Яйца в майке. Я становлюсь преступником

 

В качестве цели номер один Финни решила снова научить меня есть, чтобы мои кости обросли хоть какой-нибудь мышечной массой и ко мне вернулась способность соображать.

В тюрьме кормили на убой, но качество этой еды, как и ее пищевая ценность, оставляли желать лучшего. В меню была масса белого хлеба, толченой картошки, приготовленной путем добавления кипятка в сухую смесь, бобовых, кукурузы, чипсов, риса, и во все добавлялось пальмовое масло и майонез. На сервировочной линии практически все ингредиенты для приготовления блюд были консервированными, их смешивали в нужных пропорциях и разогревали.

Надо отдать должное нашему начальнику кухни, который относился к заключенным как к людям, потому что один из его близких родственников отбывал наказание в тюрьме. В его ведении находился бюджет учреждения, вернее часть, выделяемая на питание. В США федеральные тюрьмы имеют единое меню, закрепленное нормативами, но у начальников столовых все же оставалось немного свободы для маневра. Поэтому он умудрился распределить бюджет так, чтобы у нас был выбор между жирной и вредной пищей и полезными вариантами – пробил возможность пять дней в неделю питаться салатами и ежедневно получать фрукты. Желающие сохранить здоровье отдавали предпочтение этим немногим здоровым продуктам. Так делали и мы с Финни.

Но на кухне был еще один неудобный секрет – сам процесс приготовления пищи, ее обработки и хранения ингредиентов. Так, листья салата из-за нарушения процесса хранения часто были с желтовато-коричневыми ободками, а это прямой путь к желудочно-кишечной инфекции, которой страдало большинство заключенных. Еду, оставшуюся с вечера, часто давали и на следующий день, в этом случае она имела очень неприятный вкус и запах. Такое питание было небезопасным, потому многие заключенные готовили сами из того, что покупали в тюремном ларьке, или утаскивали что-нибудь относительно свежее и необработанное с кухни.

Первое, правда, было делом очень дорогим, да и в ларьке были только консервированные продукты и еда быстрого приготовления, а второе – рискованным. Забирать продукты из столовой запрещалось, чтобы не разводить антисанитарию в отделениях. На выходе с кухни регулярно дежурили надзирательницы, досматривающие и ощупывающие всех вызывавших подозрение дам. Тучным женщинам было проще – если надзиратель в столовой зазевался, они одним махом прятали под массивными грудями упакованные в пластиковые перчатки, поставляемые подельниками – работниками кухни – любые субстанции, от толченого картофеля и консервированной кукурузы до целых фруктов и овощей. А потом гордо, грудью вперед, выплывали из столовой, всем своим видом показывая, что с ними лучше не связываться.

Женщины потоньше были вынуждены запихивать еду в носки и подмышки, распределяя ее так, чтобы ничего не выдавало лишних предметов под одеждой. Финни с ее миниатюрной фигурой относилась ко второму типу. Прятать еду в ботинки она считала слишком серьезным неуважением к продуктам, потому оставалось пространство подмышками, скрываемое свободного кроя тюремными рубашками и футболками, которые она специально для этой цели добыла у работников прачечной. Она умудрялась выносить практически любые продукты, а потом смешивать их с купленными в тюремном магазине приправами и консервированными ингредиентами. Это у нее получалось шедеврально.

Моя еврейская мама кормила меня самыми изысканными деликатесами, которые только можно было создать из подручных средств. У нас было и севиче – традиционное блюдо перуанской кухни из консервированной рыбы, приобретаемой в тюремном ларьке, маринованной в концентрате лимонного сока того же происхождения. Но для этого лакомства требовался репчатый лук, который нужно было стащить с кухни, и Финни это прекрасно удавалось. Мы внимательно следили за тем, что предлагалось в тюремном меню – распечатке, вывешиваемой еженедельно в коридоре отделения, и благодаря этому знали, что можно сообразить на наш с ней ужин вместо тяжелой, жирной и частенько опасной тюремной еды. Особым деликатесом считались сваренные вкрутую яйца – самое полезное из тюремного меню, но их давали только раз в месяц по 2 штуки на человека. Смешав яйца с рыбой и горчицей, мы получали прекрасный легкий и полезный салат на ужин перед сном.

– Финни, – сказала однажды я, – можно мне тоже попробовать утащить что-нибудь?

– Мария, да ты посмотри на себя, – улыбнулась она, – у тебя же все видно будет, а потом по твоему лицу сразу станет понятно, что ты несешь контрабанду. Это прямой путь к обыску, а потом – к дисциплинарному взысканию.

Я все-таки решила попробовать и несколько недель внимательно наблюдала за тем, как

ухищряются остальные. Видя, что я не намерена сдаваться, Финни решила мне помочь. Сперва она достала для меня просторную футболку, размера на 3 больше моей. Облачившись в нее, я направилась на завтрак в тот самый яичный день. Как назло, именно в этот день на смене был один из самых строгих надзирателей, который внимательно наблюдал за жующими завтрак заключенными. Финни отправилась что-то спросить у него, а я в это время сунула по яйцу в каждую подмышку, быстро встала и, впервые за долгие месяцы тюремного заключения расправив плечи, направилась к выходу, прямо мимо надзирателя, ощущая себя настоящей женщиной с размером груди вдвое больше собственного. Я свысока зыркнула на мужчину и как таран проследовала мимо него к двери. Никто ничего не заметил, но этот день навсегда запомнила я сама. Дело в том, что в мои расчеты закралась страшная ошибка. Я не учла, что яйца дадут горячими, так что мой горделивый взгляд был одновременно полон слез жгучей боли от раскаленных яиц под мышками. Виду я не подала, операция прошла успешно, и я с честью прошла боевое крещение настоящей тюремной преступницы, несущей контрабанду. Позже я освоила этот навык не хуже Финни, но первый опыт запомнился мне на всю жизнь.

Шаббат, шалом!

 

Я стала подмечать удивительную странность в общении с Финни. Каждую пятницу после обеда она куда-то исчезала, а когда мы встречались после ужина, она была как-то по-особенному, насколько это возможно в условиях тюрьмы, красиво одета. Она надевала «парадную», тщательно отглаженную униформу, ее волосы были уложены в пучок, а глаза аккуратно подведены маленьким огрызочком карандаша, который можно было наряду с небольшим выбором косметики купить в тюремном магазине. В субботу утром она тоже куда-то пропадала, а после обеда я всегда видела ее с толстой книгой под большой раскидистой осиной на холме уличного стадиона.

– Финни, – спросила я однажды, – а что ты делаешь?

Она загадочно улыбнулась мне и потрепала меня за ушко.

– Шаббат, шалом, доченька, – ответила она.

Что такое шаббат, я знала, даже бывала на нескольких ужинах в его честь, но глубоких знаний ни о евреях, ни о иудаизме у меня на тот момент не было. Финни никогда не принуждала меня разговаривать на эту тему, но, если я спрашивала, она рассказывала про многовековую историю своей семьи – сефардов, евреев-беженцев из Испании. О массовом геноциде евреев в фашисткой Германии знают все. Однако этот многострадальный народ подвергался ужасным гонениям на протяжении всей истории своего существования. Одним из государств, правители которого попытались полностью избавиться от иудеев, является средневековая Испания. В 1492 году король Фердинанд II и его супруга Изабелла приняли Альгамбрский декрет, который предписывал всем евреям покинуть страну в течение трех месяцев. Королевская чета поставила перед собой цель: освободить Испанию от иноверцев. После победы над маврами и изгнания их из Гранады закончилось восьмивековое присутствие мусульман на Пиренейском полуострове. Затем наступила очередь евреев.

Изгнанных иудеев стали называть сефардами (сфардами), поскольку Сфарад – еврейское название Испании. Сами они приняли решение больше никогда не возвращаться в эту страну, которую долгое время считали своей родиной. Многие евреи отправились в Турцию, Италию или Северную Африку. Более 10 тысяч человек переселились в Португалию, как и потомки Финни.

Моя еврейская «мама» была американкой, как это принято называть, во втором поколении, это означало, что ее родители были первыми в их роду иммигрантами, перебравшимися в США. Несмотря на тяжелую жизнь – супруга, перенесшего рак, и трех ребятишек, рано лишившихся матери, когда она была приговорена сначала к 6, а потом еще к 9 годам лишения свободы, Финни искренне любила Америку. Правда, она говорила, что это теперь была уже совсем не та страна, в которой она выросла. США, по ее словам, погрязли в коррупции и бесправии, а человеческая жизнь утратила свою ценность. Во всех вменяемых ей преступлениях Финни, разумеется, признала себя виновной, как и 90 % людей, попавших в поле зрения американских прокуроров.

Финни руководила еврейской общиной в нашей тюрьме. На ее плечах держалась вся организационная работа группы из пяти еврейских заключенных, а ее было немало. Несмотря на предоставленное право вероисповедания нескольких религий, которые признаются Федеральным бюро тюрем, де-факто за положенные права приходилось бороться.

В тюрьмах США признаны только 14 религий из около 10 000 существующих в мире. В этом списке буддизм, католицизм, индуизм, ислам, иудаизм, мавританский научный храм Америки, нация ислама, религии коренных американцев Северной Америки, асатру, протестантское христианство, растфари, римско-католическое христианство, сикх-дхарма и викка[36]. Православия в этом списке нет. Для участия в религиозной жизни любой из общин заключенный должен пройти процедуру регистрации.

Особо процедура внесения людей в списки по религиозному признаку «восхищала», по понятным причинам, евреев. Обещанная конфиденциальность игнорировалась, потому информация о том, кто какую религию исповедует, быстро распространялась среди тюремного населения и подчас вызывала целые религиозные войны. Так, например, к иудеям многие заключенные относились, мягко говоря, без восторга. То, что последние не верили в Иисуса Христа в качестве мессии и спасителя, приводило к неприятным комментариям, а иногда и оскорблениям. Финни, как и остальные члены духовной еврейской общины, вели себя очень спокойно и держались узким кружком, не поддаваясь на провокации. Должна признать, что это было довольно тяжелое зрелище для меня. Я с большим уважением относилась к иудаизму, как и к любой другой вере, а преследование человека по национальному признаку мне было уже очень хорошо знакомо на своем собственном примере, поэтому я защищала мою еврейскую «матушку» как могла. Финни же в свою очередь никому не позволяла сказать в мой адрес ни единого плохого слова, что, к сожалению, тоже случалось. Она всегда защищала меня и всем говорила, что я – несчастная невиновная жертва политических игр, а никакая не русская ведьма. От любой благодарности в свой адрес Финни отказывалась, говоря, что это обязанность любого еврея, мицва, одно из основных предписаний иудаизма – проявление сочувствия ближнему в виде материальной и моральной поддержки.

Благодаря Финни мои знания об истории христианства, иконописи и живописи, древнеславянском языке, архитектуре православных храмов и Священном Писании пополнились несметными сокровищами знаний об иудаизме, истории, культуре и философии еврейского народа, его обычаях и традициях. Я даже успела почерпнуть основы иврита. Так общение с Финни спасло меня не только физически, но и интеллектуально.

Репетитор-доброволец

 

Спустя неделю мисс Новак возникла у моей тюремной койки, пока мои соседки-банки были на работе.

– Раша, – подчеркнуто громко сказала она, стараясь помочь мне поддерживать легенду моей тюремной личности, и тише, уже полушепотом, добавила – мистер Торнтон вышел из отпуска. Я поговорила о тебе, так что сегодня после обеда пойдем в учебный корпус. Пообщаешься с ним по поводу работы.

– Спасибо, мисс Новак, – улыбнулась я. – Я вас не подведу.

После обеда мы быстрым шагом пересекли тюремный двор. За железной калиткой справа от столовой располагались несколько зданий, в том числе прачечная, департамент психологии и два учебных корпуса. В одном из них были учебные классы и библиотека, а в другом – большой зал наподобие гаража, где проводились курсы для будущих механиков и электриков.

Нашей целью был кабинет замначальника учебной части, мистера Торнтона, который отвечал за подготовку заключенных к тесту GED. Пройдя по длинным коридорам, покрашенные бежевой краской стены которых были увешаны яркими мотивационными плакатами о важности образования в жизни заключенных, фотографиями администраторов учебной части и расписаниями занятий, мы оказались в просторном пустом компьютерном классе со множеством учебных станций, очевидно, приспособленным для сдачи общеобразовательного теста. В глубине помещения находилась стеклянная комната-рубка – кабинет мистера Торнтона, как пояснила мне мисс Новак. Стены рубки имели специальное отражающее покрытие, чтобы начальник мог видеть заключенных, сам оставаясь при этом сокрытым от их глаз.

– Иди, – подтолкнула меня мисс Новак, – дальше сама. Мне еще в библиотеку надо, – она развернулась и исчезла в двери, из которой мы только что пришли.

Я аккуратно, стараясь не нарушить гробовую тишину помещения, приблизилась к двери кабинета. Она была прикрыта, но не заперта. Я постучала, потянула ручку на себя и вошла внутрь. В кабинете было прохладно, царил полумрак и слышался мерный мужской храп. По периметру офиса на книжных полках стояли сотни учебников, а в углу слева, за компьютерным столом с выключенным монитором, спал, развалившись в большом кожаном кресле и надвинув черную кепку с золотым логотипом американского символа – орла, мистер Торнтон, замначальника учебной части. Тело храпящего мужчины было большим и грузным, он был одет в черные джинсы и футболку с такой же гордой птицей, как и на кепке, только во всю грудь и на фоне звездно-полосатого американского флага.

Я замерла на входе, не зная, что делать: будить начальника было неудобно, так что я тихонько, чтобы не нарушить его покой, развернулась и собралась было уходить. Но мистер Торнтон, видимо, ощутил мое присутствие, храп прекратился, его рука потянулась к кепке, а через секунду на меня уже смотрело полное обрюзгшее лицо с пухлыми губами и маленькими поросячьими глазками.

– Свет включи, – обратился он ко мне.

– Извините, а где выключатель?

– Справа от двери.

Тут я увидела, что на уровне дверной ручки есть небольшой рубильничек. Я потянулась к нему, и через секунду на потолке вспыхнули несколько ламп дневного света.

– Извините, я не хотела вас разбудить, мистер Торнтон, – желая сгореть от стыда, заговорила я. – Меня зовут заключенная Бутина. Я от мисс Новак. Я бы хотела репетитором работать, просто у меня опыт есть. Я в тюрьме несколько месяцев преподавала, все мои ученицы сдали, так что я подумала, что могу быть и вам полезна.

– Угу, – промычал мистер Торнтон, которого совершенно не вдохновила моя приветственная речь. Или он просто еще не проснулся. Он открыл ящик стола и протянул мне несколько листов бумаги. – Это тест для репетиторов. Проверим твои знания, а потом поговорим. Ручка есть?

– Конечно, мистер Торнтон, и бумага тоже есть, – обрадовалась я, что догадалась захватить с собой на встречу ручку и блокнот – мое первое и самое ценное наряду с маленьким радиоплеером приобретение в тюремном магазине.

– Сядешь за столом строго напротив кабинета, чтобы я тебя видел, если ты вздумаешь жульничать, – продолжил начальник. – У тебя два часа. Удачи.

Я вышла обратно в компьютерный класс, села за положенный стол и приступила к изучению теста. В нем было 40 заданий с четырьмя вариантами ответов, и еще 10 с пропусками, в которые нужно было вписать ответ. Все задания были по математике школьного уровня, не выше российского девятого класса. Несколько примеров на деление и умножение в столбик, алгебраические уравнения и неравенства, операции с отрицательными числами и определением координат точек на графике, азы геометрии – вычисление площади фигур и их объема, а также практико-ориентированные задачки из повседневной жизни на вычисление цены, изменение расстояния между пунктами и скорости движения автомобиля. На тест у меня ушло не больше часа. Собрав бумаги в охапку, я снова отправилась в кабинет мистера Торнтона, где он, правда, уже без кепки, задремал.

– Я все, – тихонько сказала я.

– Что все? – встрепенулся он.

– Я закончила, – я протянула ему документы.

Он взял мои бумаги, включил компьютер, где щелкнул на иконке папки, и стал сравнивать мои ответы с данными в открывшемся файле.

– Верно, правильно, тоже правильно, и тут тоже, – все больше удивлялся мистер Торнтон, – а вот тут ошибка, – он довольно посмотрел на меня, прищурив и без того маленькие глазки, которые практически полностью исчезли в нависших бровях и полных щеках.

– Этого не может быть, мистер Торнтон, – не смогла удержаться я, хоть и понимая, что спорить с тюремным начальником учебной части сродни самоубийству. – Там точно верно.

Я пояснила ему свою позицию о примере, в котором, согласно его файлу в компьютере, была ошибка.

– Ну, может быть, – недовольно проворчал мистер Торнтон, все же согласившись, что у этого примера как минимум два решения и моя версия тоже правильная. – Впрочем, это не важно. От тебя требовалось выполнить этот тест как минимум на 80 %, а у тебя все явно лучше этого норматива. Давненько я не видел таких результатов.

«Это же было слишком просто, – подумала про себя я. – Что же это за репетиторство такое?!» – но вслух, разумеется, сказала:

– Спасибо, мистер Торнтон. Я старалась. Я могу рассчитывать на работу в вашем отделе?

– Не вижу препятствий. У вас уже прошло распределение? – уточнил он.

– Нет пока, – помотала головой я. – Но мне не нужно оплаты. Я до распределения и так с удовольствием буду помогать, бесплатно, – поспешно добавила я.

– Ну, как знаете, – удивился он. Такого в истории тюрьмы еще не случалось. – И главное, заключенная Бутина, что тебе надо усвоить, – тон мистера Торнтона с пренебрежительного сменился на откровенно грубый, – я довольно сговорчивый человек, но единственное, что я категорически не приемлю, больше скажу, это меня откровенно бесит: если я услышу хоть раз, что кто-нибудь из студентов-заключенных или ты сама назовешь себя «учителем», вылетишь отсюда, как пробка из бутылки шампанского. Заруби себе на носу: учитель здесь один, это я, заключенные называются «ре-пе-ти-то-ры». Ясно?

– Очень ясно, – кивнула я.

Первый урок

 

На следующее утро я появилась в учебном классе, соседнем с компьютерным, в своей новой должности ре-пе-ти-то-ра-добровольца. Я тщательно и очень ответственно готовилась к первому рабочему дню. Из трех выданных мне тюремных роб одну я хранила как парадную – эти старательно отглаженные брюки и рубашку я надевала только по особым случаям. И это был как раз такой повод. «Кто они, мои новые ученики? А я справлюсь? – беспокоилась я. – Вдруг я не потяну, а коллеги-репетиторы меня не примут?»

Учебный класс был маленьким помещением, в котором стояли семь учебных парт со стульями с обеих сторон. Репетитору полагалось брать на себя по три ученика, так что две женщины сидели напротив меня за одной партой и одна – позади справа. К ней нужно было развернуться вполоборота, чтобы пообщаться. У моих учениц были учебники-задачники для подготовки к тесту. Им полагалось разбирать с репетитором урок, а затем самостоятельно выполнять задания прямо в учебном классе, прибегая к нашей помощи лишь изредка, когда дело заходило в тупик. Правильные ответы репетиторам говорить учащимся не разрешалось, хотя последние, конечно, регулярно пытались жульничать, спрашивая после пояснения к вызвавшей затруднение задаче: «Не «Б» ли тогда правильный ответ?» В этом случае я только улыбалась и начинала объяснять заново до тех пор, пока ученица не придет к правильному решению самостоятельно.

В тесте были четыре дисциплины: математика, обществознание, естественные науки и английский язык. По понедельникам и средам полагалось преподавать математику, во вторник – обществознание, четверг отводился под физику, химию и биологию, а по пятницам был английский. Ученики за нами не закреплялись, а сами могли выбрать репетитора, но больше трех человек брать не разрешалось. Как я и боялась, знания моих коллег-репетиторов не сильно превосходили знания самих учащихся, потому уже через пару занятий желающих заниматься именно со мной стало довольно много. Это, в свою очередь, не вызывало восторга у коллектива. Я старалась вести себя как можно неприметней, чтобы не вызывать зависти коллег, но холодок почувствовался практически сразу. Так дружбы в коллективе не получилось: я только приходила со своими тетрадками-заметками, где по каждой ученице имелись данные ее прогресса, и так же тихо покидала класс после занятий.

Спустя неделю в класс вошел мистер Торнтон и подошел к моей учебной парте. Стоя во весь рост, он действительно напоминал кабана на тоненьких ножках.

– Заключенная Бутина, ты неплохо справляешься, – его пухлые губы растянулись в довольной улыбке. – Иди оформляй документы на трудоустройство и приноси мне на подпись, чтобы, как только у тебя пройдет распределение, ты попала сразу ко мне.

– Хорошо, мистер Торнтон, – обрадовалась я оказанной чести.

– С учетом твоих знаний я дам тебе хорошую ставку – 24 доллара в месяц, – добавил он.

Я кивнула. И уже на следующий день оформила положенные бумаги, гарантирующие мне после распределения место в репетиторском кресле.

Распределение

 

Распределение, или «Ориентация», было обязательной процедурой, через которую проходили все новоприбывшие заключенные спустя месяц с момента попадания в тюрьму. Она включала в себя двухдневный экспресс-курс, где администрация тюрьмы поясняла нам правила учреждения и по итогам принимала решение о том, где мы будем работать во время отбывания срока. Тем, у кого не было сертификата об окончании средней школы, полагалось еще и учиться на курсах по подготовке к тесту, который я преподавала.

Вопреки обещанию мистера Торнтона меня распределили работать посудомойкой. Эта работа считалась самым дном из всех возможных в тюрьме. Увидев свое имя в списке работников кухни, я очень расстроилась, но делать было нечего, так что пришлось заступить на положенный пост. В первый же день оказалось, что посудомойкой можно заработать 27 долларов в месяц – больше, чем репетитором с тремя высшими образованиями и опытом преподавательской деятельности. Это многое прояснило для меня в плане расстановки приоритетов в системе «исправления» преступников и возвращения их к жизни с новыми знаниями, чтобы они могли начать жизнь с чистого листа. Правда, позже выяснилось, что мое распределение в посудомойку было всего лишь бюрократическим недочетом, но я решила нести свой крест из принципа, продолжив при этом в свободное от работы время помогать своим бывшим ученикам, к которым стали постоянно добавляться новые, прямо в отделении, на тюремных нарах. Вдобавок, мне хотелось посмотреть, как работает тюремная кухня, в прямом и переносном смысле этого слова.

Работа посудомойкой

 

Первый день работы в посудомойке начался в 6 утра. Я в компании еще нескольких женщин-заключенных, которых тоже распределили на кухню, явилась в зал столовой. Я еще ни разу не бывала в поварской зоне, где готовили пищу. Дверь туда располагалась за сервировочной стойкой справа, и вход разрешался только при наличии тебя в списках обслуживающего это место персонала. На входе висело напечатанное крупными черными буквами объявление, запрещавшее проход без поварской шапочки-сеточки, пакетик с которыми висел там же, под объявлением. Следуя примеру прошедших вперед дам, я упрятала, как могла, волосы в сетку и вошла на кухню. Там уже вовсю кипела работа.

Посредине находились два громадных металлических чана с открытыми крышками, в которых в каком-то растворе плавали тысячи куриных ножек. Вокруг чанов бродили сонные повара-заключенные в пластиковых передниках, шапочках, как у меня, и пластиковых перчатках. Одна из женщин размешивала куриные окорочка огромной деревянной палкой. По периметру комнаты находились за железными дверями с маленькими, покрытыми инеем окошками, холодильные камеры. На каждой двери висела большая цепь с замком, ключи от которого носили на поясе надзиратели. Слева, между холодильниками, была комната без двери, оттуда слышался звон железной посуды – там мыли металлические подносы, чашки, сервировочные поварешки и тазы. Напротив чанов я увидела металлический стол, а за ним – клетку под замком, за которой стояли банки с сыпучими приправами. Ножей, как я позже узнала, на кухне не было. Почти все продукты доставлялись уже нарезанными в банках и коробках, только овощи нарезались на месте с помощью специальной машины, под бдительным присмотром надзирателя. Пол поварской зоны был покрашен толстым слоем красной краски, и в нем имелось несколько дырок, закрытых железными решетками. В эти дыры сливалась жидкость из металлических чанов для приготовления пищи.

Наша группа выстроилась в очередь в кабинет кухонного клерка, где нужно было подписать документы о том, что мы отказываемся от любых претензий при несчастном случае, поскольку мы проинформированы о правилах поведения в этой зоне и обязуемся их соблюдать. Женщины одна за другой заходили в кабинет. Наконец очередь дошла и до меня.

Тюремный клерк оказалась тоже заключенной, вдобавок ко всему из моего отделения – симпатичная блондинка с голубыми глазами и тоненьким носиком. Увидев знакомое лицо, она улыбнулась:

– Вот, подпиши, – протянула она мне лист бумаги, – тебя в посудомойку определили. Слушай, у меня только одно место осталось на послеобеденную смену. Я тебе отдам.

– Спасибо, – улыбнулась я девушке, протягивая обратно подписанный листок.

– Не за что, – подмигнула она, – можешь заступать. Фартук на месте получишь. Это адская работа, конечно, так что проси перевод, как только сможешь. Я подскажу, когда будет вакансия. Удачи.

Я вышла из кабинета и направилась в посудомоечную, на этот раз не чтобы сдать поднос с объедками, а чтобы эти подносы принимать и мыть по ту сторону окошка. В посудомойке уже было несколько женщин, а еще там стояла страшная вонь и было ужасно жарко. Кондиционер сломался много лет назад, а когда на улице плюс 50 влажной тропической жары, можно себе представить, как это ощущается в бетонной коробке без окон.

– Привет, – улыбнулась мне совсем юная девчонка, от силы лет двадцати. Ее русые волосы были собраны в тугой хвост на затылке. – Меня зовут Крис. Я тут старшая. Ты на загрузке, – она кивнула в дальний угол комнаты.

Посудомоечная комната была вытянутым узким помещением не больше трех метров в ширину и шести в длину. По центру комнаты стояла огромная металлическая посудомоечная машина туннельного типа. Грязные подносы устанавливались в углубления конвейерной ленты, затем они продвигались сначала к мойке, а потом к сушке. С обоих концов машины валили клубы горячего пара.

Справа, через узкий проход, в котором мог с трудом поместиться только один человек, была металлическая стойка с пазом. С потолка свисали длинные шланги с душевыми лейками. Две женщины вытягивали их на себя и, принимая подносы в окошке, смывали с них в паз остатки пищи, которая, уносимая напором воды, улетала в огромный «дуршлаг» на полу. Вода сливалась в канализацию-дырку под ним, а сам таз нужно было опорожнять в стоящую рядом мусорную корзину с черным полиэтиленовым мешком. Собственно, это и оказалась моя работа. Я должна была забирать у женщин-мойщиков обмытые от остатков пищи подносы, ставить их на ленту машины и одновременно следить, чтобы дуршлаг с объедками не переполнялся, поднимать таз, из которого лились помои, и опорожнять его в мусорку. С другой стороны машины другая женщина принимала чистые подносы и расставляла в пазы трехъярусных железных телег на колесиках, которые еще одна работница увозила на сервировочную линию.

Видя, что грязные подносы уже собрались в высокую, почти до самого потолка, стопку, я быстро натянула пластиковый передник и ринулась в жаркий пар.

В роли «загрузчика» посудомоечной машины я проработала четыре месяца, получив за это 108 долларов США. С учетом того, что новые ботинки в тюремном магазине стоили 100, это было негусто. Несложно догадаться, во что превращались ботинки, регулярно поливаемые помоями посудомоечной комнаты. Они быстро скукожились и издавали страшную вонь, когда я возвращалась в отделение и ставила их на положенное место – железную полку под нарами моей соседки снизу. Ее обувь, впрочем, после работы мясником была ничуть не лучше, так что муки совести меня не преследовали.

Моя послеобеденная смена, состоящая из девяти человек, начиналась в 11:15 утра, мы мыли посуду до последнего «клиента» – около 700 подносов, пластиковых вилок, ложек и сервировочных тазов, а потом это же количество после ужина, плюс к ним добавлялась посуда с кухни, где готовили для надзирателей.

Обедать нам полагалось в 10:45 утра, а ужинать в 15:30, заступая на позиции сразу после приема пищи. И так пять дней в неделю. В середине дня нас иногда «бросали» на разгрузку коробок с едой, но чаще всего на пару часов отпускали в отделение или на уличный стадион. Уходили мы около семи часов вечера. Пользуясь временем до того, как подносы повалят горой, я успевала в уголке написать несколько страниц дневника, которые, правда, представляли ужасное зрелище: распухшие от влажности, с расплывшимися чернилами и частенько с пятнами от помоев.

Работать на кухне новичкам до перевода полагалось ровно три месяца, так что я стойко испила эту чашу до дна, искупив свою страшную вину перед американским государством. Я, правда, осталась еще на месяц, потому что не могла предать коллектив, с которым мы сработались как идеально смазанный швейцарский часовой механизм.

Кошка Эмили

 

Разговаривать в посудомойке было невозможно из-за шума. Но оставаясь после работы на уборку комнаты и чистку посудомоечной машины, которая забивалась объедками, я все-таки подружилась с одной из женщин. Пятидесятилетняя аккуратная блондинка Эмили стояла на приемке чистых подносов по противоположную от меня сторону аппарата. Выглядела она так респектабельно, что я бы ничуть бы не удивилась, встретив ее в одном из модных бутиков Вашингтона. Эмили мотала пятилетний срок за то, что они с мужем догадались расфасовывать собачий корм по маленьким пакетикам из больших мешков, купленных оптом, а потом перепродавать, получая прибыль. Семейную пару засудила одна из компаний, у которых они закупали корм. Эмили раньше жила в элитном районе на флоридском побережье, а теперь в отделении «С» в компании еще 150 заключенных на железных нарах. Мне до сих пор непонятно, почему им не могли просто выписать штраф, сохранив свободу и, как следствие, возможность платить налоги в госбюджет. Впрочем, штраф им тоже выписали, из-за чего дети Эмили оказались без крыши над головой с родителями в тюрьме.

Эмили, несмотря на то что она вмиг потеряла всю свою жизнь, была очень жизнерадостной женщиной. Она также сохранила свою любовь к домашним животным. Я часто видела ее с книжкой под осиной на стадионе, где она поджидала маленькую черную кошечку. Для этого создания мы прятали в пластиковых перчатках маленькие кусочки мяса и куриные косточки. Кормить кошку было, конечно, против правил, но это была наша маленькая тайная тюремная любовь.

Несмотря на симпатию к Эмили, моей единственной подругой все равно оставалась моя еврейская «матушка» Финни. У мисс Новак наше с ней единение восторга не вызывало, она старалась держать меня поближе к себе, яростно доказывая, что дружба с Финни меня до добра не доведет, и при этом очень активно интересуясь подробностями моего уголовного дела. Эти вопросы меня настораживали, и я уклонялась от них как могла, памятуя о моем печальном опыте дружбы с Хелен в Александрийской тюрьме, которая стоила мне больше месяца одиночной камеры. Финни же, напротив, ничего у меня не спрашивала, а только заботливо помогала поправить здоровье. А также мы много говорили о философии и истории. Она была прекрасно образованна. С ней я поняла, что такое получать удовольствие от беседы как таковой. Все свободное время мы или занимались спортом (Финни в свои 62 года давала мне фору в физических упражнениях), или вели долгие философские беседы, прогуливаясь по стадиону, или по очереди вслух читали книги.

История мисс Новак

 

– Мария, – сказала однажды Финни, когда мы неспешно гуляли кругами по беговой дорожке уличного стадиона, – а что у тебя случилось с мисс Новак? Она приходила ко мне на днях и в очень негативных красках описывала тебя и ваши взаимоотношения.

– Ничего, Финни, – ответила я, ничуть не удивившись такому поведению мисс Новак. – Она просто слишком много задает мне вопросов по теме, о которой я не хотела бы говорить. Мое н

ежелание вести беседы в этом направлении, видимо, ее оскорбило, но я ничем не могу помочь в этой ситуации, потому что категорически не готова менять свое поведение по этому вопросу.

– Я так и думала, – улыбнулась Финни. – Ты правильно поступаешь, доча. Дело в том, что мисс Новак, наверное, не была с тобой полностью откровенна о причинах ее нахождения здесь. Впрочем, я не тот человек, кто должен тебе об этом рассказывать. Лучше ты сама ее спроси.

Спросить мисс Новак мне уже не удалось. Она отказалась со мной даже здороваться, так что информация попала ко мне совсем из других рук. Из маленькой книжки, которая имелась в тюремной библиотеке. В одном мы с мисс Новак все-таки действительно были похожи – в известности наших уголовных дел.

Нарцисса Велиз Пачеко родилась в Эквадоре в 1947 году. Молодой девушкой она иммигрировала в Штаты, где устроилась на работу стриптизершей под псевдонимом «Сильвия». Именно на месте своей работы, во время исполнения экзотического танца, она и познакомилась с будущим супругом Беном Новаком-младшим. Он был богатым наследником. Его отец построил в Майами-Бич, во Флориде, роскошный отель «Фонтенбло», в котором с удовольствием отдыхали Мэрилин Монро, Фрэнк Синатра и другие звезды первой величины. Сам Бен занимался более скромным бизнесом: его компания организовывала массовые мероприятия, в основном для одного клиента – компании Amway. В свои 53 года Бен оставался большим ребенком. Он скупал раритетные комиксы о Бэтмене и даже переделал Lincoln 1977 года в подобие бэтмобиля. Его коллекция, состоявшая из кукол, масок, значков и прочих предметов, связанных с образом любимого супергероя, стоила около $1 млн.

Нарцисса и Бен поженились в 1991 году. Пара вела довольно странную семейную жизнь: так, как-то Нарцисса обратилась с заявлением в полицию на собственного супруга за то, что однажды она легла под нож пластического хирурга, чтобы поправить нос, а очнувшись, обнаружила в груди огромные силиконовые импланты – непрошеный подарок от мужа. Тем не менее мисс Новак выносила любые выходки мужа из-за его миллионов. Однако, когда Бен завел роман с бывшей порнозвездой Ребеккой Блисс, которая не нуждалась ни в каких имплантах, терпение супруги лопнуло. Дело могло кончиться разводом, а брачный контракт не позволял ей рассчитывать на половину совместно нажитого имущества. Между тем на кону стояло 8 миллионов долларов. Нужно было что-то придумать, и она придумала.

Сразу разобраться с мужем было нельзя. Первая проблема, которую предстояло решить, была 87-летняя мать Бена, Бернис Новак, которой в случае смерти сына перешло бы все состо<