Глава 5. Совсем другая учёба

Из школы в школу

 

В наше время школа, как впрочем, всегда и до, и после, находилась в состоянии перехода от одной хорошей системы образования к другой, ещё лучшей, а затем – в состоянии возврата, от новой, не очень удачной системы, к как бы прежней, всё-таки лучшей.

 Мы начинали учиться при подразделении школы на 4-летнюю (начальное образование), 7-летнюю (неполное среднее) и 10-летнюю (полное среднее образование).

Когда мы дошли до 5-го класса, неполную среднюю школу сделали 8-летней, полную дневную – 11-летней, а полную вечернюю оставили 10-леьней. А когда мы дошли до 8-го класса, совершили обратный манёвр, но не до конца: неполная средняя школа осталась 8-летней, полная дневная вернулась к 10-ти годам, но полная вечерняя превратилась в 11-летнюю.

В результате, например, по литературе мы так и не прочитали ни одного иностранного автора – в силу «переходности» нашего школьного «поколения». Ни Шекспира, ни Мольера, ни Сервантеса, ни одного другого представителя богатейших европейских, азиатских, американских литератур! Не говоря о древних авторах – тех же греческих и римских. За все 10 лет!

Вначале предполагалось, что иностранная литература – удел старших классов. А потом, втискивая три года старших классов в два, иностранцев «попросили» не потесниться даже, а убраться вовсе из нашего сознания.

Мало того, мы не прочитали и ни одного поэта или писателя многочисленных национальных литератур СССР. Если не считать, конечно, таковым Николая Васильевича Гоголя.

Зато к отечественным, точнее к русским, столпам литературы, начиная с Пушкина и кончая Маяковским (но при этом очень многих, «помельче», бесцеремонно игнорируя), – так вот, к этим столпам школьная программа обращалась каждый год как бы заново и не столько почтительно, сколько приторно-навязчиво. Чем вызвала, в конечном счёте, к ним (ни в чём, по сути, не виноватым) наше очень стойкое отторжение.

Не столь явно, но что-то подобное было и по другим предметам. По математике в школе не нашлось места хотя бы для элементарного представления о производных и интегралах. И в медицинских вузах в те времена тоже не было математики (сейчас, хотя и крайне ущербная, но есть). Отчего медики моего поколения так и умрут, не узнав, что же это за премудрости такие – производные и интегралы.

Как известно, процесс совершенствования школьного образования не закончился и потом. Так, мои дети странным образом перескакивали из 3-го класса в 5-ый, и затем доходили до условного 11-го класса, хотя учились, как и мы, 10 лет.

Конечно, грех жаловаться на то, что нам отменили 11-й класс и что у наших детей он был 11-м только по названию. И я не буду отстаивать какую-либо схему обучения. Мне только кажется, что за 10 лет школы можно было бы познакомиться и с иностранной литературой, и с упомянутыми математическими понятиями – в общем-то, довольно элементарными. И не приобрести аллергию на собственную литературу, историю и географию.

 

Тут можно продолжать и продолжать, но так мы рискуем потерять нить моего повествования. Нить же пока довела нас до конца 8-го класса, который означал, по только что утверждённым новациям, завершение неполного среднего образования и выпускные экзамены по четырём предметам.

Евдокия Михеевна раздала нам список утверждённых вопросов по русскому языку и литературе и самым тщательным образом штудировала их с нами. Я, конечно, отнёсся к этому достаточно серьёзно, но не помню, чтобы всё это меня слишком утомляло. Так, повторение давно и хорошо известного.

Шёл месяц май, и, сжимая в одной руке экзаменационные вопросы, во второй руке мы держали коробок с майскими жуками и поочерёдно или одновременно занимались теми и другими. Тогда жуков было ещё много, и они составляли важный, неотъемлемый элемент поздней весны, когда уже всё распустилось и расцвело. Они обязательно присутствовали с нами на уроках, они обязательно гудели вокруг нас вечерами в парке; ну, в общем май без них был непредставим. Равно как без кустов цветущей сирени и моря жёлтых одуванчиков под ногами.

Так, под гудение майских жуков, среди сирени и одуванчиков, мы подготовились к экзаменам, а затем благополучно, без приключений, сдали их. На выпускном вечере нам вручили свидетельства об окончании неполной средней школы (у меня тут уже были одни пятёрки) и…

… И нам надо было навсегда покидать школу, где прошли восемь лет жизни – на тот момент самые значимые.

Дело в том, что к тому времени прежнюю Пушкинскую среднюю школу №1 низвели до заурядной 8-летки. И мы должны были разбредаться по другим школам города.

И так было бы – но нас продолжал опекать добрый ангел в лице Евдокии Михеевны. Если есть Бог, то, несомненно, она договорилась прежде всего с ним. – Потому что произошло неслыханное: гороно целиком переводило наш класс в 5-ю школу, да ещё со своим «знаменем» – литерой «А»! Несмотря на то, что эта школа подготовила, естественно, и своих восьмиклассников, переходящих в девятый класс.

Причём, среди нас не было детей особо влиятельных лиц. Не считать же таковыми заведующую городской поликлиникой (маму Оли Вертоградовой) и заведующую отделением той же поликлиники (маму Славика Ермихина)!

Но что-то качественно особенное в нашем классе всё-таки имелось – иначе высшие силы не вмешались бы. Я это почувствовал, когда два года спустя оказался в среде первокурсников лучшего медицинского вуза страны. Уровень этих избранников – по интеллекту, образованию, поведению – был, к моему удивлению и горькому разочарованию, в целом, на порядок ниже, чем у основной массы моих одноклассников.

Конечно, класс понёс некоторые потери: кто-то пошёл в техникумы – в том числе и Саша Емельянов, в 5-м классе представлявший нашу школу на местном радио. Взамен нам добавили несколько человек из выпуска 8-ых классов самой 5-й школы – и они, надо сказать, не украсили класс.

Но костяк из 25 человек сохранился. Главная мука лета перед 9-м классом состояла для меня в вопросе: перейдёт ли она тоже в эту школу? Дело в том, что 5-я школа располагалась возле наших со Славиком домов, но теперь это было далековато почти для всех остальных. И для них возможны были варианты.

На школьном сборе перед началом учебного года её не было... А 1 сентября она, как ни в чём ни бывало, вошла в класс! Равновесие моего мира было восстановлено.

 

Новый тяжёлый элемент

 

С первых дней девятого класса я с удивлением обнаружил, что прежней лёгкости в учёбе у меня уже нет.

Появилось много того, что сразу, с первого взгляда, не улавливалось. В девятом классе –

- электронные оболочки атомов в таблице Менделеева и связь их с

   химическими свойствами этих атомов;

- какое-то эфемерное центростремительное ускорение в курсе физики;

- определители и правило Крамера по математике.

В десятом классе ­–

- замысловатая стереометрия, какие-то несуществующие комплексные числа по той же математике;

- удивительный и неправдоподобно «умный» механизм синтеза

   белка в клетках, описываемый в учебнике биологии,

- и так далее, и тому подобное.

Чтобы представить всё это, как оказалось, надо долго сидеть за учебником, вдумываться в каждую букву и, вдумавшись, сводить всё в единую систему. И на что-то иное времени при этом уже почти не остаётся.

Так в моей жизни появился новый «тяжёлый элемент» – упорная каторжная учёба.

Тогда ещё не был известен, но теперь широко распространился презрительно-насмешливый термин – «ботаник», или, короче, – «ботан». «Ботаном» быть как-то глупо и неприлично. Отчасти, может быть, это и так. Если во главе угла стоит задача – запомнить и повторить.

Были предметы, где мне волей-неволей приходилось решать именно такую задачу. Например, к какой-нибудь экономической географии СССР по-иному не подойдёшь. Здесь мотивом было просто получить пятёрку, чтобы выйти на золотую медаль. Но как раз в этом я был не очень успешен.

Экономическую географию – скучнейшую науку!! – у нас вела маленькая строгая женщина по прозвищу «Глобус». Меня она спрашивала очень редко, чтобы не мучиться при выслушивании моего ответа, и какая-нибудь единственная четвёрка или даже тройка в четверти (полугодии) определяла итоговую оценку. Так и вышло, что в конце девятого класса по географии в качестве годовой оценки мне можно было поставить только четвёрку. И она должна была идти в аттестат. Т.е. перечёркивала надежду на золотую медаль.

Но всё было иначе с остальными предметами! Там для меня было важно другое: прежде всего, понять вопрос со всех сторон. Ещё лучше – если удавалось добавить что-то своё – полученное логическим путём из сопоставления имеющихся фактов. Таким образам, пятёрки здесь фиксировали не добросовестную зубрёжку, а действительное понимание предмета. И учительский коллектив это оценил.

А может быть, вновь не обошлось без участия Евдокии Михеевны, которая, уже на общественных началах, патронировала наш класс до самого выпуска.

 

Так или иначе, но сразу после окончания девятого класса, в июне мне предложили подготовиться в течение недели и ответить географию. Экзамена по географии у нас не было, итоговую оценку, как я уже сказал, ставили по совокупности текущих ответов, и вот мне надо было получить несколько пятёрок для изменения общей оценки.

Хотя в деталях есть различия, в целом ситуация была, как в повести Л. Лагина «Старик Хоттабыч», где Вольке тоже назначили летом пересдачу географии.

Без особого энтузиазма, но всё-таки добросовестно, штудировал я сведения о распределении в недрах СССР всевозможных полезных ископаемых, о видах промышленного и аграрного производства, а также о состоянии трудовых ресурсов в разных регионах страны.

Какой тут энтузиазм – тоска смертельная!! Всё это, возможно, и следует знать образованному человеку, но лично меня как-то совершенно не вдохновляло. И в пределах своей тогдашней жизни я не встречал ни одного человека, кого бы подобное вдохновляло и воодушевляло.

А сколь печальна доля учителя, который вынужден всё время – из года в год – видеть на лицах учеников скуку и отвращение!

Я думаю, это приходится испытывать каждому преподавателю – как школьному, так и вузовскому. Ибо в любом классе и в любой студенческой группе находятся те, кому изучаемое скучно и отвратительно. И как бы ни бился в педагогических изысках преподаватель, выражение, по крайней мере, одного-двух лиц будет, как гвоздём, царапать его чувствительную душу.

И ему остаётся только утешаться тем, что есть лица и с другим выражением – более внимательным и заинтересованным. Но, конечно, при условии, что таковые, действительно, есть.

На уроках миниатюрной географички с неженским прозвищем «Глобус», к несчастью для неё и для нас, все наши лица были не более осмысленны, чем тупые и ржавые гвозди.

Таких учителей, увы, много. – Учителей, у которых на занятии не горит интересом ни одна пара глаз. Страдала этим и мама: ей не удавалось зажечь учеников вечерней школы ни правилами русского языка, ни хрестоматийными произведениями литературы. Скорее всего, потому, что и для неё самой это не стало родным и близким. В итоге, она не любила преподавать, стеснялась своего преподавания и ушла с работы в условные 52 года, когда накопился стаж для получения небольшой пенсии за выслугу лет.

В том же контексте, очевидно, лежит и замечательное отношение большинства учителей ко мне. Надо полагать, я был одним из немногих, кто отвечал нормальным, заинтересованным взглядом на излагаемые ими премудрости. И на фоне безразличия остальных, это растапливало лёд в сердцах и душах учителей…

Ну, в общем, географию я, разумеется, сдал, как надо, и годовую оценку мне поставили «пять».

Пока я учил географию, в мире происходили весьма бурные события. 5–10 июня 1967 года всех потрясла т.н. «Шестидневная война» на Ближнем Востоке. Крошечный Израиль разгромил за считанные дни армии сразу нескольких крупных арабских государств – в т.ч. Египта, Сирии, Иордании, а также самой Палестины. СССР позиционировал себя как союзник арабов, так что это было и наше большое унижение.

Бурлила Греция, где ещё 21 апреля к власти пришли т.н. чёрные полковники. В стране без конца готовились новые перевороты и контрперевороты.

А у нас жизнь шла своим чередом. И мне, чтобы закончить школу с золотой медалью, следовало продержаться ещё год в режиме такой же каторжно-добровольной учёбы, как в 9-м классе.

 

И ещё – о смысле учёбы

Но, повторяю, медаль была не единственным и даже не главным стимулом, удерживающим меня на учебной каторге. Об этом прямо-таки и вопиёт история с моим производственным обучением в 9-м–10-м классах.

Тогда школа должна была дать ученику не только среднее образование, но и какую-либо «рабочую» профессию – продавца, слесаря, токаря, швеи и т.д. Конкретный перечень профессий, представляемых на выбор старшекласснику, определялся местными возможностями.

В начале 9-го класса нас повели на т.н. Второй завод, доминировавший в Пушкино, и каждому предложили альтернативу – стать слесарем или чертёжником. Надо ли говорить, что профессия слесаря многих покоробила; «чертёжник» звучало более благородно. Но, с другой стороны, сами воспоминания о черчении в предыдущих классах почти у всех из этих многих – не самые радужные.

Короче говоря, человек 10 из класса записались в чертёжники. Через пару дней самые сообразительные из них быстренько перешли в слесаря. Потому что уже из ознакомительных встреч с ответственными за профобучение стало абсолютно ясно: «слесаря», скорей всего, ничего не будут делать, а «чертёжников» ждёт тяжёлая жизнь. И в аттестате в соответствующей графе у «слесарей» автоматически появится пятёрка, а у чертёжников – реальная оценка «без дураков».

Те, кто остались, конечно, это тоже понимали. Но они твёрдо собирались поступать в технические вузы, и навыки в «большом» черчении им, без сомнения, должны были пригодиться.

А вот зачем пошёл в чертёжники я и нужно ли было мне туда ходить, – это и до сих пор, на первый взгляд, весьма дискуссионный вопрос. Дело в том, что, хотя к тому времени я ещё не определился в своём будущем, в инженеры я абсолютно точно не намеревался идти.

И тем не менее два года, помимо мук с другими науками, убивался с черчением. На профобучение у нас был выделен целый день в неделю; у «слесарей» он был просто выходным, а нам его обычно не хватало, и для подготовки чертежей надо было задействовать также другое время.

Преподаватель черчения, Виктор Дмитриевич Герцев, был строг и не миндальничал с нами. Плохие чертежи он так и называл – плохими – и заставлял переделывать. Его не трогало никакое нытьё о нашей загруженности, он не делал скидки на то, что кто-то не очень способен к черчению. Должно быть начерчено на уровне такого-то стандарта – и изволь это выполнить.

Я пишу это, противопоставляя такой единственно верный подход той снисходительности, которую проявляю сам в отношении гистологических рисунков своих студентов. Чаще всего то, что они изображают, определяется двумя терминами: «каляка-маляка» и «халтура». При этом они с гордостью сообщают: «А я не умею рисовать!» И я, сжав зубы, всю эту халтуру своею подписью легализую.

 

Так зачем я пошёл в черчение? – Надо сказать: подобная ситуация повторится ещё несколько раз.

Так, в мединституте на трёх последних курсах идут лишь медицинские предметы, и я уже знал, что не буду практическим врачом; но, тем не менее, тщательно учил эти предметы.

Потом в МГУ, на физфаке, я наслушался массу того, что не имело и вряд ли могло иметь отношение к моим биологическим проблемам.

Конечно, всё это – не что попало. Не какая-нибудь юриспруденция, экономика или политология. Люди в своей массе – слишком жадные, эгоистичные, часто глупые, существа. И вникать в нюансы хватательного, накопительного, собственнического инстинктов (которыми занимаются вышеозначенные «социальные науки») я никогда не пытался и не буду пытаться.

Изучал же я естественные науки, где можно лишь восхищаться мудростью Природы и где ещё не заметны социальные пороки Человека.

Поэтому я не хотел отворачиваться от дополнительных естественнонаучных знаний, даже если они впрямую не относились к моим интересам. К тому же всякий раз думалось: а вдруг пригодится?!

Вдруг пригодится искусство чертить? Достаточно полные знания о болезнях человека? Принципы математического описания физических процессов?

Правда, вникать во всё это – довольно скучно и утомительно. Честно говоря, даже лень.

Но нас ведь и учили как раз тому, что жизнь – в преодолении трудностей! И всякий, следующий этому, подбирал себе трудности по своему вкусу. Одни лезли в горы, срывались с них, становились инвалидами – и снова лезли – пока не падали замертво.

Для меня оселком, проверкой характера и воли в молодые годы была учёба. А затем – долгое-долгое, нудное-нудное, упорное-упорное написание книг. Первой,.. второй,.. третьей,.. десятой…

Вот тогда-то кое-что из некогда лишнего и ненужного стало пригождаться. Черчение? – Во многих своих книгах я сам чертил графики – причём, уже для оригинал-макета, т.е. в чистом, окончательном виде.

Физические абстракции и формулы? – Они помогли разработать методы анализа метаболизма. И так далее.

Всё зависит от тебя: любое дельное образование может быть использовано в любой работе. Потому что, по крайней мере, раздвигает границы мышления и даёт ему гораздо бóльшую свободу.

Конечно, вряд ли при выборе производственного обучения я так всё это и формулировал.

Скорее всего, значительную роль играло чувство соперничества: как это – они (в том числе она!) научатся такому сложному делу, а я, числясь в бездельниках-слесарях, от них отстану?! Нет уж, я, на всякий случай, возьму от учёбы всё, что можно. И везде буду, если не первым, то – среди первых. Но лучше всё-таки – первым!