Начало 10-го класса: неожиданные успехи

 

В десятом классе у нас сменились многие учителя, в том числе и историк. Классным руководителем стала учительница математики Фаина Сергеевна Кизь. И меня без долгих дебатов избрали комсоргом. Это была моя первая и последняя должность в комсомоле.

Наверно, оно и правильно. Каких-то особых дел на посту комсорга я не совершил. Так, личным примером только показывал, личным примером… И уж не знаю, оказал ли этот пример какое-либо влияние на одноклассников, но учителей он явно впечатлил.

Это выяснилось на родительском собрании в начале 10-го класса. Моя мама никогда не ходила на родительские классные собрания – все предыдущие девять лет. А тут, ввиду очень строгого извещения об обязательности явки, пришла.

И вспоминала об этом потом много-много лет.

– Я просто не знала, куда деваться, – рассказывала она. – Все учителя выходили и говорили почти только о тебе! И причём, многие из них учили Нелю в 1-й школе, чуть ли не со всеми я тогда переругалась, а тут – лучший ученик класса, школы, и такой, и сякой! В конце я даже расплакалась.

 

Ну а я по-прежнему подолгу вникал в дебри учебников. И всё чаще оказывалось, что многие ничего не поняли, а я понял.

Например, на биологии все, включая отличников (и её тоже), вдруг признали меня главным специалистом по матричному синтезу белков – хотя все мои знания черпались из того же учебника, который был у всех. Народ просил меня рассказать, и я всем авторитетно рассказывал и разъяснял, как это дело происходит – синтез белков на рибосомах.

Это тоже было в первый раз, но в данном случае уже не в последний: то, что я выделился в биологии. До того: в математике – пожалуйста, в русском языке или в литературе – пожалуйста – всё, что хотите, объясню и расскажу. По физике – тоже. По химии… ну, по химии есть два признанных авторитета, два фаната-химика – Серёжа Сасов и Лёня Кравец. А вот лютики-цветочки (ботанику) и всякую там живность (зоологию) учил без вдохновения, постольку-поскольку.

В 10-м же классе на биологии рассматривались гораздо более общие вопросы: элементы молекулярной биологии, генетика, эволюционное учение. И это, после длительного осмысления за столом, становилось близким и интересным.

Когда проходили эволюцию, мы с Зуней отличились: изготовили макет геологических эпох Земли и соответствующих им форм жизни. Макет представлял собой высокий узкий ящик, застеклённый с трёх сторон и разделённый полочками на «эпохи». Каждая эпоха отображалась своего рода панорамой (или диорамой): картинка на задней стенке, а перед ней – какие-нибудь динозавры.

Да ещё сделали подсветку. Всё это очень смотрелось, сразу стало популярным, и мы с Зуней были очень горды и довольны.

Вообще, нашему поколению школьного контингента СССР с биологией крупно повезло. Совсем недавно (в конце 1964 года), почти сразу за Хрущёвым, был отставлен от большой науки Трофим Денисович Лысенко, и большая наука стала действительно большой.

Буквально за 3 года появились новые учебники по биологии, где излагались, как я уже говорил, основы генетики, молекулярной биологи, эволюции – т.е. тех разделов биологии, которые подвергались остракизму во времена Лысенко.

И наша учительница Ия Семёновна Иванова в своём уже немолодом возрасте оказалась в этой ситуации на высоте: в 1967 году она нам преподавала самую современную на тот момент биологию.

Глава 6. У РУБИКОНА

Выбор будущего

 

В ноябре прошумело, прогремело, наконец, 50-летие Советской власти, т.е. Великой Октябрьской революции. Прошли все положенные торжественные заседания, парады и концерты. И… как-то всё рассосалось, ничего не случилось, жизнь продолжалась точно такая же, как и прежде.

Только больше стали говорить о грядущем 100-летии Ленина: тем самым, воодушевлять народ новым допингом. Точнее, подсовывать населению очередную соску-пустышку. Это я не в плане оценки личности Ленина (тут одним словом, тем более, таким, как «пустышка», не обойдёшься), а по поводу примитивной стратегии пропаганды у правящей и единственной партии.

Ну нельзя было так травить нас историческими съездами, историческими речами и историческими юбилеями! Всё это вызывало только отторжение, которое с каждым годом становилось более резким и в конце концов превратилось в рвотную реакцию, разрушившую СССР.

 

Разумеется, нас гораздо больше юбилеев занимал другой вопрос: что делать после школы. Для большинства этот вопрос состоял в том, куда поступать? Но многие и это давно решили, так что для них наиболее значимо было, как поступить?

По последнему вопросу у меня, как выяснилось позже, были чересчур идеализированные представления. Реальность же состояла в том, что все порядочные люди, включая отличников, занимались с репетиторами. Это были или наши школьные учителя, или преподаватели вузов.

Но занятия никто не афишировал, и о многих подобных случаях я узнал уже после окончания школы и завершения вступительных экзаменов в вузах.

Главная цель обращения к репетиторам состояла в том, чтобы подготовиться к сдаче конкретных экзаменов в конкретные вузы.

Я, в силу своей наивности, свято верил в постулат, что все экзамены проводятся строго в рамках программы средней школы. В этом клялась приёмная комиссия каждого вуза. Может быть, в большинстве случаев формально так оно и было.

Но вместе с тем, в экзаменационных билетах были такие примеры и задачи, которые в обычной школе, как правило, не рассматривали. Касалось это и математики, и физики, и химии, и биологии. Везде имелся круг своих излюбленных задач, на которых фактически проверялось одно: занимался ли абитуриент с репетиторами.

Мне же такая идея – заниматься дополнительно – не могла даже придти в голову, поскольку, слыша о «рамках программы средней школы», я, во-первых, не подозревал здесь никакого коварства и, во-вторых, полагал, что в этих рамках я – словно рыба в воде.

Кроме того, я считал такой способ занятий глубоко неприличным – и для ученика (приобретение знаний за деньги), и для преподавателя (продажа знаний за деньги). Подобные отношения между людьми (как теперь сказали бы, покупку и продажу образовательных услуг) коммунистическая идеология советского государства не приветствовала, и я, как адепт данной идеологии, считал это совершенно правильным.

Но будь я даже не столь самоуверенным в ощущениях себя, как «рыбы в воде», и будь я, подобно, например, либералам ельцинской эпохи, не слишком обременённым щепетильностью, – всё равно позволить себе обратиться к помощи репетитора не мог бы при самом горячем желании: для этого нужны были такие деньги, которых у нас с мамой просто не было.

Поэтому вопроса, как поступить, для меня не существовало, а все мысли занимал вопрос, куда поступить.

Ну, в лётчики я давно уж не рвался: те же брусья и кольца на уроках физкультуры, а также всякие карусели в Парке Горького очень ясно дали понять, что с моим вестибулярным аппаратом можно взлететь только один раз. Если, конечно бы, мне это кто-нибудь позволил.

Практически все мои школьные годы мама уговаривала меня пойти во врачи. Как я уже говорил, считая большинство медработников умышленными вредителями, она хотела, чтобы врачами стали мы с Нелей. Очевидно, так ей казалось безопаснее общение с медициной.

Неля, закончив зубоврачебное училище, стала зубным врачом. Хотя и не стоматологом, но очень ценным для дома, для семьи, ну и, конечно, для общества, специалистом. В течение всех последующих лет зубы членов нашей семьи, включая детей и ближайших родственников, находились на её попечении. Там же – зубы жителей Пушкинского зверосовхоза и его окрестностей.

Я подобную перспективу для себя с негодованием отвергал. Пусть не зубной врач, а, скажем, терапевт, хирург, – ну всё равно же это сфера обслуживания! Я хотел чего-то более масштабного, нежели лечить частные болезни частных людей. И, главное, всё равно ведь не вылечишь – только скорректируешь вторую дату пределов жизни пациента – либо в ту, либо в другую сторону. Это – слишком мелко.

А почему бы не заняться человечеством в целом? Подойти к проблеме жизни и смерти кардинально. Я ведь ещё в нежные годы утешал себя тем, что что-нибудь придумаю в этом смысле – против смерти то есть. Ну так надо действовать; если не я – то кто же?!

Скоро я узнал название той науки, которая меня интересует: ГЕРОНТОЛОГИЯ.

­ – А, это о стариках, что ли? – небрежно спрашивали знатоки.

– О стариках – это гериатрия! –  волновался я. – А геронтология – наука о старении, то есть о всех нас, о том, что происходит с нами ежечасно и ежесекундно и влечёт к неминуемой смерти!

Боже мой, какие лётчики?! Как я мог столько лет мечтать об этом и уделять такой, в общем-то, второстепенной профессии всё внимание?

Нет, теперь всё ясно. Выбор сделан! Но как конкретно подойти к этому делу?

Конечно, занятия с Ией Семёновной показывали, что геронтология ближе всего к биологии или даже может рассматриваться как её часть. Но в те времена подходящий факультет в МГУ именовался не просто биологическим, а биолого-почвенным, и вот эта добавка «почвенный» отбивала всякую охоту идти туда. Я хочу не возиться в почве (при всём уважении к почвоведению и агрономии!), а иметь дело с человеком – обобщённым, конечно.

Поэтому мне ничего не оставалось, как изумить маму и всех прочих твёрдым заявлением, что намереваюсь поступать в медицинский институт. А поскольку я мог удовлетвориться только лучшим и первым, при выборе из московских медвузов без колебаний был выбран 1 ММИ имени Сеченова.

Хотя, как выяснилось позже, колебания бы не помешали. Через несколько лет я узнал, что во 2-м меде уже в те времена существовал факультет, неизмеримо больше соответствовавший моим целям, – медико-биологический (МБФ), с двумя отделениями – по биохимии и биофизике. Он сочетал фундаментальную биологическую подготовку с базисными сведениями по медицине.

Иной, как мне кажется, была и обстановка на факультете. Там был совершенно особый контингент и студентов, и, похоже, преподавателей. Высокая наука делает людей благородней, а практическая медицина, да простят меня медики (но они не простят!), обычно превращает людей в циников.

К тому же огромный, раскиданный по разным местам Москвы, 1 ММИ (в последующих ипостасях – ММА им. Сеченова; Первый МГМУ им. Сеченова), несмотря на личности руководителей, был всегда пропитан духом имперского равнодушия и всё убивающего бюрократизма. На фоне величия института каждый отдельный студент и сотрудник воспринимался как пренебрежимо малая величина. Одним словом, – «холодный дом».

Но я не уверен, что было бы лучше мне тогда поступать во второй мединститут. Во-первых, требования на экзаменах были серьёзней, и я, при всех своих школьных пятёрках, имел гораздо больше шансов не поступить.

Во-вторых, трудно сказать, что было бы и чего не было бы в более комфортных условиях – если бы таковые там оказались. В своём «холодном доме» я многое претерпел, однако и немалого достиг – причём, не только вопреки этому (тому, что претерпел), но и благодаря этому же.

Вряд ли я вышел бы на просторы широкого спектра смежных наук, если бы благополучно процветал, скажем, на кафедре биохимии МБФ.

 

Но это – всё так, размышлизмы. А тогда, несомненно, гораздо более прямым путём к интересующей меня проблеме было бы поступление во 2-й мединститут, на медико-биологический факультет.

Но я этого (возможно, к лучшему) не знал и нацелился на 1 ММИ.

 

Последние сомнения

 

Правда, прежде чем окончательно переходить Рубикон, я провёл ещё несколько рекогносцировок.

Так, в начале 10-го класса вместе со многими одноклассниками съездил один или два раза в Строитель. Это платформа перед Мытищами, неподалёку от которой находился так называемый лесотехнический институт. «Так называемый» потому, что, под прикрытием этой безобидной вывески (и наряду с всамделишними лесными факультетами), там был факультет ФЭСТ, завязанный на недалеко расположенный «космос» (Звёздный городок – тоже возле Мытищ). Поступить туда было непросто и почётно, стипендии там были качественно другими, и лучшие выпускники попадали в Центр управления полётами (космическими, естественно).

Там, как и во многих других вузах, проводились бесплатные занятия для абитуриентов.

Будучи романтиком, ещё больше, чем об авиации, я мечтал о космосе. Космос, в моих глазах, по масштабу был даже сопоставим с проблемой старения. И ради любой космической экспедиции (на Луну, на Марс и т.д.) я мог бы отказаться от геронтологической химеры.

Но я не очень надеялся попасть в такую экспедицию. И жизнь показала, что правильно не надеялся. Прошло (с 1967 года) 44 года, а у нас в стране (как прежней, так и в нынешней) так и не состоялось ни одной подобной экспедиции! Во что никто бы не поверил в 1967 году, когда не было рутинных полётов в космос, а каждый полёт, казалось, был нацелен на очень скорое межпланетное путешествие.

У американцев так, собственно, и получилось: я имею в виду высадку на Луну. Но вскоре и они на сорок лет забросили это дело. А у нас вообще ничего не вышло.

Конечно, и я не мог предположить такого оборота событий. Мой скепсис распространялся только на меня самого: понятно было, что любая медицинская комиссия, скажем, из 10 кандидатов выберет любого из 9-ти других, но только не меня.

Вдобавок, на курсах разбирались какие-то скучные задачи по математике. Уяснив, что ничего принципиально нового там нет, я перестал их посещать.                                                                                                    

 

Появлялись у меня (порой – с маминой подачи) и другие неожиданные идеи. Так, в то время (в 1967 г.) вышел фильм Сергея Герасимова «Журналист» с Юрием Васильевым в главной роли. Киногерой покорил всех – в том числе маму.

– Вот Коле бы стать журналистом! – мечтательно говорила она Неле.

К тому же мы выписывали «Комсомольскую правду» и знали, какой популярностью и влиянием в обществе обладали многие известные журналисты. Их слово, их суждение ловили все. Статья в газете была сильней статьи уголовного кодекса. Журналисты путешествовали по стране и за её пределами, восстанавливали справедливость и открывали миры.

Очень знаменитой сделалась книга-фоторепортаж журналиста «Комсомолки» Василия Пескова «Шаги по росе», получившая в 1961 году Ленинскую премию. Выше награды в СССР не было.

– ­­ Как бы хорошо было, если бы Коля стал журналистом! – повторяла мама, уже совсем не наставая на моей врачебной карьере. – Он же так хорошо пишет сочинения, пятёрки с плюсом получает.

Ну, надо сказать, ничего утопичного в этом не было. И я ненадолго задумался над такой перспективой. Апофеозом размышлений стала покупка одного номера журнала «Журналист». Но самым интересным в номере оказалась большая фотография кадра из фильма «А зори здесь тихие» – сцена, где девушки-зенитчицы моются в бане. Фотография занимала сразу две страницы журнала, была, повторяю, весьма интересной и познавательной, однако мотивации тому, чтобы пойти на журфак МГУ, не добавила.

Как в отношении и других публичных профессий (актёра, комсомольского активиста и т.д.), я приходил к аналогичному заключению: заика-журналист намного ограниченней в своей деятельности, чем незаика. Чего нельзя сказать о научной или литературной работе.

Ну а потом, это же опять несопоставимо: цель, ведущая меня в медицинский институт, и тщеславное стремление к журналисткой известности! В общем, к этой идее – пойти в журналистику – я быстро охладел. Да и не особенно прилеплялся к ней и прежде.

 

Наконец, был ещё один вариант уйти от мира в чистую-пречистую науку – податься на мехмат МГУ. Все находили у меня большие математические способности, коих я в себе на самом деле не ощущал. Тем не менее, купил пособие по математике для поступающих в МГУ. Посмотрел, ничего не понял.

Съездил на подготовительные курсы мехмата. И там ничего не понял. Зато стало ясно, что представления о моих математических талантах сильно преувеличены. Разумеется, это меня несколько покоробило: оказалось, что есть не очень доступные мне области умственной деятельности. Я-то уже начал привыкать к противоположной, весьма самонадеянной мысли.

Ну, покоробило и покоробило. – «Больно-то нужно!» – решил я. – «Что это, в самом деле, такое – чистая математика?! – Изощрённое исследование абстракций, не существующих в природе! Зачем мне это надо? И успеха не добьюсь, и своей великой целью зазря пожертвую».

 

И последние сомнения у меня исчезли.

Первое большое путешествие

 

Почти до 17 лет я никогда не выезжал за пределы Московской области. Самыми дальними были редкие сказочные поездки в Дорохово – к дяде Мише. Море я впервые увидел в 22 года. Все эти выезды летом на море, к бабушке на Волгу или к родственникам на Алтай, как у многих одноклассников, были мне недоступны.

Недавно прочитал очередную книжку замечательного писателя, физиолога и крайне деликатнейшего человека Бориса Тихоновича Чувина. Мы с ним – земляки, оба из Пушкино, где он живёт и до сих пор. Но период своего детства с 5 до 10 лет ему посчастливилось провести в Крыму, где его отец был директором совхоза, выращивавшего розу для производства розового масла, а затем – и первым секретарём Судакского райкома партии.

Книжку я проглотил за ночь: так было интересно читать про действительно счастливое детство на фоне роскошной природы. Среди чудес последней особое впечатление на меня произвели постоянно присутствующие в повествовании упругие ветки сочного, сладкого янтарного винограда. В этом моменте, по-моему, Борис Тихонович изменил своей привычной деликатности: так дразнить публику – жестоко!

Как бы то ни было, эхо этого детства звучит поныне: каждый год в начале мая Борис один или с друзьями ездит в район Судака, в до боли знакомые места. Это же эхо – во многих его книгах.

Только теперь я отчётливо понял, насколько сильно может различаться детство людей. Говорю это не к тому, чтобы объявить своё детство несчастливым и безвиноградным: случается гораздо хуже. Да и потом, Подмосковье – дороже по мягкой, спокойной красоте иного курорта.

В моём детстве тоже было немало и интересного, и драматичного; и читатель, наверное, с этим согласится. Иначе затем бы я так подробно описывал те годы.

Так что оставим минутную слабость, отдадим должное писательскому таланту Бориса Чувина, так воспевшему своё детство, и пойдём дальше.                                                                                                 

 

А дальше я хочу немного сказать про своё первое далёкое путешествие, которое началось 1 января 1968 года, т.е. ровно посередине десятого тура моего десятилетнего забега на золотую медаль.

В это время забег проходил успешно, всё шло по плану, и я разрешил себе согласиться на поездку в т.н. «Поезде дружбы» с мамой и другими представителями учительского цеха. Поезд должен был посетить западные города СССР: Брест, Минск, Ужгород, Черновцы, Кишинёв, Львов и Киев.

Теперь для нас это всё заграница.

Поезд отходил от Белорусского вокзала где-то около двух часов дня в первый день Нового года. Мы с мамой – известные копуши: всегда долго копаемся при сборах и затем, опаздывая, бежим. Конечно, в данном случае копалась одна мама, а приготовить, по её мнению, надо было немало; естественно, ночь накануне она не спала, а всё что-то делала: стирала, гладила, намывала пол, красилась, мылась, готовила свои ферменные котлеты и сырники.

В электричке из Пушкино в Москву мы нервничали; затем нервничали в метро, добираясь по кольцевой линии с «Комсомольской» до «Белорусской»; и, наконец, нервничая, выбежали на нужную платформу.

И увидели удаляющиеся огоньки последнего вагона. Поезд отошёл точно по расписанию (иногда это бывало); мы опоздали на 1 минуту.

Мелькнула безумная надежда, что это не тот поезд: не может же быть, чтобы у нас всё так быстро и тупо закончилось. Нет, все опрошенные подтвердили: именно тот поезд.

И вот тут мама и советская система проявили свои лучшие качества. Мама отправилась к начальнику вокзала. Он, во-первых, оказался доступным, а во-вторых, человечным.

Через пару часов нас посадили в пустой купейный вагон поезда «Москва-Берлин». Уж не знаю, почему весь вагон оказался пустым (были только проводники). И в таких роскошных условиях состоялась моя первая поездка в поезде дальнего следования.

Рано утром мы без единой остановки прибыли в Брест, высадились из чудо-поезда и пошли отыскивать на запасных путях наш спящий состав. Отыскали. Каким было изумление маминых знакомых, когда мы заявились к ним в самый сонный час зимнего утра!

Включили радио: по радио передавали сенсацию: 2 января 1968 года южноафриканский хирург Кристиан Барнард осуществил вторую пересадку человеческого сердца. Тогда все помнили, что в начале декабря только что закончившегося года он же впервые в мире успешно пересадил сердце человека. Реципиентом был Луис Вашканский. Поднялся всемирный ажиотаж, но, к всеобщему сожалению, через 19 дней Вашканский всё же умер.

И вот сейчас хирург, не сдаваясь, произвёл вторую операцию – больному Филиппу Блайбергу. И ведь надо было ещё, чтобы сам Блайберг согласился на операцию – после такой неудачи с его предшественником! Вновь зарождалась надежда. И на фоне этого события началось наше путешествие по городам.

 

Само путешествие я описывать практически не буду. Не понимаю я этого: оказавшись где-нибудь в новом месте, поэты тут же начинают рифмовать впечатления, обильно упоминая местные названия (обычно всемирно известные) в приложении к своей персоне:

 

 

– И вот я – в Колизее, Он страшно одинок. Иду по галерее На рдеющий восток. Хоть время – для заката, Здесь всё – наоборот: Назад меня, как брата, История ведёт. И молвит, очень мило Страницы теребя: «Поверь: во всём, что было,  Нет смысла без тебя!»

 

Ну это я сочинил сейчас сам – не в Колизее и не в Риме (из прежней заграницы до сих пор был только в Чехословакии), а у себя дома. И, пожалуй, недоработал: написал более прилично, чем это обычно бывает. Мастерства не хватило передать в полной мере всю бессмысленность поэтических описаний путевых впечатлений.

А эту бессмысленность даже Пушкин признал весьма явно, отказавшись в конечном счёте от главы о путешествии Онегина.

Тем не менее, прибыв на очередное место, любой уважающий себя поэт полагает своим священным долгом вдохновиться и запечатлеть для потомков все мелочи вновь увиденного. Поскольку поэтов много (причём, уважающих себя – ещё больше), а новых мелочей – считанное число и их уже давно явили миру, то впечатления авторов не вызывают у читателей никакого ответного впечатления.

Правда, если путешествующий поэт – Евгений Евтушенко, то у него – иной разворот темы. Главное, чем он делится с читателями в путевых заметках, – это как горячо его любят в очередной точке земного шара. Нет такого места на Земле, где бы нашего поэта не заверяли в этом мэр города, группа сенаторов и профессора местного университета, в котором изучают его поэзию.

Ладно – поэты. Но и все прочие смертные тоже пишут и публикуют путевые заметки! Их бы за это, как Радищева, – в кандалы и в Сибирь! Ну что нового можешь ты написать, пройдя сто тысяч шестьсот восемьдесят первым экскурсантом по вдоль и поперёк заезженному маршруту?! – Что Колизей – величественен? – Нет, в кандалы и в Сибирь!

Мой пример демонстрирует всем желающим, что можно избежать описанной перспективы. Я никогда не вёл путевых заметок и не рифмовал дорожные впечатления, сознавая бессмысленность того и другого.

Правда, заметки ведут и для того, чтобы сохранить в истории текущие микрособытия путешествия. Но заниматься этим – значит, превратить безмятежный отдых в двухголовое чудовище. Одна голова – ежеминутное ожидание чего-то событийного. Вторая голова – работа, каковой является ежедневное ведение заметок. И так вот мучиться – ждать и выискивать какие-то события, а потом их описывать в приличном виде – это, с моей точки зрения, убивает всякий отдых.

 

А отдых в виде экскурсии – и без того понятие очень относительное. Поскольку таскаться за экскурсоводами и всё выслушивать – более чем утомительно. Я поражаюсь западным пенсионерам – их неукротимости и неутомимости в туристических вояжах!..

Начало того года было морозным, и более всего положительных эмоций вызывал момент, когда, находившись и наслушавшись, мы возвращались к своему поезду и запрыгивали в тёплый, уже почти родной, вагон. Я вытягивался на верхней полке, включал радио и узнавал последние новости о состоянии Филиппа Блайберга.

Выявилось ещё одно привлекательное обстоятельство. В то время, как я уже говорил, – и вплоть до падения советской власти, – купить приличную книгу в столичных регионах было практически невозможно. Но на периферии Советского Союза дела обстояли лучше.

Поэтому почти в каждом городе (ну, кроме Киева, конечно) мы заходили в книжные магазины – и всегда выискивали несколько интересных книг. Так что домой мы привезли более двадцати книг, которые почти удвоили нашу скудную домашнюю библиотеку.

Во Львове случилось Событие: я впервые в жизни слушал оперу, то была «Флория Тóска». И, надо сказать, не будучи любителем классической, а тем более оперной, музыки, я был почти покорён. 

Но, правда, это не сделало меня оперным меломаном. Делаю саморазоблачающее признание. За последующие 43 года я всего три раза был на оперных спектаклях. В этот исторический список вошли «Борис Годунов», «Аида», и, что-то смутно припоминаемый, «Евгений Онегин». – Это всё, что мы смогли уделить друг другу: я – оперному искусству, а последнее – мне.

Если это как-то утешит оперное искусство, скажу, что ненамного лучше обстоят у меня дела и с драматическим театром. Здесь тоже – почти полное взаимное игнорирование.

А в Киеве мы купили настоящие киевские торты. И я понял и запомнил на много лет, что настоящие киевские торты бывают только в Киеве.

Таковы краткие впечатления от путешествия по 7 западным городам СССР. Описанием самих этих городов я читателя не терзаю: они есть в любом путеводителе.

 

Явление музы

 

Удивительно, но в десятом классе – при всём напряжении момента – меня резко потянуло на стихотворчество, причём его результаты были уже качественно иного уровня, чем прежде.

Вместе с тем, они ещё не дотягивали, как я потом понял, до уровня приличных стихов, и потому в «Стихи периода застоя» и в «Меланхолическую симфонию» в целом включено лишь одно из них – восьмистрочная «Тучка».

 

И вообще, интересна эволюция моего сочинительства. Я почти не буду касаться своих опубликованных стихов (с номерами от 1 до 203); тут тоже, конечно, какие-то изменения происходили на протяжении всё тех же 43 лет (с 17 до 60). Но их анализ я оставляю будущим исследователям, если таковые вдруг появятся.

А вот в отношении неопубликованных текстов надо помочь исследователям. Иначе они чего-то не найдут или вообще всё перепутают.

В пятом классе мои вирши полны идейности и оптимизма и, по существу, списаны с каких-то оригиналов. Пусть читатель не морщится; я сейчас приведу примеры таких идеологически «правильных» стихов:

 

Как я горжусь Советскою страною, Её великолепною порою, Когда ракеты всходят в небеса, Неся с собою чудеса!

 

Замечательно, не правда ли? Глубоко искреннее чувство. Вот ещё:

 

Если чудотворец благородный Вознесёт вас выше облаков, Вы увидите: на фабриках, заводах Тысячи работают станков. ………………………………………… А на Западе боннские реваншисты Разжигают ядерную войну. Люди мира! Стойте право За мир, за свою страну!

 

Привожу, естественно, отдельные фрагменты. Про боннских реваншистов – круто! Но на самом деле фраза «боннские реваншисты разжигают ядерную войну» – один из штампов, которые в те годы придавали определённость зыбкой картине мира.

Призыв же «Люди мира!» непринуждённо заимствован из песни «Бухенвальдский набат», гремевшей в исполнении Муслима Магомаева.

Были у меня и другие «произведения» типа приведённого – например, песня «Смерть большевика». Но не буду травить ею читателя. Ибо что я тогда мог знать про смерть большевика, кроме сцен из литературы – в данном случае, «Поднятой целины»?!

Это, повторяю, пятый класс, 1962–1963 годы, и прекрасно видно, что в том возрасте (т.е., когда мне было 11–12 лет) государственная пропаганда срабатывала в отношении меня на все 100%. Настолько она была убедительной.

Ну, в этот период у меня также немало описаний природы – откликов на наступление очередного времени года – т.е. того, чем до седых волос занимаются многие стихотворцы. Пришло лето – стихотворение, наступила осень – стихотворение, зима – обязательно, а уж весною – и сам бог велел! И подобным образом – год за годом. Такие чувствительные существа – поэты: чуть изменятся погодные условия, как у них тут же – творческий подъём.

Мои стихи это полностью отражали, о чём говорят названия: «Зима», «Берёза», «Зима уходит», «Осень», опять «Зима», «Новый год», «Весна». Очевидно, наличие двух «Зим» означает, что я оставался классическим поэтом не только в пятом, но и в шестом классе.

 

К десятому классу, за четыре года, всё разительно изменилось. Теперь мои стихи наполняются чёрной краской, грустью, сарказмом, сермяжной правдой жизни. Доныне безмятежный и лишенный сомнения, лик сочинителя прорезывается глубокими скорбными морщинами. Это в неполные-то семнадцать лет! В мирное время и при видимом благополучии!

Бог мой, да откуда это всё взялось?! И куда делось благотворное влияние государственной пропаганды? Сама пропаганда не только не сошла на нет, а, в связи с юбилеями, гораздо прибавила в громкости. Но ухо почему-то перестало её слышать. А мозг начал приходить к каким-то заключениям, не свойственным простому советскому человеку (ПСЧ) и даже вредным для него (для ПСЧ).

К примеру, каким стало моё отношение к Новому году? Раньше, как все нормальные люди, в стихах я без особых мудрствований поздравлял и желал, поздравлял и желал.

Что же нынче? –

 

Ах, сколько было про бокалы, Про звон часов, про Новый год! Так это ж очень старо стало, Ведь жизнь идёт, идёт вперёд! …………………………………….. И как всегда, рождались дети, И кто-то тяжко умирал – И вот итог всему на свете: Вы поднимаете бокал! Опять, как было уж не разы, Друг другу смотрите в глаза, И даже, если вы в экстазе, На щёки катится слеза. Ну, а Земля – она не кутит, Свой продолжает длинный путь, И сей торжественной минуте Её с дороги не свернуть…

 

Как видно, я посягнул на самый любимый праздник советских людей! Он, видите ли, показался мне искусственным, а радость – фальшивой. Может, оно так и есть, но зачем же об этом – вслух?

А вот, пожалуйста, ещё один из первых образцов моей новой «негативной» поэзии:

 

                                            В магазине

Поздно. В магазине – красные лица. Есть и побелее – всякие есть. Кто за колбасой, кто – нагрузиться; Короче, яблоку – ни упасть, ни сесть. …………………………………………….. У бюста – очередь, большая, в кассу – Плотно прижатые друг к другу тела: Это сплоченные вместе массы Делают свои человеческие дела. …………………………………….. Конечно, колбаса – от Мурманска до Кушки, Конечно, в колбасе – основа наших сил. Но что, коль в магазин зашёл бы Пушкин – Он смог бы написать: «Я вас любил»?

 

– Стихотворение, принижающее образ советских людей и вообще советской действительности. Поэтому, хотя я и не скатился до уровня диссидента, но явно перешёл ту грань, за которой возможна публикация.

Это подтвердила и редакция «Алого паруса» – поэтической странички в «Комсомольской правде». Туда, тайком от мамы, в конце десятого класса послал я несколько своих стихов, включая и «В магазине».

Ответ, к моему сильнейшему конфузу, пришлось читать вместе. Я зазевался и не вынул вовремя почту из почтового ящика, так что вместе со своей любимой «Комсомолкой» мама достала и сразу привлекший внимание фирменный конверт газеты.

«Дорогой друг, – писали из «Алого Паруса». – Спасибо за стихи, но, к сожалению, напечатать их не сможем: они ещё незрелы».

Пришлось оправдываться, показывать сами стихи. Маме они тоже не понравились. Так с тех пор – и поныне: свои стихи, в том числе более совершенные в техническом отношении, чем приведены, я сочиняю фактически втайне от домочадцев. Меня, конечно, не хватают за руки, когда застают за этим праздным занятием, но и не одобряют ни само занятие, ни его результаты (когда вынуждены с ними познакомиться).

 

Ну, а «В магазине» – действительно, не шедевр. Сильно влияние Маяковского (хотя в этом большого греха нет). Но только в последней строфе – сразу два тезиса, свидетельствующие о моей незрелости.

Во-первых: «Конечно, колбаса – от Мурманска до Кушки». В «АП» и «КП» прекрасно знали, что это не так, что от Мурманска до Кушки в то время колбасу можно было встретить только в Москве.

Чуть позже стал очень популярен анекдот: «Длинное, зелёное, пахнет колбасой. Что это? – Электричка «Москва-Владимир». Это означает (если кто не понял), что за колбасой ездили специально из провинции в Москву. И то, что в магазине подмосковного Пушкино была в продаже колбаса, было великой удачей пушкинского райкома партии, и вообще одним из завоеваний социализма.

Так что глумление над этим тоже означало мою вопиющую незрелость.

Ну и с Пушкиным (Александром Сергеевичем) я дал маху. Пушкин-то жил в куда более простых условиях и навидался всякого. И тем не менее написал свои возвышенные строки. А также целый ряд не столь возвышенных строк, в школьных хрестоматиях не включаемых. Так что Александра Сергеевича такая ерунда, как очередь за колбасой, совершенно не смутила бы.

А противно этому думать мог только незрелый школьник-идеалист.

 

В вышеприведённых стихах я ещё смотрю вовне себя – на окружающее. Вот как и здесь:

 

 

«Идёте вы, как те, шагавшие По свету много сотен лет, Ни разу миру не сказавшие Совсем своё ни «Да», ни «Нет». А вы скажите что-то новое, Здесь юность – вовсе не беда; Отбросьте в сторону готовое, Скажите «Нет», скажите «Да»!             (Из стихотворения «Не всем»)

 

 Но затем взгляд всё более обращается на «нас»:

 

«Часы отстукивают время, Торопко день за днём бежит,– А мы всё также, тихо дремля, Сторонкой тащим лёгкий щит. ……………………………………… Мы все, наверно, не успеем Ни докурить, ни долюбить; Мы все, наверно, не сумеем Жизнь до конца свою прожить...»             (Из стихотворения «Мы»)

 

То же – в стихотворении «Дорога в тумане»:

Вьётся дорога сквозь ранний туман, Тихо молчит мировой океан, Лишь шелестит небольшой ветерок – Ну да не сбить никого ему с ног. В эту спокойную столько погоду Кончились наши спокойные годы. Мы на пути этом вечном стоим, Мы на него, как на друга, глядим. Мы не хотим ни хорошей погоды, Нам не нужна даже милость природы… Что ожидает нас в дальней дали Этой большой необъятной земли?

 

Очевидно, речь идёт о близящемся выпуске из школы, где, ка