Беседы о биохимии в операционной.

Главврачом ЦРБ был хирург, знаменитый на весь район, – Аркадий Рафаилович Калина. Мама и с ним имела дела по поводу Нели (как прежде – с моими будущими школьными учителями). Не раз и не два она ходила к нему на приём, когда решался вопрос о должности зубного врача в зверосовхозе. Это было в компетенции Калины, так что нашу фамилию он хорошо запомнил.

Когда у нас наступила хирургическая декада, он пригласил меня на своё дежурство. Ночью поступил больной с острым аппендицитом. Идём в операционную. Операция, конечно, несложная (иначе он взял бы более опытного помощника), но я держу края разреза и потом даже, кажется, зашиваю.

– Ну что, будешь хирургом? – спрашивает он. Я честно отвечаю:

– Скорее всего, нет. Я хожу на биохимию, в кружок.

Биохимия вызывает у практических врачей уважение. Они уже знают, что это не только белок и сахар в крови да анализ кала (как полагают, например, учителя из маминой ШРМ), а что-то более высокое и таинственное. Вряд ли Аркадий Рафаилович, участник Великой Отечественной войны, имел ясное представление о метаболических процессах, но он понимал, что они есть и что они важны.

– Да, биохимия – это серьёзно! Все наши болезни – от нарушения тех или иных реакций. Это так.

Воодушевлённый поощрением, я подхватил:

– Подумать только: люди управляют миром – и не могут управлять процессами в своём собственном организме! И даже не задумываются над этим!

Взять того же Наполеона. Он там что-то приказывал, распоряжался, а у него без всяких распоряжений и приказаний в стенках артерий накапливался холестерин, а в адипоцитах – жир. И он становился более тучным и менее подвижным.

Или при Ватерлоо: не обращая внимания на то, что это сам император, в его слизистых оболочках спокойно размножался вирус; отсюда знаменитый насморк Наполеона, которому приписывают его поражение.

Калину этот исторический экскурс, кажется, заинтересовал. Поэтому я продолжил:

– Ещё пример по Наполеону. Я читал в «Химии и жизни»: когда он уже был сослан на остров Святой Елены, в его покоях наклеили обои с краской, содержащей мышьяк. Нет, – без злого умысла, а просто не понимали, что это вызовет медленное отравление мышьяком, испаряющимся с обоев. Мышьяк же ядовит потому, что похож на фосфор и замещает его в фосфатсодержащих соединениях, которые после этого ингибируют соответствующие ферменты.

Это я к тому, что, называйся ты хоть трижды императором, без знания и понимания всей этой молекулярной кухни ты – никакой не повелитель, а такой же раб, как и все прочие, биохимических процессов в твоём организме.

– Да-а… как ты Наполеона-то пригвоздил, – сказал главврач. И спросил: – Наверно, после института в аспирантуру пойдешь?

– Да, собираюсь.

– Ну что ж, хорошо. А нам, понимаешь, в аспирантуру нельзя: люди болеют, лечить надо. Да и по возрасту не подходим.

И в этом, внешне шутливом, замечании я ощутил сильную горечь:

   - и оттого, что молодёжь не идёт на смену, предпочитая модные науки;

  - а также оттого, что людям их поколения уже в этих науках не разобраться.

4. Рожать, рожать и ещё раз рожать!

В акушерскую декаду мы провели дня два в женской консультации и остальное время – в роддоме.

Как-то на приём в консультацию пришла девушка, показавшаяся мне знакомой. Поднапрягшись, я вспомнил: ну да, она училась в параллельном классе. Конечно, белый халат – это как пропуск во все тайны чужого организма; людей в белых халатах стесняться не принято. Но тут я застеснялся сам: стоять возле гинекологического кресла, когда осматривают твою знакомую, причём, стоять без явной надобности, а лишь вроде зеваки, – это мне показалось не по-людски. Я кивнул ей и вышел – будто по неотложным делам.

Вернувшись после осмотра, узнал, что она пришла на аборт. Нам как раз намеревались продемонстрировать эту операцию. Чёрт возьми, опять выходить – меня не поймут. Пришлось остаться: какие тут сантименты, когда человек пришёл убить зародившуюся в нём новую жизнь!

Женщина-врач ловко управлялась с этой задачей: она быстро извлекла из матки что-то багрово-красное и, не обращая внимание на пациентку, показала нам эмбрион – точнее, то во что он превратился в результате выскабливания. Убийство произошло буднично и без осложнений.

А в роддоме мы, напротив, помогали новому огоньку жизни, новому организму выбраться из становящейся тесной маминой утробы.

Вообще говоря, глядя на акушеров, создавалось впечатление, что основная их работа – это держать роженицу и кричать «Давай-давай!». Если в родильной комнате рожают сразу несколько женщин, то подобный крик стоит вокруг каждого стола.

Конечно, можно было бы рационализировать это дело, поставив в центр комнаты здорового мужика-акушера, который бы сразу для всех и кричал «Давай-давай!». Или даже включить запись, где тот же уникальный диктор, который, подобно Левитану, торжественно объявляет «Президент Российской Федерации … Имярек!», так же торжественно предлагал бы: «Дорогие роженицы Российской Федерации! Давайте, давайте, давайте!!!»

Здесь я впервые несколько раз принимал роды. Я очень старался всё делать правильно, и, в общем, у меня это получалось. Единственный минус: я не кричал «Давай-давай!». Но не думаю, что роженицы это заметили и остались на меня в претензии.

В обычных, неосложнённых, случаях роженица, хотя и с огромными муками, почти всё делает сама. Надо лишь помочь ей уберечься от разрыва промежности, принять ребёночка, перерезать и обработать (зелёнкой!!!) пуповину, а также проследить за отхождением последа.

Но избежать разрыва промежности удаётся далеко не всегда. И мне тоже пришлось однажды сшивать разорванные кровоточащие ткани. Это больно, но после мук родов женщина на это почти не реагирует.

Да, непростое дело – рожать. И хотя предложено уже множество рецептов «родов без боли», чаще всего роды идут по-прежнему – и с болями, и с муками.

Есть только одно утешение: последующие разы будет рожать всё легче и легче. Но и это понятие – «легче», – конечно, весьма относительно.