Из группы – в половину той же группы

В конце августа того же, 1970-го, года меня ждало сразу два разочарования. Хотя, как я понял после, разочаровываться было вовсе незачем. Но так часто и бывает:

- чего-то хочешь, но не получаешь – и оказывается, что это хорошо;

- и наоборот: чего-то опасаешься, но оно случается, – и выходит, что это тоже хорошо.

Ну вот первое. В конце второго курса объявили, что с третьего курса, в связи с переходом к клиническим дисциплинам, группы будут поделены надвое – с 25 до 12–13 человек. Если кто очень хочет, может подать заявку на перевод в какую-либо из вновь формируемых групп.

Бóльшая часть друзей Лёшки Кампова-Полевого – из разряда спец-детей, почти сплошь отличников – концентрировалась в формирующейся группе №10.

Собрался туда переходить и Лёшка. А в середине мая ко мне подбежала одна из девочек той компании – Таня Володина – и сказала:

– Илюша! Приглашаем в нашу группу. Давай дружить с нами!

Мне это было очень лестно, и я вслед за Лёшкой написал заявление.

В конце же августа оказалось, что в списках 10-й группы меня вовсе и нет. А остался я с половиной прежней своей группы – уже, естественно, без Лёшки, присоединившегося к старым друзьям, а также без Сергея Петрова и без Аллочки Рабинович, отошедших во вторую половину-обломок группы.

Оказалось, что против меня бурно запротестовала одна очень энергичная особа из «спец-группы». Та самая, которая всё выспрашивала у лекторов про «автоматы». Я до сих пор не знаю, чем был вызван её афронт. Видимо, почувствовала резкое несовпадение «групп крови».

Её энергия позже привела к значительным карьерным результатам: она давно – не только доктор мед. наук и профессор, но и заслуженный врач РФ, лауреат Государственной премии, зав. отделением в крупном клиническом институте и т.д., и т.п. Ну и дай Бог ей большого здоровья и новых успехов!..

Моя новая-старая группа получила номер 11. Но от имеющей соседний номер 10-й группы отличалась радикально: в ней преобладали ребята, старше меня; некоторые одновременно с учёбой работали.

Так, Андрей Беспрозванный работал фельдшером на скорой помощи. Исходя из своего богатого опыта, на всех клинических кафедрах он предлагал бороться с любым шоком одним-единственным способом – путём внутривенного введения полиглюкина. Неплох был, по его сведениям, полиглюкин и во многих других состояниях. Вооружённый этим знанием, Андрей был невосприимчив почти ко всем другим.

 

Очень оживлял нашу группу Володя Фадин. Длинный, тощий, в очках и всегда немного рассеянный, он напоминал неопытным преподавателям Паганеля. Но они ошибались: Паганелю и в голову не приходило так лихо и весело придуриваться, как это часто делал Володя. А придуриваться он начинал после того, как по незнанию попадал в комическую ситуацию. Тогда он уже сознательно всеми способами усиливал достигнутый эффект, и многим становилось непонятно, что же было вначале – действительно, несусветная глупость или просто шутка.

Как я уже говорил (в главе 8), после его чтения «англичанка» Алиса Марковна в отчаянии восклицала:

– Ну что за «маки-таки»?! Это make и take!

На занятии по акушерству и гинекологии он сразил всех воистину бессмертным ответом на следующий вопрос преподавателя:

– Доктор Фадин! Скажите, пожалуйста, каким образом плод в утробе матери получает кислород? Иными словами, как плод дышит?

И доктор Фадин, напрягшись и воочию представив плода в матке, обращённого головкой вниз, сообщил (что я уже тоже цитировал в гл. 8):

– Ну как дышит? Очевидно, через влагалище!

А самое веселье наступало тогда, когда Володя держал речь на занятии по какой-нибудь общественно-политической дисциплине – например, по философии или научному коммунизму. Со смеху мы валились на столы и пребывали в таком состоянии всё его выступление.

Были в нашей группе также Володя Лепилин и венгр Ежи Ковач – тоже добрые парни и тоже звёзд с неба не хватавшие.

Вообще говоря, на первых двух курсах в нашей большой группе училось трое венгров: кроме Ежи, ещё Дьюри и Иштван. Но двое последних к концу второго курса сообразили, что по завершении учёбы в СССР у них будет немного шансов хорошо устроиться на родине: там таких не очень любили. Поскольку не забывали 1956 год в самой Венгрии. И поскольку эта память была освежена совсем недавними (1968 года) аналогичными событиями в Чехословакии.

Поэтому Дьюри с Иштваном вернулись домой. А Ежи (как и ряд других венгров в соседних группах) остался – и хорошо вписался в общий фон нашей группы.

Фон, прямо сказать, был не очень ярким. Скромным был фон.

Своего рода остовом группы служил квартет из двух пар: Татьяна Бойко–Павел Павлов и Татьяна Сорокина­­–Николай Зюляев. Конечно, девушки всё-таки учились старательно, но нельзя сказать, что переход к семейной жизни стимулировал для всей четвёрки тягу к абсолютному или хотя бы относительному знанию.

Чета Павловых вскоре стала готовиться к рождению малыша. Который и появился в положенный срок.

Обычно я не избегал торжественных и прочих мероприятий нашей группы: не хотел отдаляться от тех, с кем проводил большую часть времени. Был на свадьбах, был и на праздновании рождения первого ребёнка в группе. Меня даже провозгласили духовным отцом малыша – Павла Павловича Павлова. Только, по-моему, с тех пор я видел его всего раз или два, так что возложенные на меня обязанности совершенно не исполнил.

С четвёртого курса в группе появилась ещё одна девушка – Рита Джумалиева, из Киргизии. Добрейшая душа, она быстро со всеми сдружилась. И, похоже, сейчас она единственная, кто интересуется всеми своими бывшими одногруппниками.

Я же и тогда, несмотря на участие в общих мероприятиях, всё время чувствовал себя немного не в своей тарелке. Мне хотелось другого юмора, других разговоров, других стремлений. Так что в этой группе, при всём доброжелательном отношении ко мне, я был одинок и одинок.

Да простят мне эти строки (если увидят их) мои бывшие товарищи, в тесной компании которых я учился с третьего по пятый курс.

Теперь же, за 30 лет после последней встречи (организованной, конечно, Ритой), утекло столько старой воды и натекло столько новой, что нас, живущих в одном городе, разделяют уже моря и океаны произошедших событий – такие моря и океаны, которые вряд ли можно преодолеть…

Но другой вопрос: так ли плохо, что я оказался в этой, мягко скажем, не переполненной честолюбцами группе? Ведь, где много честолюбия, – там много и ревности, зависти, соперничества. Всё это, скорее всего, ждало бы меня в «спец-группе». Уж со стороны той энергичной особы – точно.

А так мне было совершенно покойно, никто со мной не конкурировал, не ставил скрытых и тем более явных подножек, не уверял общественность, что, при всей трепетной любви и огромном уважении ко мне, в её (общественности) интересах, да и в моих тоже, скажем, меня обезглавить. То есть не было того, что я с избытком встретил потом во всех коллективах, в которых оказывался после окончания института.

Да и преподаватели, не находя у моих товарищей особого энтузиазма в изучении очередной науки, отвечали мне большей благодарностью за неизменный интерес к их предмету, чем это было бы в группе сплошных отличников.

 

 

На подступах к картошке

 

А чем было вызвано второе разочарование в конце августа 1970 года? – Неожиданным известием о том, что в сентябре весь третий курс едет на картошку. Исключение могло быть сделано только для особо продвинутых спортсменов и беременных.

Сейчас никому в голову не придёт посылать студентов из крупного городского вуза в учебное время на сельскохозяйственные работы. Во-первых, это было бы слишком дорогим удовольствием для села: ведь теперь, хорошо это или плохо, за всё надо платить. А во-вторых, село за постсоветские годы научилось как-то обходиться самостоятельно. И, судя по всему, обходиться довольно неплохо.

А в те времена, при тех отношениях и стимулах, помощь селу городской рабочей силой была в порядке вещей. Так же, как однодневные выезды на овощные базы всякого рода интеллигентов, чей трудовой ритм можно было нарушить без ущерба для производства.

И при этом в конце данной технологической цепочки – в овощных магазинах – покупателя (в частности, того же городского интеллигента, да и не только его) ждали, как правило, лишь гнилые мороженные овощи. Я всегда вполне разделял социалистические идеи, но, увы, результаты их воплощения на практике были весьма странными.

В общем, ничего удивительного в том, что нас направляли в колхоз, не было. Неожиданным оказалось лишь, что именно нас и именно в данное время. И это поначалу не вызвало у меня никакого восторга. Никуда ехать совершенно не хотелось.

Но я не принадлежал ни к одной из двух категорий студентов, освобождаемых от сельских работ: ни к спортсменам, ни к беременным. Хотя тот же Лёшка попал в какую-то из этих категорий и не поехал. Не видел я в колхозе и многих других спец-детей – сына ректора, его двух прилипал-дружков и т.д.

Впрочем, они многое потеряли. По крайней мере, я, оставшись дома, точно бы потерял. Это до меня дошло уже в автобусе на пути в Коломну, когда я почувствовал, что погружаюсь в новую для себя и во многом романтичную жизнь.

Со времён последнего пионерлагеря я не уезжал никуда на длительный срок вместе с большим коллективом сверстников. При всех же своих индивидуалистических наклонностях, я очень тяготел к общению. Тяготею и сейчас.

Другое дело, что понимаю: совершить что-то стóящее могу лишь в одиночестве. Отсюда и соответствующий образ работы и жизни. Когда же по тем или иным причинам приходится на время оставить этот образ, я с головой погружаюсь в общение.

 

Поселили нас в сельской школе с большими печками-лежанками в ряде помещений. Кому-то, в том числе и мне, достались места на лежанках, другие разместились на матрасах, положенных прямо на пол.

У меня с «моей» печкой связано особое воспоминание. На ней я впервые прочитал (правда, только первый том) «Идиота» Достоевского, и он вошёл в число моих самых любимых произведений. Читать можно было в те дни, когда шёл противный затяжной дождь и работы в поле отменялись. Первый день после нашего приезда как раз был таким. Народ стал обустраиваться, и у кого-то я увидел эту книгу.

Я уже говорил, что в нашей школьной программе по литературе места Достоевскому не нашлось совершенно – даже хрестоматийному «Преступлению и наказанию». Мне было лишь известно с чужих слов, что у Достоевского всё замешано на психологии, и именно она (психология) лежит в основе острейших сюжетов его романов.

Но о чём роман «Идиот», я совсем не представлял. Ну, наверно, об идиоте – о чём же (точнее, о ком же) ещё? Честно говоря, разбираться в бреде сумасшедшего мне было неинтересно.

В той же мере я терпеть не могу описания снов: все эти фантасмагорические картины с неким подтекстом вызывают у меня раздражение. А ведь сколько сновидений приведено в мировой литературе! Одни только сны Веры Павловны чего стоят!

(Чернышевского мы тоже не проходили. Но «Что делать?» изучали в ШРМ, где работала мама. Примерно в районе своего 6-го класса я это и прочитал. Без всякого интереса. Вот тогда-то я и невзлюбил описания снов.)

Но всё-таки из любопытства я попросил на часок книгу «про идиота». И не отрывался от неё до вечера. А потом ждал очередного затяжного дождя, чтобы читать дальше.

Я сразу полюбил князя Мышкина. Точно так же, как и персонажи романа, которые после знакомства с князем быстро переходили от покровительно-пренебрежительного отношения к уважению и любви.

 Не знаю, из каких соображений Достоевский дал ему имя и отчество своего главного соперника и оппонента по творчеству – Льва Николаевича Толстого. Насмешка ли это или дань уважения?

Если насмешка, то она не удалась. Если дань уважения, то она чрезмерна даже для Толстого. Потому что кн. Мышкин – идеальный человек (как это и замышлял Достоевский), а граф Л.Н.Толстой, при всём своём величии, был далеко не идеальным.

Я, конечно, понимал, что по темпераменту и поведению тоже несравним с кн. Мышкиным. Но я мгновенно сроднился с ним и сочувствовал ему как очень близкому человеку.

Подкупали его наивная простота и прямота.

Подкупала его способность определить, при всей его наивности, суть происходящего, а также мотивы, движущие людьми.

Подкупал его абсолютный альтруизм. Какого в себе я ну никак не мог обнаружить.

А все эти Аглаи и Настасьи Филипповны… Женщины! Ну, конечно, что они могут – только сломать жизнь хорошему человеку!..

Собственно на картошке

На второй после приезда день нас, наконец, бросили на фронт – на передовую битвы за урожай.

Передовая представляла собой бескрайнее картофельное поле, по которому ползали два или три комбайна. Они загребали землю с картофельных грядок и переносили её на серию транспортных лент, где земля осыпалась вниз, а картошка оставалась, перемещалась далее и, в конечном счёте, попадала в подставленный мешок.

Нескольким нашим «бойцам» было поручено взобраться на комбайны, ездить на них и контролировать процесс. В частности, надлежало выкидывать с конвейера камни, которые, подобно картофелинам, оставались после отсеяния земли. И, во-вторых, надо было вовремя убирать из-под последнего транспортёра наполненный картошкой мешок и заменять его пустым. 

Ребят постарше и посильней – в основном, из тех, кто отслужил в армии, – организовали в бригаду грузчиков, и они лихо перебрасывали готовые мешки в кузова грузовиков.

А всех остальных (в том числе и меня) послали «на колоски». Это означало: ползай по полю, ищи картошку, оставшуюся в земле после комбайна, и собирай её тоже в мешки. Конечно, ползать следовало не по произвольному маршруту, не в виде броуновского движения, а прямо-прямо –от одного конца поля до еле угадываемого другого конца.

Удовольствие, конечно, было не самое сильное. Скрасить трудовые будни помогали два развлечения:

- соревнование друг с другом по времени прохождения поля либо по массе собранного картофеля,

- а также общение с интересными или даже любопытными (в смысле, странными) персонами.

Одна такая любопытная персона (точнее сказать, любопытный персонаж) ползла (полз) по соседнему ряду. Это был Коля Улитин. Я быстро понял, что он философ и анархист.

Как философ он, во-первых, демонстративно не участвовал ни в каких соревнованиях, никуда не спешил и порой делился сермяжной мудростью, преждевременной для нашего возраста.

– Знаешь, что сказал Фейхтвангер о любви к женщине? – например, спрашивал он. И сообщал (за точность цитирования ни мною Улитина, ни Улитиным Фейхтвангера не ручаюсь): – Только искажённый половым инстинктом разум мужчины может считать прекрасным низкорослое существо с уродливо широким тазом.

Что-то вроде того. Я, конечно, признавал в душе некоторую справедливость этих слов. Даже если эти существа не низкорослые, а вовсе даже высокие и выше нас самих, и даже если таз у них не расползся, а сохранил приятные очертания, – даже при этом есть много моментов, о которых лучше не задумываться. А если задумываться, то просто принимать как данность и не оценивать эмоционально: ни как прекрасное, ни как отталкивающее. Это я понял ещё двумя годами раньше – после того, как впервые увидел вскрытие человеческого (причем, женского!) трупа.

И всё-таки цинизм цитаты мне был неприятен. Неподалёку собирала картошку Аллочка Рабинович, я всё ещё был болен ею, но вовсе не считал, что мой разум так уж сильно искажён инстинктом.

А как анархист, Коля вскоре плюнул на всё это дело (поддержку сельского товаропроизводителя) – и уехал. Его хватились, искали, нашли дома. И вскоре он был отчислен из института.

Жаль, конечно. Нетрудно было найти более достойные кандидатуры на то же самое…

 

Отряд же, хотя и заметил потерю бойца, в целом не очень огорчился и продолжал, как ни в чём ни бывало, петь.

Здесь я впервые вдоволь наслушался гитарного пения. В пору моей юности из каждой форточки раздавались песни Высоцкого, хотя в продаже, на легальных пластинках, их практически не было. Сравнительно не так давно услышал я имя Булата Окуджавы – в 10-м классе, от Вали Чесалиной. Иногда на концертах исполнял песни на стихи Есенина главный цыган того времени Николай Сличенко.

И вот теперь вечерами я всё это получил вживую – в исполнении трёх-четырёх ребят – в очень классном, в очень трепетном исполнении. Пели здóрово те, кого я не мог и заподозрить в таких талантах, – «армейцы», столь скромные в общетеоретических науках. А здесь они завладели и нашим вниманием, и нашими душами.

В полумраке слабо освещённого класса сельской школы я сидел где-нибудь возле стеночки – невидный, незаметный, – и во мне начинали зарождаться (или возрождаться) пока ещё слабые волны поэзии, которые впервые с силой захлестнут меня через два года – в 1972 году, а затем, то на длительное время затихая, то вздымаясь опять, докатятся аж до шестидесятилетнего возраста. Реальность которого тогда мне, конечно, нельзя было и представить.

И по утрам я уже иначе смотрел на окружающие нашу деревню пейзажи. Это были сплошь есенинские картины. Так и казалось,

                      

                    «будто я весенней гулкой ранью

                     проскакал на розовом коне».

Потом это отозвалось в моих «Стихах периода застоя»:

 

                         «И тогда – на розовом коне –

                             И любовь, и радости, и муки

                             Мы играли на одной струне,

                             На одном сливающемся звуке».     

   

Правда, моя собственная оценка этого стихотворения (№ 49), как видно из комментария к нему, гораздо ниже, чем исходных есенинских строк. Комментарий очень краток:

«Не нравится! – Сю-сю-сю-сю, сю-сю-сю-сю.»

Опасный талант

 

Но нельзя сказать, что я уж совсем был незаметен. Я уже говорил, что ещё в школе иногда выстреливал удачными фразами-экспромтами. Сохранилась эта способность и потом – аж до сих пор. Нередко очевидцы запоминали эти перлы даже лучше, чем я, и через какое-то время приводили в качестве моих такие высказывания, о которых я давно забыл. Порой и после напоминания я не мог вспомнить, действительно ли когда-то это сказал.

Конечно, отнюдь не каждая такая удачная фраза – условно говоря, шедевр; успех часто связан с неожиданностью и попаданием «в яблочко» – в данный момент и в данных обстоятельствах. В других условиях это уже не звучит. Но кое-что всё-таки неплохо во всех случаях.

И вместе с тем, этот талант не столь уж безобиден и безопасен. Он может на длительный срок приклеить к кому-то краткую уничтожающую характеристику. Но он может вызвать и ответную реакцию ещё большей силы.

Так, в нашем вузе всегда было и есть много представителей Кавказа и Закавказья. Вообще говоря, работа в селе на картошке не очень соответствует менталитету этих лиц. Но, как мы видели на примере Коли Улитина, институт мог жёстко отреагировать на манкирование этой повинностью, и кому-то из кавказцев (но далеко не всем, далеко не всем!) пришлось всё-таки поехать.

Они всегда общались друг с другом на повышенных тонах – и не оттого, что ссорились, а просто потому, что темперамент такой. Находиться рядом во время их общения друг с другом – тяжёлое испытание: их крики заглушат любую мысль.

Однажды я прислушался: что они так горячо обсуждают? Боже мой – такую ерунду?! И выдал:

– Знаете, это всегда шумно – когда трутся две плоские поверхности.

Народ замер, пытаясь осознать сказанное. Осознал: вначале – своей русской половиной, потом дошло и до кавказской. К чести кавказцев, они предпочли не обижаться (хотя могли бы: быть «плоской поверхностью» всё-таки обидно – тем более, выходцам с гор). Напротив, они пришли в ещё больший восторг, чем остальные.

Дело в том, что меня кавказцы считали своим (армянские корни я не скрывал) и где-то даже гордились мной. Так и здесь: мою фразу они встретили как ещё одно проявление кавказского остроумия. И вместе с прочими немало способствовали тому, чтобы данное изречение достигло ушей каждого члена нашего «картофельного» отряда.

В то же время, рождая подобные экспромты, я не всегда успевал преодолеть соблазн к «красному словцу» и порой ляпал то, от чего бы воздержался, если бы готовил текст письменно. Конечно, мат у меня никогда даже не намечался, но иное проскакивало.

Так, когда там же, «на картошке», я узнал, что армянин Алик М. уже женат на девушке из своей группы, то как бы непосредственно воскликнул:

– Да?! Так вы уже состыковались?

На что Алик, монументальный парень, втрое больше меня и при этом весьма темпераментный, ответил:

– Слушай, не будь ты армянином, я бы тебе шуток в отношении таких деликатных вопросов не спустил.

И, добавлю от себя, он был бы прав: несмотря на всю изящность образа, фраза звучит более чем двусмысленно.

И как мне повезло, что мои предки были одного рода-племени с предками Алика!

 

Заодно приведу ещё пару запомнившихся фраз – из более поздних времён. Обе они относились к моим непосредственным начальникам. Одна фраза прозвучала через четыре года, в аспирантуре. Я сказал:

– Знаете, с моей точки зрения, Ирина Игоревна – змея. Но змея, которая искренне пытается быть человеком. И у которой это, к сожалению, не всегда получается.

Составлявшие мою аудиторию аспиранты и лаборанты, которые уже длительное время работали с И.И., просто обмерли от точности определения. И потом многократно его цитировали после очередного общения с И.И.

Не знаю, довели ли этот текст до самой И.И. Так или иначе, мы с ней довольно скоро расстались: я перестал быть её аспирантом.

В отношении другого своего начальника – ещё лет через восемь, я выразился более лаконично. Но и более резко:

– То, что он делает в отношении меня, выражается двумя словами: «Насилие импотента».

Это было очень зло, но верно. Однако и ситуация к тому времени тоже была уже очень злой и нервной, достигнув напряжения войны миров. И я хотел сказать, что ситуация так же нелепа и абсурдна, как сформулированная мною.

Не знаю точно и в этом случае, ознакомили ли доброжелатели с такой дефиницией непосредственно того, к кому она относилась. Но и здесь вскоре после этого наступила развязка.

Пожалуй, способность вырабатывать острые формулировки была всё-таки сильным раздражителем для опекавших меня богов. Иногда они, сжав зубы, сдерживались – и в результате, например, сдерживался Алик и прочие кавказцы. А иногда терпение богов переполнялось, и мне доставался той или иной силы удар судьбы.

Так, в частности, сильнейший надлом моей частной жизни случился в девяностых годах после очень удачно, очень к месту сделанной ремарки. Конечно, тут было всё в комплексе, но ремарка выбила последнюю опору из-под неожиданно начавшей рушиться конструкции.

Ну а тогда, в колхозе, всё в этом плане обошлось. Только прибавилось число свидетелей и, среди них, даже почитателей моего опасного дара.