Когда любовь подает в отставку

«Г‑н Бейль» решил не допускать более неосторожности, живя в обществе, столь мало способном к восприятию иных идей: «Я надеюсь, что со временем стану столь же глуп, сколь и мой предшественник», и по этой причине теперь был совершенно раздавлен скукой. Постепенно гасла и любовь: Джулия не подавала более признаков жизни. Его подозрения росли, он пытался угадать различные причины ее молчания, за исключением одной: что она может полюбить другого человека. Зато в Риме он обнаружил интересные старинные итальянские манускрипты и взялся за их перевод.

23 января, накануне своего пятидесятилетия, он отправился в Сиену – в третий и последний раз. 1 апреля Джулия наконец приоткрыла тайну того, что происходило в ее душе: «…Я познакомилась с человеком, любезным и дорогим моему сердцу, и чувствую, что он может стать опасен для меня, если я буду чаще с ним видеться… <…> Дорогой друг, не обижайтесь на меня за мою искренность, Вы сами часто говорили мне, что любите, когда я открываю Вам свое сердце: ну что ж, это сердце сейчас в большой опасности…» Понимая, что его‑то самого она уже вытеснила из своего сердца, он ответил ей с деланым безразличием: «Ну что же, будем теперь лишь друзьями». Но боль от этого расставания сильно его обожгла.

Лишенный общения с Александром Тургеневым, который покинул Рим, литератор снова погружается в итальянские манускрипты. Теперь он счастлив только в работе, но в то же время, охваченный потребностью рассеяться, снова подумывает о побеге. Он и устроил его себе с 20 мая по 6 июня: сначала в Ливорно, потом во Флоренцию, где за ним по‑прежнему следили.

16 июня близкий друг Анри Абрахам Константен также покинул Рим; спустя восемь дней Джулия вышла замуж – в общем, Рим стал могилой его чувств: «Мне более не дано услышать что‑нибудь, что меня удивило бы. Я думал, что смогу жить прекрасным, и только им, – но это оказалось для меня невозможным. Два года такой жизни доведут меня до полного истощения». Он испытывает потребность в живых беседах, которые не уподобляются официальной церемонии, и сообщает Доменико Фиори, что всего лишь месяц пребывания в Париже на целый год вернул бы ему возможность свободно дышать: «Если я поеду в Париж, то проведу там всего лишь дней тридцать и двадцать пять раз схожу в театр. Я посещу лишь салон мадам де Траси и очень постараюсь не выставлять наружу весь тот ум, о котором вы говорите, причем эти усилия не будут мне тяжелы: мысль о недоброжелательстве людей меня леденит. С другой стороны, жизнь не стоит на месте: я прожил уже полвека, так стоит ли умирать от скуки из‑за избытка осторожности? Мне так немного осталось, что не стоит лишать себя удовольствия из‑за такой маленькой, совсем пустячной опасности».

Проведя несколько дней в Неаполе, 25 августа Анри собрал чемоданы. Незадолго до его отъезда бесконечно преданная ему Сара Ньютон де Траси подтвердила, что провела настоящее расследование, чтобы убедиться, что никто в Париже ничего не предпримет против него. Уже 11 сентября, успокоенный, он вновь окунулся в столь знакомую ему парижскую жизнь.

Его парижские приключения затянулись на три месяца вместо одного – здесь он чувствовал себя свободным как ветер. Он остановился в отеле Валуа на улице Ришелье; у него не было времени читать, а тем более – писать. Он возобновил прежние знакомства и заводит новые. Он отдает себе отчет в тех изменениях, которые произошли в стране в результате Июльского переворота, но Мериме не может не отметить: «Я нахожу его точно таким, каким оставил, уезжая в Испанию. Но время ушло вперед – и он оказался позади. Он не чувствует более тонкостей французского языка и не оценил пока тех новшеств, которыми обогатился язык за время его отсутствия. Впрочем, я надеюсь в скором времени научить его всему, чего ему пока не хватает».

4 декабря Анри выехал обратно в Италию. Он увозит с собой рукопись «Лейтенанта» своей приятельницы Жюли Гольтье – он обещал ей дать честный отзыв об этом ее романе.

Проехав через Лион, он сел на пароход, следовавший в Авиньон, и оказался на нем в компании с Жорж Санд и Альфредом де Мюссе. Он произвел сильное впечатление на писательницу как глубокими мыслями, так и блестящим насмешливым умом и сардоническим темпераментом. «Я беседовала с ним полдня и нашла его очень интересным. Он посмеялся над моими итальянскими иллюзиями, уверяя, что я очень быстро от них избавлюсь и что художники, ищущие прекрасного в этой стране, – простофили. Я ему не поверила, видя, что он просто устал в этом своем итальянском изгнании и возвращается туда неохотно. Он высмеял, и очень забавно, тип итальянца, который он терпеть не может и к которому был совершенно несправедлив. Он предсказывал мне страдания, которых я как раз совершенно не боялась, утрату интересных собеседников и всего того, что, по его мнению, является жизнью интеллектуальной: книг, газет, новостей. Я поняла, чего не хватало этому очаровательному уму, такому оригинальному и позерскому, – собеседников, которые могли бы его оценить и поддержать. Он особо подчеркивал презрение ко всяческому тщеславию и старался обнаружить в каждом собеседнике некую претензию, которую мог бы выжечь непрерывным огнем своих насмешек. Но я не думаю, чтобы он был злым, – слишком уж он старался им казаться».

Наступил вечер, и капитан корабля не решился проходить под мостом Сент‑Эспри в темноте, поэтому они, как и другие пассажиры, остановились в не слишком привлекательном трактире и там поужинали. «Он был там страшно весел, прилично напился и, пустившись танцевать вокруг стола в своих толстых меховых ботах, выглядел немного гротескно и совсем не красиво», – вспоминала Жорж Санд.

В Авиньоне они сделали остановку и посетили старинную церковь, где Анри вздумалось придраться к старой деревянной крашеной статуе Христа в натуральную величину. «Он терпеть не мог эти отталкивающие подобия, которые так обожаемы жителями Средиземноморья, по его убеждению, за их варварское уродство и циничную наготу. У него было желание наброситься с кулаками на эту статую».

Затем Анри отправился в Геную по суше – и их трио распалось. Совместная часть их путешествия прошла, бесспорно, весело, но в конечном счете Жорж Санд устала и от его речей, и от его эксцентричного поведения: «…Если бы он тоже поехал дальше морем, то я пошла бы пешком через горы».

Неоконченный роман

«Возвращение из отпуска – грустный момент. Я мог бы написать целых три страницы, и даже неплохие, на эту тему. Спрашиваешь себя: „Я так и буду жить и стареть вдали от моей родины?“ Или просто „родины“, как более модно сейчас говорить».

Вернувшись в Италию 8 января 1834 года, Анри Бейль после короткого посещения Флоренции остается прикованным к Риму и Чивитавеккье. Разочарованный любовник более не ищет счастья в женщинах, и перевод итальянских рукописей (он предчувствует их коммерческий успех) занимает все его свободное время. Единственным событием, разнообразившим его житейскую рутину, стало странное убийство какой‑то молодой девушки, которое случилось в двух шагах от его дома. Беседовать ему было не с кем, но он продолжал всячески уклоняться от служебных обязанностей, находя прибежище для ума в чтении книг и рукописи «Лейтенанта» Жюли Гольтье.

1 мая 1834 года могло быть наконец отмечено в его жизни белым камешком: «…B Риме я сейчас работаю после долгого безделья. Я пишу „Левена“». Что это был за «Левен» и откуда он взялся у «г‑на Стендаля»?

4 мая суровый критик послал Жюли свои замечания по поводу ее рукописи: «Язык, на мой вкус, ужасно благородный и возвышенный – я его жестоко исчеркал. Не надо лениться переделывать: ведь, в сущности, Вы пишете только для того, чтобы писать, для Вас это лишь развлечение. <…> Но как переслать Вам рукопись? Нужна оказия. Где ее взять? Буду искать». Несмотря на все недостатки этой рукописи, «Лейтенант» явно подогрел его воображение – до того, что он даже записал в своем «Журнале»: «Первая мысль – не посылать его вообще мадам Жюли, но самому сделать из него опус. Иначе подобный роман, имея автором эту даму, сразу попадет в раздел „невостребованное“ в литературных кабинетах для горничных». Подталкиваемый внезапной жаждой писательства, Анри вновь стал каждый день садиться за работу. Он действительно не отослал рукопись заинтересованному лицу и теперь перерабатывает ее в собственный роман, позаботившись лишь о том, чтобы придумать главного героя и немного изменить завязку. «Опус» приобретает «стендалевскую» форму и становится «Люсьеном Левеном» – весьма полемичной хроникой первых лет Июльской монархии. Написание его продлится менее года. Этот его роман, самый длинный из всех, формально останется неоконченным. Пока же малоизвестный в Италии литератор Стендаль посвящает ему все свое время.

Это новое занятие поглотило его до такой степени, что, когда начальству вздумалось вернуть его к служебным обязанностям (речь шла о расходах его канцелярии и гонорарах Лизимака Тавернье), – это вывело его из себя. Консул перенес свой гнев на этого подчиненного, которого он, кстати, сам же 26 апреля и предложил к назначению на должность графу Риньи – суровому заместителю герцога де Брогли в министерстве иностранных дел. Он написал Лизимаку Тавернье: «Это опять Вам, месье, я обязан очередным выговором со стороны министра. Вы занимались всем, что касается канцелярии, и делали это плохо. Я не могу доверять Вам даже в самой малости. <…> Я устал от Вашего поведения и был бы счастлив иметь другого сотрудника».

Лизимак Тавернье счел себя несправедливо обиженным за свое усердие и преданность консулу, отличительной чертой которого было самоустранение от дел. Он подал в отставку, но сделал встречный выпад. Дело дошло до маркиза де Латур‑Мобура, королевского посла при Святом престоле, и он незамедлительно направил ответ консулу Бейлю: «Доверие, которое он [Лизимак Тавернье] вызвал к себе и которое вряд ли заслужит сразу кто‑либо другой, является верной гарантией и Вашего присутствия в Риме. Вы могли бы принять решение оставаться в Чивитавеккье, но надо смотреть правде в глаза: Вы не смогли бы его осуществить». Итак, консул Бейль был предупрежден: этот инцидент не только мог стоить ему отстранения от должности, но он еще и должен продолжать сотрудничать с тем, кто стал его открытым врагом. Отношения между коллегами по‑прежнему сводятся к переписке, только на смену доверительности пришло подозрение. Анри понял, что попал в полосу серьезных неприятностей, так как граф де Риньи потребовал от него положить конец своим отлучкам с должностного поста: «Долгие отсутствия г‑на Бейля на своем посту и являются бесспорной причиной того беспорядка в делах консульства, который не раз был замечен в моем министерстве, и этому необходимо положить конец…»

Опальный консул понимает, что нарушения служебного распорядка отныне не будут сходить ему с рук, и старается не привлекать к себе внимания начальства, но упорно продолжает трудиться над «Люсьеном Левеном»: «Работаю приступами, без четких мыслей. Я, как предатель, подстерегаю их приход». Правка, переделка, перечитка следуют одна за другой. Иногда Анри позволяет себе передышку – в театре «Валь де Ром» или со своими друзьями‑либералами, но испытывает сильную усталость и начинает ощущать груз лет. Он много читает и пишет допоздна при свечах – и его зрение слабеет. Но он по‑прежнему придает большое значение стилю: «Я не могу писать: „Он наслаждался этими нежными приливами материнской нежности и советами, столь сладостными для него, потому что они исходили из сердца матери“, как это бывает в вульгарных романах. Я даю сами слова, диалог, и остерегаюсь топить суть дела в разнеживающих фразах». Труженик живет одиноко в своей комнате – он сравнивает ее с ласточкиным гнездом, и его единственное удовольствие – созерцать море из окна. Слишком часто его должностные обязанности вырывают его из живого мира творчества и ввергают в скучный мир служебных дел, но он продолжает писать без оглядки на помехи, и год 1834‑й заканчивается его фразой: «Вот это называется решительно плевать на все. О happy state!» (Счастливое состояние! – англ.).

25 января 1835 года консул Анри Бейль получил звание кавалера ордена Почетного легиона – почесть, о которой он неоднократно запрашивал Франсуа Гизо. Но уже 5 февраля граф де Риньи категорически запретил кавалеру ордена и консулу Бейлю любые отлучки без ведома начальства, и это все сильнее раздражает его: «Они достаточно давят на меня в реальной жизни, чтобы еще позволить им портить мне удовольствие писать, когда я занимаю себя этим времяпрепровождением». Неужели он намертво прикован к этому портовому городку? Он знает, что при первой же вылазке его подчиненный сочтет своим долгом донести на него. По счастью, он «основательно укрепился на своем принципе РПНВ (решительно плевать на все)» и потому часто выезжает в Альбано и участвует в раскопках этрусского некрополя – это всего в трех лье от его дома. Наконец опальный консул с облегчением узнал, что герцог де Брогли вновь стал обладателем портфеля министра иностранных дел вместо неблагосклонного к нему де Риньи, но служебные донесения о нем сделали свое дело, и теперь ему стало труднее пренебрегать служебным распорядком, чем это было в прежние времена.

12 апреля Бейль‑Стендаль окончил своего «Люсьена Левена» – он полагает, что ему осталось только почистить стиль. В связи с этим он замечает: «За четыре года здесь, в Риме, мне и двух раз не приходилось слышать интересную и непринужденную беседу. Итак, подправить в Париже все диалоги в этой книге. В ней пока дана лишь их основа. Какой салон здесь мог бы заменить мне салон там?»

16 мая он серьезно заболел и дней сорок был прикован к постели лихорадкой, подагрой и камнями в почках; у него отсутствовал аппетит. Унылое существование тяготило его более, чем когда‑либо: «Я, конечно, в порядке, но помираю от скуки. Настоящее занятие для такого больного животного, как я, – забиться на чердак и писать там роман, так как я предпочитаю удовольствие писать всякую чушь – удовольствию носить расшитый мундир стоимостью в восемьсот франков. Я езжу в Рим когда захочу, но по официальному предписанию должен постоянно находиться на своем посту. А что делать на этом посту? Я глупею с каждым днем: здесь нет никого, с кем бы я мог обменяться теми летучими репликами, которые служат упражнением для ума. Я опустился до такой степени, что, когда пытаюсь создать на бумаге правдоподобные характеры, впадаю в абсурд. В этой ужасающей мыслительной пустоте, в которой я прозябаю, я могу лишь пережевывать одно и то же». Маленькая комнатка где‑нибудь на шестом этаже в Париже и несколько франков, заработанных собственным потом за какой‑нибудь роман, кажутся ему теперь наивысшим счастьем.

10 июля под предлогом дурного состояния здоровья и повторяющихся приступов лихорадки тоскующий консул попросил заменить ему пост в Чивитавеккье на соответствующую должность в Испании.

28 июля (в этот день на бульваре Тампль в Париже было совершено покушение на Луи Филиппа, но тому удалось уцелеть) Бейль‑Стендаль начал работу над чистовым вариантом рукописи «Люсьена Левена». Поскольку она стала почти нечитаемой из‑за множества поправок, а также из‑за ухудшившегося почерка, ее нельзя было просто доверить переписчику, и Анри вынужден был ее диктовать. 3 сентября из‑за постоянно слабеющего зрения он впервые был вынужден вооружиться очками: «Привет, очки, – прощайте, девочки!» Вообще возраст принес ему с собой много проблем. К тому же 9 сентября во Франции были приняты законы, которые рассматривались 13, 20 и 29 августа, и законом от 29 августа, в частности, запрещалось обсуждение в печати личности короля, правительства и законов. У Бейля‑Стендаля не остается надежды: его «Люсьен Левен», слишком обличительный, слишком сатирический, в таких условиях не сможет быть опубликован. 23 сентября он окончательно прекратил сеансы диктовки. Роман был оставлен.

В октябре консул Бейль вновь разрешил себе отлучку и посетил Равенну и Болонью. Карантин на морские перевозки из Франции, Генуи и Ливорно по‑прежнему действовал, но сухопутные передвижения не были запрещены. В Равенне полиция также преследовала его по пятам.

21 ноября Анри сообщил Альфонсу Левавассеру о своем желании опубликовать собрание исторических анекдотов, взятых из старинных манускриптов, которые были обнаружены им в Риме в 1833 году. Он предполагал назвать книгу «Короткие римские рассказы». И еще он доверительно поведал издателю: «Я пишу сейчас книгу, которая может оказаться большой глупостью. Это „Моя исповедь“, в стиле Жана Жака Руссо, но только искреннее». Эта книга, к которой он приступил два дня спустя, станет «Жизнью Анри Брюлара». Как и в «Воспоминаниях эготиста», вопросы стиля остаются для него наиважнейшими: «Какое ужасающее количество „я“ и „меня“! Есть от чего впасть в раздражение даже самому доброжелательному читателю. Эти „я“ и „меня“, если прибавить к ним еще и талант, будут в точности как у г‑на Шатобриана, этого короля эготистов. <…> Конечно, можно было бы писать от третьего лица: он сделал, он сказал. Но как тогда передать глубокие душевные движения?»

В семи завещаниях, которыми он передал право на эту рукопись разным людям, было четко выражено условие: не публиковать ее ранее его смерти, при этом изменить все женские имена, но не менять мужские.

Не оставляя работу над «Жизнью Анри Брюлара», Анри беспрестанно мечется между Чивитавеккьей и Римом: здесь он опять влюбился, на сей раз – в графиню Чини, которую он обозначает псевдонимом Сандра. Резиденция Чини всегда открыта для него; почти ежедневно он встречается здесь с обществом, которое не лишено для него привлекательности и к тому же охотно расступается перед этим отчаянным поклонником графини. Консульство, куда он возвращается с большой неохотой, для него – как ядро на ноге каторжника. Он страдает от холода зимой, от жары – летом и постоянно болеет. «Быть вынужденным дрожать за сохранение места, на котором подыхаешь от скуки!» Он задавлен этими годами одиночества, которые вынужден проводить «с учеными воронами, которые отвечают вам не иначе как поразмыслив с четверть часа».

15 февраля 1836 года, ссылаясь на повторяющиеся приступы лихорадки, Анри Бейль запрашивает у герцога де Брогли отпуск от шести недель до двух месяцев. Депеша от 12 марта, которой этот отпуск ему был предоставлен, положила конец его исповеди о своей жизни – так что «Жизнь Анри Брюлара» так и не двинется дальше его первой встречи с Миланом. После короткой поездки в Неаполь он передал управление консульством Чивитавеккьи своему помощнику Галлони д’Истриа. 11 мая он отплыл на «Фарамоне» – наконец‑то Римские территории остались позади.

Друзья Анри в Париже опасались «этих вспышек свободы, которые могут взорвать ему мозг», как писал Проспер Мериме его родственнику Ромену Коломбу. Они спешно готовят почву, чтобы помочь ему избежать неприятностей. Проспер Мериме, до которого дошли слухи о недовольстве Адольфа Тьера повторяющимися отлучками консула, старается обеспечить ему защиту с помощью Огюста Минье – друга детства Тьера. Он также поручает Ипполиту Ройе‑Коллару, члену Медицинской академии, призвать Анри к здравомыслию, если в том возникнет необходимость. Сара Ньютон де Траси, со своей стороны, продолжает воздействовать на Эмиля Дезажа, политического директора в министерстве иностранных дел. Опыт научил их, что, имея дело с бунтарским характером Бейля, лучше принять не одну, а несколько мер предосторожности.