Конец партии – «горький уход»

 

4 июня специальным указом правительства во Франции были запрещены собрания. Три дня спустя Этьен Лувель был обезглавлен на Гревской площади. Тем не менее стычки и манифестации продолжались. «Я не отваживался писать Вам во время всех этих больших и малых волнений в Париже, потому что еще не знаю сам, что обо всем этом думать», – сообщал Анри Адольфу де Маресту. Могло ли это молчание быть следствием либерального восстания, имевшего место уже в Неаполитанском королевстве 2–9 июля? В конце того же месяца Анри обнаружил, что в миланском обществе он стал объектом тяжких подозрений: «Со мной случилось самое большое несчастье, какое только могло пасть на мою голову. Завистники – а кто их не имеет? – оказывается, распускали слухи, что я являюсь здесь агентом французского правительства. Это продолжается уже около шести месяцев. Я и раньше замечал, что некоторые избегают со мной здороваться, и плевал на это. Но вот уже и добрейший Плана написал мне нехорошее письмо, которое я пересылаю Вам. Я не в обиде на него. Но это ужасный удар! <…> Никогда эти простодушные миланцы не смогут правильно понять меня, то есть мой философский подход к жизни и еще то, что я на 5 тысяч франков в месяц могу жить здесь лучше, чем в Париже – на 12 тысяч. <…> Вот уже три месяца меня не допускают в один салон, потому что некая непримиримая персона заявила: „Если он там будет, некоторые оттуда уйдут“, впрочем, речь идет о людях, которые меня просто ненавидят. Я узнал об этом всего лишь два часа назад. Но это самый чувствительный удар, который я когда‑либо получал в жизни».

Как разубедить миланских знакомых Анри? Даже его друг Луи Крозе признает, что ему «следовало бы прислушаться к советам своих друзей и не создавать себе соответствующей репутации, демонстрируя высокомерие и делая широкие жесты». Он не надеется, что отношения Анри с его миланскими знакомыми могут вернуться в нормальное русло, о чем пишет Адольфу де Маресту: «…Зло свершилось, и я не вижу, как мы можем его исправить. Сам он не может ничего сделать, так как, стоит такому подозрению появиться, полностью опровергнуть его самому невозможно. Можно сто раз доказать ложность обвинения, но всегда найдутся те, кто продолжает опасаться, другие же будут распространять слухи из лукавства, и в любом случае враги обязательно этим воспользуются. <…> Его положение, состояние и образ жизни должны были вызвать подозрения, и это был бы, кстати, ловкий ход со стороны австрийской администрации – дискредитировать его в глазах либералов, с которыми он общался, несомненно, гораздо больше, чем с прочими».

Крозе уговаривает Мареста и Плана заставить их общего друга Анри прислушаться к голосу рассудка и убедить его как можно скорее покинуть Милан, но он знает, до какой степени «этот характер подвержен непостоянству в соединении с гордостью», и не может поручиться за его реакцию. Анри подтверждает его опасения: вместо отъезда он отвечает на враждебность окружающих тем, что приступает к написанию романтической трагедии «Графиня Савойская» и предается любимому времяпровождению меломана: «Четыре часа музыки каждый вечер мне необходимы – я не променяю их на м‑ль Марс или Тальма». Возможно, удовольствие для него и заключается в том, чтобы его «воображение было постоянно занято», а чем – не имеет особого значения? В любом случае, он еще не готов примириться с Францией. Анри с жадностью предается чтению Шекспира: надо разумно использовать время, раз уж он изолирован от общества. Он записал в «Журнале»: «Талант Шекспира – больше всего того, что существовало до сих пор в драматическом жанре, но философия его века и знания были ограниченны». Он полагает «Виндзорских насмешниц» и «Много шума из ничего» – скучными; дает высокую оценку «Генриху V» и «Как вам это понравится»; объявляет «Антония и Клеопатру» холодной пьесой и «Тимона» – справедливым, но тоже холодным. Заодно он возмущается Шлегелем, признается в своих антипатиях к «Вольтеру – в особенности и всегда, а также к мадам де Сталь и Бюффону» и дает объяснение своему растущему пренебрежению к стихам: «они менее точны, нежели проза».

Короче говоря, он задействует все свои литературные интересы, чтобы вырваться из пут любовного разочарования: «Воображение должно считаться с железными законами реальности. Чтобы излечиться от сильной страсти, беспечность большого света и жизнь в движении подходят гораздо больше, чем одиночество. Это еще более верно для излечения от ревности». Вот только «беспечность большого света» не годится как средство тому, кто изгнан из него как пария, – поэтому бодрость духа все же покидает его и все становится безразличным: «Я стал совершенно безразличен даже к политике». И действительно – безразличен до такой степени, что не проявил интереса даже к неудавшемуся восстанию либералов в Париже 19 августа – «заговору Базара» – и аресту 138 заговорщиков: «Вчера говорили о большом заговоре в Париже. Мне п[левать]». Италией он тоже разочарован: «Либеральные газеты полны преувеличений относительно итальянского либерализма. На самом деле в Риме – сплошные священники, лакеи или сводники священников; аристократы глупы как пни; здесь нет ни капли либерализма». В других городах зреет революция, всех лихорадит, во многих областях – волнения, но в Милане, как и в Венеции, «все – либералы на словах, но не в своих чувствах». Анри Бейль становится все более сомнительным в глазах австрийцев, которые подозревают его в сочувствии «Карбонарии» – тайному обществу, основанному в 1815 году, настоящему оплоту либерализма. Анри удваивает осмотрительность в своей переписке, использует коды, чтобы обмануть бдительность цензуры.

25 сентября 1820 года Анри Бейль отослал рукопись «О любви» Адольфу де Маресту и с нетерпением ждал его отзыва. Страдая воспалением простаты, он на три недели слег в постель и трижды прошел процедуру кровопускания. Все нагоняет на него тоску – даже «театр „Ла Скала“ стал сплошной серостью, с тех пор как его покинули гениальные артисты». В моду входила лирическая декламация, а традиционная опера Чимарозы, Саккини, Паизиелло и им подобных композиторов, которая так вдохновляла его, более не соответствовала духу времени. Теперь почти всегда «давали» новых – Герольда или Мейербера. Меломан Анри считает, что эта новизна «гораздо более удовлетворяет искусству, чем нашему вкусу. Этим новая школа противоречит французскому вкусу, который предпочитает наслаждаться всеми признанным прекрасным старым, – теперь она уже начинает накладывать свой отпечаток и на итальянский вкус». При этом Россини, с которым Анри посчастливилось лично встречаться несколько раз, стал, по его мнению, слишком часто повторяться. Короче говоря, от его милой Италии осталось только название. Все, чем он увлекался, для чего жил, вдруг исчезло – так ему теперь кажется.

В начале 1821 года случилось ужасное: Анри узнал, что две красные тетради рукописи «О любви», посланные им де Маресту, не были получены адресатом и, по всей вероятности, затерялись. Сама судьба, казалось, восстала против него: «Я очень устал от этой своей „Любви“. Если придется восстанавливать рукопись по неразборчивым черновикам, которые я забросил в мешок полгода назад, то легче умереть». Хватит ли у него сил заново выуживать свои идеи из вороха черновиков? Маловероятно. Эта неудача переполнила чашу его терпения, он совершенно пал духом. Годы спустя он вспомнит об этом грустном периоде: «В 1821 году я едва удержался от искушения пустить себе пулю в лоб. Я рисовал пистолет на полях плохой любовной драмы, которую тогда марал. <…> Мне кажется, что только политическое любопытство помешало мне покончить с собой; возможно также, что я бессознательно боялся боли».

На севере Италии, в Пьемонте, произошли волнения, спровоцированные либералами. Австрийская армия сумела восстановить режим абсолютизма, и началась охота на итальянских патриотов. По стране прокатилась волна невиданных дотоле репрессий. Джузеппе Висмара успел вовремя бежать, но был приговорен к смерти заочно.

1 апреля Анри наконец «созрел» – и написал Адольфу де Маресту: «Я думаю, дорогой друг, что принял самое трудное решение в своей жизни: вернуться в отель „Брюссель“. Несколько часов назад я получил письмо из Куларо – после него я был бы безумцем, если бы не принял такого решения. Хотя ничто в мире не может быть для меня тяжелее. По окончании этого года у меня оставалось бы всего три тысячи франков – до конца моей жизни. Я намерен отправиться в Куларо и там дождаться этих трех тысяч франков, после чего торжественно возвращусь в Лютецию приблизительно в мае».

5 мая 1821 года Европа была взбудоражена известием о смерти Наполеона на острове Святой Елены. Как многие современники, Анри Бейль не одобрял политику режима Реставрации и потому был склонен превозносить бывшего генерала революции. Довольно скоро в сознании многих произошел парадоксальный переворот: образ Наполеона как «спасителя народов» стал вытеснять из людской памяти образ деспота‑завоевателя. Так начал свою «военную кампанию» уже сам миф о Наполеоне.

Напоследок проведя десяток дней на берегах озера Комо, 13 июня 1821 года Анри распрощался с Матильдой. «Когда вы вернетесь?» – спросила она. «Надеюсь, что никогда». Но он не знал, что и на самом деле больше не увидит ее. «Эта ангельская душа, заключенная в столь прекрасном теле», покинет этот мир 1 мая 1825 года. Он попрощался и с Миланом, где пережил две самые большие любовные драмы в своей жизни: «Я думал, что для меня остаться в этом городе значит умереть; и вот, наоборот, покидая его, я чувствовал себя так, словно у меня вырывают душу, словно здесь остается моя жизнь. Что я говорю? Сама жизнь могла быть только рядом с ней. Я умирал с каждым шагом, который отдалял меня от нее».

Он добрался до Сен‑Готарда через Эроло, Беллинцону и Лугано и еще долго при одном лишь воспоминании об этом будет вздрагивать – в 1832 году он запишет: «Я хотел перебраться через Сен‑Готард верхом на лошади: я надеялся, что свалюсь с нее, обдерусь до крови, и хоть это меня отвлечет. Но пусть я бывший кавалерийский офицер и провел половину жизни падая с лошади, – все же было бы ужасно неприятно падать на камни, которые катятся из‑под ног лошади в пропасть. Я договорился с проводником, который заявил мне, что моя жизнь его мало волнует, но, если я погибну, это лишит его заработка, и к тому же никто впредь не захочет идти с ним через горы, если узнают, что один из путешественников свалился в пропасть».

Одолев швейцарские горы, он пересек затем «ужасное плоское убожество Шампани». 38‑летний Анри Бейль вернулся во Францию живым и невредимым, но с пустотой в сердце: «1821, 21 июня я приехал в Париж».

 

 

ПАРИЖСКИЕ ГОДЫ. 1821–1830

 

Гнетущее однообразие

 

Разочарованный миланец вернулся в «этот мелкий Париж, родину посредственности: ведь только благодаря его большим размерам и тому малому вниманию, которое здесь уделяют своему соседу, такие качества, как зависть, ревность, больное самолюбие, в нем оказываются на три четверти парализованными». Он сразу снял комнату в отеле «Брюссель» на улице Ришелье, 45 – там же, где жил во время своего краткого пребывания в Париже в 1819 году. Его соотечественник и друг Адольф де Марест – «самый сухой и жесткий пьемонтец, которого я когда‑либо встречал, более всего напоминающий Злопамятность (из „Комического романа“)», – жил здесь уже несколько лет. Он служит начальником бюро паспортов префектуры Парижа и, хотя всего на год моложе Анри, «обладает душой и умом пятидесятилетнего». При этом они неразлучны: «Мы находим друг друга в любом конце Парижа».

Атмосфера пансиона «Брюссель» вполне устраивает Анри – ею пансион в немалой степени обязан личности самого хозяина, некогда служившего лакеем правящего дома в Дамаске: «Вежливость и предупредительность этого г‑на Пети, его бесстрастие и ужас перед любым глубоким движением души, его тщеславные воспоминания тридцатилетней давности и безукоризненная честность в денежных делах делали его в моих глазах идеалом француза старого образца». Анри уверен, что найдет здесь покой и порядок, которые так необходимы ему сейчас – в этом вынужденном возвращении на родину. Его преследует только один страх – чтобы здесь не стало известно о его неудачном миланском приключении: «Верхом несчастья было бы, восклицал я про себя, если бы мои друзья, эти черствые люди, среди которых я вынужден жить, узнали о моей страсти к женщине, которая так и не стала моей!» Этот страх будет отравлять ему жизнь на протяжении десяти последующих лет его жизни, но только в 1832 году он по‑настоящему осознает это.

Мало сказать, что ему трудно было вновь привыкать к нравам и обычаям столицы, – он по‑настоящему страдал от неустроенности своей жизни «в изгнании»: «Мне было тяжело в 1821 году заставить себя посетить в первый раз те дома, в которых меня так хорошо принимали ранее, когда я служил при дворе Наполеона. Я все время медлил и откладывал. Но поскольку мне все‑таки нужно было пожимать руки знакомым, которых я встречал на улицах, то о моем приезде в Париж все вскоре узнали. И тогда стали жаловаться на мое невнимание».

Знакомые Анри стараются вывести его из тоскливого состояния и вернуть ему вкус к светской жизни. Граф д’Аргу, бывший аудитор Государственного совета и пэр Франции – «славный малый, усердный труженик, но без малейшего признака ума», – достал ему билет, позволявший присутствовать на заседании Суда пэров: там «был устроен процесс над несколькими бедолагами – неосторожными и безрассудными». (Палата пэров была преобразована в суд и исполняла роль Верховного суда при Реставрации и Июльской монархии.) Анри присутствовал на последних днях процесса над 34 обвиняемыми по «делу Базара» – такое название процессу дал «Базар Франсе», что на улице Каде, где имели обыкновение собираться эти либералы‑заговорщики. «Ежедневное лицезрение этих заговорщиков в Палате пэров навело меня на неожиданную мысль: в сущности, убить кого‑либо, с кем даже ни разу не разговаривал, – это же как обычная дуэль. Так почему никому из этих бездельников не пришла в голову мысль последовать примеру Л[увеля]?» Трое из них были заочно приговорены к смертной казни, и среди них Жозеф Рей – тот, что когда‑то познакомил юношу Анри с идеями Дестута де Траси. В общем, этот процесс на некоторое время отвлек Анри от его собственной боли.

Однажды, выходя из Люксембургского дворца, он встретился с кузеном Марсиалем Дарю: «„Вы в Париже! И как давно?“ – „Уже три дня“. – „Приходите к нам завтра, мой брат будет рад вас видеть…“ Каков же был мой ответ на столь любезное, дружеское обращение? Я нанес визит моим превосходным родственникам лишь спустя шесть или восемь лет. Мне было настолько стыдно, что я не посетил сразу своих благодетелей, что я даже потом не побывал у них и десятка раз – за все время до их преждевременной смерти».

Анри не был склонен осваиваться в светской среде, он даже отказывается использовать возможности, причем многочисленные, войти в светские кружки, которые помогли бы ему найти хоть немного того самого забвения, которое он так отчаянно искал. Мыслями он весь – в Милане, в доме на площади вблизи театра «Ла Скала», – там осталась Матильда Дембовски. Он пережевывает одни и те же мрачные мысли во время своих долгих одиноких прогулок на Монмартре и в Булонском лесу: «Я был тогда так несчастлив, что с тех пор ненавижу эти чудесные места». Похоже, он даже не старается излечиться от своей тоски.

Его образ жизни в этот тоскливый период оставался, впрочем, неизменным. Он вставал в десять часов, в половине одиннадцатого завтракал в кафе «Руан» в компании с Адольфом де Марестом и со своим кузеном Роменом Коломбом – «человеком цельным, справедливым и рассудительным, другом моего детства». Но беда в том, что его собеседники в разговоре не блещут умом: «Плохо то, что эти два человека не понимают ровным счетом ничего в науке человеческого сердца и в описании этого сердца средствами литературы и музыки. Бесконечные обсуждения этих материй и те выводы, которые можно извлечь из каждой новой достоверной жизненной истории, – вот разговор, который мне по‑настоящему интересен. Кстати, выяснилось, что г‑н Мериме, которого я так уважаю, также не испытывает интереса к беседам такого рода. Мой друг детства, мой замечательный Крозе (главный инженер департамента Изер), превосходно рассуждает на эти темы. Но его жена вот уже несколько лет как отняла его у меня – она ревнует к нашей дружбе. Как жаль! Превосходный ум у г‑на Крозе – а если бы еще он жил в Париже! Но женитьба и особенно провинция удивительно быстро старят человека: ум становится ленивым, движение мысли совершается редко и потому становится затрудненным, а потом и вовсе невозможным».

Насладившись чашкой кофе с двумя булочками, Анри провожал Мареста на службу: «Мы идем через Тюильри, затем по набережным, останавливаемся возле каждого торговца гравюрами». Но, когда они расстаются, – «наступает самое ужасное время дня». Возможно, чтобы отвлечься, он посещает Лувр? «В 1821 году во мне еще сохранялись остатки любви к итальянской живописи». Но и тогда вид шедевров, хранящихся там, сразу напоминал ему дворец Брера и Матильду.

Возможно, он ищет тени и прохлады под старыми каштанами Тюильри и читает там одну из пьес Шекспира – он недавно приобрел английское издание. Время от времени чтение прерывается, и тогда Анри опять возвращается мыслями к ней. «Я почти не помню того времени – все дни тогда были похожи один на другой. Все, чем обычно привлекает Париж, меня отталкивало. Сам либерал, я находил либералов возмутительно ничтожными. Я понимаю сейчас, что сохранил лишь печальные или обидные для себя воспоминания о том, что видел тогда. Тучный Людовик XVIII, с бычьими глазами, в карете, медленно влекомой шестеркой серых лошадей (я встречал его постоянно), особенно внушал мне неприязнь. <…> Наконец наступало время обеда, 5 часов, и я устремлялся на табльдот в отель „Брюссель“».

За табльдотом Анри встречается со своими знакомыми и «некоторыми оригинальными фигурами, являющими собой нечто среднее между мошенниками и мелкими конспираторами» вроде депутата Жана Жозефа Антуана Курвуазье, бывшего адъютанта генерала Мишо и будущего хранителя печатей. После обеда он идет в кафе; это приятные моменты, так как там случаются неожиданные встречи – как, например, с Луи де Барралем, хотя Анри, повстречавшись с ним, не знал, о чем с ним разговаривать. Он пропадает от тоски и скуки. В очередной раз Париж оказывается для него чужим: «Я находил в себе только недостатки. Я хотел бы быть другим человеком».

Кроме Адольфа де Мареста он поддерживает отношения с Никола Реми Лоло, который спустя полтора года станет одним из трех владельцев компании стекла и хрусталя «Вонеш Баккара»: «Честнейшее сердце, твердый характер; человек наименее интеллектуальный и наименее образованный из всех, кого я знаю. Но у него есть два таланта: первый – зарабатывать деньги, при этом никогда не играя на бирже, и второй – знакомиться с женщинами на спектаклях или во время прогулок. В этих талантах он не имеет себе равных, особенно во втором». Был еще и некий Пуатвен, но ни одному из исследователей впоследствии не удалось установить, кто он такой.

В августе эти трое приятелей Анри, желая отвлечь его от мрачных мыслей, устроили ему «чудную вечеринку с девушками» в известном заведении на улице Кадран, на углу улицы Монмартр. Его свели с юной дебютанткой, о которой было сказано, что она превзойдет все их ожидания: «При виде ее в глазах моих товарищей помутилось…» У Анри с ней ничего не вышло. Войдя к ней в комнату, он сразу подумал о Матильде, и этого было достаточно, чтобы его посетила «забавная добродетель – целомудрие». И хотя в общем такое состояние для него далеко не характерно, но парижская жизнь до такой степени ему опостылела, что его раздражает абсолютно все: «Поскольку я не могу ее забыть – не лучше ли покончить с такой жизнью?»