моего разума…» – признавался он своему другу Луи Крозе. Анри утверждает: «Байрон, Байрон – это имя должно звучать громко. „Эдинбург ревью“ ставит его на второе место после Шекспира по силе передачи страстей». Анри Бейль открыл для себя периодику – и это стало своеобразным переворотом в его сознании. Этот переворот даже помог ему легче перенести резкий ответ военного министра на его неоднократные просьбы о выплате ему жалованья хотя бы в половинном размере. Этот ответ звучал категорично: «Прежде чем вынести решение, необходимо, чтобы Вы представили мне достоверные сведения, какой деятельностью Вы были заняты с 1 апреля 1814 года и что Вы делали в отсутствие короля в течение 1815 года».

8 декабря Анри приехал в Рим, чтобы изучить как следует «Страшный суд» Микеланджело и составить жизнеописание художника – нечто вроде приложения к своей «Истории итальянской живописи». Он дописывал его в Неаполе, где жил около месяца начиная с 28 января, а затем вернулся в Милан 4 марта 1817 года.

13 апреля он навестил в Гренобле сестру: ее муж Франсуа Даниэль Перье‑Лагранж умер 14 декабря 1816 года. После краткой остановки в Планси‑сюр‑Об у Луи Крозе он направился в Париж, чтобы передать последнюю правку своей рукописи Пьеру Дидо. Он договорился с издателем Адриеном Эгроном, располагавшимся на улице Нуайе, 37, о публикации своей книги «Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году», которую только что закончил. Затем, чтобы немного развлечься в ожидании публикации двух своих творений, он отплыл в Лондон и прибыл туда 3 августа 1817 года.

Анри остановился в отеле «Тэвисток» в Ковент‑Гардене в компании с Жаном Жозефом Мари Шмитом ван Дорселаэром – бывшим чиновником Министерства полиции времен империи, ставшим политическим интриганом и шпионом, и Эдуардом Эдвардсом – комиссаром английской оккупационной армии герцога Веллингтона. Он осматривает город вместе со своими новыми знакомыми. Конечно, собор Святого Павла внутри – «сущая клоака в сравнении со Святым Петром», но бродить по лондонским улицам – настоящее удовольствие. От двух английских мадемуазелей он узнал, что содержат в себе «большие стеклянные стаканы с чем‑то желтым, желеобразным, приятным на вид и недорогим», которое так заинтересовало его в каком‑то кафе: «Это было „djelee de piai de voo“. Конечно, никогда французские девицы не заговорили бы с двумя мужчинами, тем более по вопросам гастрономическим». В конечном счете «страна пуритан» оказалась не лишенной приятности. Он славно проводит время в музеях, обедает в «Бифстик‑хаус», посещает библиотеки и спектакли в опере и театре «Сюррей» – и с удивлением подмечает, что женщины, обычно одетые очень скромно, «странно декольтированы на спектаклях и в обществе». В Париж он возвращается очарованный Англией.

 

Откуда взялся Стендаль

 

2 августа 1817 года «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе из печати «Истории итальянской живописи» в двух томах автора Г. Б. Б. А. – «господина Бейля, бывшего аудитора». 13 сентября «Библиографи де ла Франс» сообщил о публикации книги «Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году» г‑на Стендаля, кавалерийского офицера. Вернувшись из Англии, Анри Бейль получил возможность взять в руки обе свои книги.

Над первой из этих книг, на две трети состоящей из плагиата, он работал в течение двух лет по четыре‑шесть часов в день; в ней он излагал, вперемешку с чужими мыслями, свои соображения об искусстве, истории, эстетике и политике: «Я действительно создал свой собственный стиль. Большую часть времени, которое я проводил, слушая музыку „Alla Scala“, я употреблял и на то, чтобы примирить Фенелона и Монтескье, которые поделили между собой мое сердце». Поскольку он опирался в своей работе не столько на оригиналы картин, сколько на гравюры, он не исключает возможности написать еще два тома на ту же тему.

Для второй книги – «Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году» – Анри Бейль впервые использовал псевдоним «Стендаль». Он позаимствовал его у небольшого города Стендаль в прусской Саксонии – родины искусствоведа Иоганна Иоахима Винкельманна: Анри действительно бывал там в 1806 году. Эта книга была построена главным образом на личных впечатлениях; если добавить к этому еще оригинальность композиции, легкость стиля, оживленного огнем импровизации, то становится понятным, что она стала первым действительно авторским произведением – так необычный псевдоним «Стендаль» ознаменовал собой первую настоящую удачу автора.

Уладив текущие дела и поручив Луи де Барралю рассылку своих книг адресатам, начинающий писатель счел, что не имеет более причин оставаться в Париже. За время своего пребывания в нем он возобновил отношения с бароном Адольфом де Марестом – со временем барон станет его ближайшим доверенным другом. Еще Анри познакомился с Жозефом Линге – секретарем министра полиции Эли Деказеса и активным сотрудником «Журналь де деба». 6 сентября он встретился с философом Антуаном Луи Клодом Дестутом де Траси, и тот подарил ему свой «Комментарий» на «Дух законов» Монтескье – в благодарность за его «Историю итальянской живописи». Пора было пускаться в обратную дорогу: «В Париже я приятно существую на поверхности жизни. Но как только я хочу углубиться – наталкиваюсь на бедный и сухой слой. В Милане, наоборот, я живу на скучноватой поверхности – из‑за недостатка внешней жизни, но, стоит мне захотеть углубиться – не знаю, иллюзия это или реальность, – я обретаю ощущения самые блистательные, самые страстные, лишенные какого бы то ни было налета скуки».

Анри прибыл в Милан 21 ноября 1817 года вместе с сестрой Полиной: он хотел на несколько месяцев вырвать ее из провинции и печали траура по мужу. Он нашел ей жилье отдельно от себя, снял ей ложу в Ла Скала, а сам занялся литературой в тот самый момент, «когда романтики давали решительный бой классикам». Он объявляет себя сторонником «Эдинбург ревью» – то есть романтиков. 26 ноября он приступил к своей «Жизни Наполеона».

 

Счастливой любви не бывает

 

В Милане Анри не мог держаться в стороне от политических проблем и принялся на все лады костить ультраправых: «Я не скрываю, что я – скотина либерал, вот так». Он активно участвует в битве за романтизм и успевает «вечерами с семи часов до полуночи послушать музыку и посмотреть два балета». Настоящей его страстью, однако, стала Матильда Дембовски: его познакомили с ней 4 марта 1818 года – и он тут же страстно в нее влюбился. Анри всегда придавал огромное значение чувствам в жизни человека. Он убежден: бедность чувств – самое большое несчастье. И только изнеженный современный человек может видеть в них опасность для себя. В тот же день Анри записал в дневнике: «Великая опасность для цивилизации – это отсутствие в ней опасности. Достаточно посмотреть на Париж»…

Матильда (урожденная Висконсини, родилась в 1790 году) в 17 лет вышла замуж за польского офицера Яна Дембовского, но вскоре покинула его, не вынеся его раздражительного и грубого характера. Метильда (так ее называл Анри) сразу установила дистанцию между ним и собой – ее не смягчило даже его нескрываемое обожание. Прошло лишь несколько недель со времени их первой встречи, а она уже старалась отдалить его от себя. Анри записал в своем «Журнале»: «29 марта он получил чувствительный удар в самое сердце – этот удар подтвердил то, в отношении чего он бывает так робок. М[атильда] проявляла к нему благосклонность; казалось, ее душа стремится к его душе. И вдруг ее слуга дважды отвечал ему, что ее нет дома. Он увидел ее сегодня, но она не дала себе труда проявить хотя бы любезность – сказать, что давно его не видела. Разговор тянулся скучно. Вместо того чтобы встречаться с ней каждые три дня, ему разрешено увидеться с ней только в воскресенье. Эта встреча накрыла траурной вуалью весь день». Любовь Анри останется неразделенной, и рана от этого в нем никогда так и не заживет.

Тем временем в Милане, этой республике искусств и любви, складывалась нестерпимая для Анри Бейля политическая ситуация – впрочем, как и во всей Италии. «Вопли дворянства и священников – этих врагов цивилизации – оказали сильное влияние в Австрии на умы богатых и пресыщенных буржуа, а в Милане они составляют основное население города. Исходя из понятий честности и справедливости, по‑немецки глупых, г[убернато]р задумал навязать блестящей Италии патриархальные законы, созданные для тяжеловесных обитателей Дуная».

Чтобы ускорить внедрение в жизнь этих законов, были возвращены трибуналы, а итальянские судьи устранены. Народ роптал, зрели заговоры, страна кишела шпионами. Эта наэлектризованная атмосфера не могла не нравиться фрондерскому духу Анри, тем более что литературный мир также разрывали противоречия, и он присоединяется к тем, чьи идеи близки ему: «…Война между романтиками и классиками доходит в Милане до неистовства – прямо как между партиями „зеленых“ и „синих“. Каждую неделю выходит какая‑нибудь злободневная брошюра. Я страстный романтик, то есть я за Шек[спира] против Расина и за лорда Байрона против Буало».

Когда он не сражается с противниками с пером в руке, он пишет очерки: «Что такое романтизм?», «Об опасностях итальянского языка», «Трудности грамматики», «О романтизме в изящных искусствах». «Три раза в неделю или даже больше» он проводит время «с одиннадцати вечера до двух часов ночи у мадам Елены Вигано, дочери известного балетного композитора», в светском кружке которой он принят. Здесь он опускает дворянскую частицу «де» перед своей фамилией – она не вяжется с его принадлежностью к клану либералов.

2 апреля Анри вместе с сестрой снова выехал в Гренобль через Турин и Шамбери – ради судебного процесса, касавшегося интересов Полины. 5 мая он уехал обратно «из этой ненавистной страны, которая пахнет убийством», на сей раз оставив свою несчастную сестру в Дофине. Брат с сестрой прожили вместе в Милане совсем недолго, но подобное никогда более не повторится: Анри кажется, что он слишком многим пожертвовал ради сестры. «Мадам Перье прилипла ко мне как устрица, возложив на меня вечную ответственность за ее судьбу. К тому же мадам Перье наделена всеми возможными добродетелями, здравомыслием и желанием мне только добра. Так что я вынужден был вступить с ней в ссору, чтобы освободиться от скучной устрицы, которая прилипла к днищу моего корабля и волей‑неволей делала меня ответственным за ее будущее. Ужас!» Действительно ли они поссорились? Во всяком случае, их переписка заметно сокращается. Теперь Адольф де Марест, которому поручены связи с парижскими издателями Анри, а также выполнение его многочисленных книжных заказов, становится первым, с кем он делится своими размышлениями о политике и литературе.

В Милане Анри увлекся статьями в «Il Conciliatore», автором которых был один из главных провозвестников романтизма философ Эрмес Висконти. Он огорчен тем, что во Франции слишком мало интересуются этими литературными схватками: «Какая трагедия нам нужна – в духе „Ксифарес“ или в духе „Ричарда III“?.. Эх вы, французы, ваше внимание поглощено только политикой. Лет на сорок литература сбежала от вас в те страны, которые еще не имеют удовольствия лечить свой сифилис свинцовыми примочками двухпалатной системы. Когда Франция все же излечится – ее литература предстанет миру „мощной и прекрасной“ как никогда: все тот же Расин в королевской карете и г‑н Шатобриан, доказывающий, что знавал времена своего величия, – и тогда она обнаружит вокруг себя пустыню, лишенную читателей».

Однако в Италии своя беда: цензура свирепствует, газеты выходят редко – и Анри опять с горечью вынужден констатировать, что «вне Лондона и Парижа интересных разговоров нет. Есть свои величины – Канова, Россини, Вигано, но просвещение не распространяется». С кем бы он мог здесь разделить свое восхищение Гельвецием – «этим единственным французом, который умел мыслить»? Или Бентамом, «чья гениальность сродни Монтескье, только значительно усовершенствованному»? Или Констаном? И с кем поделиться отвращением, которое вызвала в нем книга мадам де Сталь «Рассуждения об основных событиях Французской революции»? Это «произведение противоречивое и инфантильное; это коленопреклонение перед самым большим злом современного общества – аристократией». И с кем разделить презрение к Шатобриану? «Шатобриан – это даже не половина Менандра. Это четверть Бюрке». В Италии, находящейся под австрийским игом, светлый и требовательный ум Анри оказался в изоляции. Здесь много внимания уделяется музыке, но обмен мыслями происходит в основном в письмах, а не в живых беседах. Споры, которые вызывает теория, объединяющая либерализм и литературный модернизм (эту теорию исповедует окружение Лодовико ди Бремо), его не удовлетворяют.

Матильда продолжает держать Анри на расстоянии, вынуждает его бывать у нее все реже, и он решил предпринять в августе 1818 года недельную экскурсию «между двумя ответвлениями озера Комо» с адвокатом‑либералом Джузеппе Висмара, которого числил тогда среди своих близких друзей: «Какое разнообразие и живость в наших занятиях и ощущениях на протяжении всего дня! Вот это и называется путешествовать». Затем он возобновляет посещения Ла Скала и кафе на площади Дуомо, но мысли его по‑прежнему прикованы к той, которую он боготворит. Это отражается даже на любимом занятии – чтении: «Прочел Рене с приличной грустью – в мыслях о М[атильде]. Без этого я его не закончил бы».

Вот уже в течение целого года он с головой погружен в писательство, но при этом отчаянно страдает и не в состоянии обуздать свой темперамент. Когда в начале июня 1819 года Матильда отлучилась в Тоскану, чтобы навестить двух своих сыновей, живших в пансионе колледжа Сан‑Микеле де Вольтерра, Анри не устоял против искушения последовать за ней. Он был уверен, что останется незамеченным, если водрузит на нос зеленые очки, сменит костюм и будет выходить в город только с наступлением темноты. Ему нужно было всего лишь видеть ее, знать, что она поблизости. Но его благоразумная стратегия лопнула сразу же, как только случай свел их лицом к лицу: его первым импульсом было снять свои зеленые очки… Это переполнило чашу терпения Матильды. В гневе она обвинила его в том, что он хочет ее скомпрометировать. Он старался оправдаться: «Ах, мадам! Легко быть умеренным и осторожным тому, кто не испытал всей силы любви. Я тоже сдерживаю себя, когда в состоянии прислушаться к самому себе. Но сейчас меня обуревает роковая страсть и я не владею своими поступками. Я клялся себе не следовать за Вами или, по крайней мере, не искать встреч с Вами и даже не писать Вам до Вашего возвращения, но сила, превосходящая всю мою решимость, повлекла меня вслед за Вами. Все мои соображения и интересы померкли перед нею. Несчастная потребность видеть Вас меня влечет, побеждает, уносит. Бывают мгновения в моих долгих одиноких вечерах, когда, если бы нужно было совершить убийство, чтобы Вас увидеть, – я бы стал убийцей. В моей жизни было лишь три страсти: мое честолюбие – в 1800–1811 годах, моя любовь к женщине, которая меня обманывала, – в 1811–1818 годах, а теперь – вот уже год – любовь к Вам, которая владеет мною и все возрастает».

Теперь Анри был вынужден покинуть место действия своего неудавшегося спектакля: он уехал во Флоренцию, а затем в Болонью до конца июля – при этом он забрасывает Матильду письмами в надежде исправить этим свою оплошность.

20 июня 1819 года в Гренобле умер его отец, и он должен был отправиться во Францию, как только получил известие об этом. Утрата родителя нисколько его не опечалила – его обида на отца с годами не прошла, а лишь окрепла. В дороге он мечтает о предполагаемом приличном наследстве и вынашивает химерические прожекты.

Приехав 10 августа в Гренобль, он был вынужден спуститься с небес на землю: Шерубен оставил ему практически одни долги. «Все, что ненависть, самая глубокая, самая безжалостная и самая расчетливая, может воздвигнуть против сына, – все это я получил от моего отца». Когда права наследства были урегулированы и раздел имущества произошел (Анри предложил сестрам каждой по одной трети), ему досталась лишь малость. В другие времена он бы пережил это гораздо легче, но теперь ему трудно было выдержать такой удар судьбы. Жестоко разочарованный убогим наследством, удрученный медлительностью процедуры ликвидации, он без всякого настроения приехал в Париж: «18 сентября я превратился в скептика».

Должен ли он попытать счастья в Париже? Перипетии политической ситуации во Франции не вдохновляли его на это: «Наименее тоскливое, что можно было бы здесь иметь, – это тридцать часов в неделю работы в каком‑нибудь бюро, но только в то время дня, которое меня больше всего бы устраивало». Поделившись этими мыслями с Адольфом де Марестом, он, однако, нисколько не тешит себя иллюзиями: «Я уверен, что буду в Париже нежелателен, то есть несчастлив. Моя чрезмерная чувствительность всегда отравляла мне даже радостные моменты моей карьеры – как это было, например, при въезде в Берлин 26 октября 1806 года. К тому же Вам известно мое смертельное отвращение к ношению шелковых чулок – и я с каждым днем все дальше от желания появляться в них просителем в разных приемных».

11 сентября состоялись выборы в Законодательное собрание, и Анри Бейль отдал свой голос аббату Батисту Анри Грегуару, бывшему епископу и бывшему члену Конвента, поддержанному либеральной партией (его должность в Изере будет отменена палатой депутатов 6 декабря).

14 октября Анри отправился в почтовой карете обратно в Милан. Здесь его тоже вскоре постигнет огорчение: австрийская полиция запретит его любимый свободолюбивый «II Conciliatore». Да и прием, оказанный ему Матильдой, вызывает у него горькое ощущение «дежа вю»: «23‑го, наконец, после стольких воздыханий – холодная встреча». Она позволяет ему являться с визитом не чаще одного раза в две недели и запрещает всякое упоминание о любви в их разговорах. Анри в последний раз попытался высказаться в свою защиту: «У меня несчастный характер – созданный для любви и восторга, поэтому мне недостает осторожности, даже в делах вполне прозаических», – но Матильда твердо стоит на своем, и ему остается лишь «тянуть часы, чтобы протянуть дни» – в ожидании н