В третьем отряде пионерского лагеря

 

При этом я очень ценил общение со сверстниками. Может, в этом было и не так уж много хорошего. Иные персоны вспоминают, какие выдающиеся люди толпами и поодиночке бывали у них дома в их (вспоминающих персон) нежном возрасте. Мне до сих пор в жизни так и не довелось общаться со знаменитыми фигурами. Как-то не пересекались. И я мог ощутить ценность общения только с обычными людьми. В то время – в основном, с 6-7–летними детьми. И мне это было очень интересно.

Так, летом 1957 года (мне было тогда 6 лет) мама отправила нас с Нелей на две смены в пионерский лагерь – для того, чтоб не болтались без дела, да и какая-никакая экономия. Учительские пионерлагеря, т.е. лагеря соответствующего профсоюза, были маленькими (около сотни детей, разделённых на 3 отряда) и бедными. Обычно их организовывали в помещении школ. Я, конечно, в то время ни пионером, ни даже школьником не был, но в порядке исключения меня взяли – в самый младший, третий, отряд, а котором были сосредоточены, хотя и чуть постарше (от семи лет), но всё равно натуральные мальки.

В тот год лагерь находился в школе села Ельдигино. Нас везли туда в кузове грузовика. Просёлочная дорога изобиловала поворотами, ухабами и ямами, отчего кузов угрожающе наклонялся то в одну сторону, то в другую. Сердце при этом замирало, казалось, уже всё – переворачиваемся. Но ничего, доехали.

В первую ночь я лежал на койке возле классной доски и тихонечко всхлипывал: как же это я без мамы? Молоденькая вожатая Нина сидела рядом и успокаивала.

А вскоре я прямо-таки всей душой принял лагерную жизнь.

Был в нашем третьем отряде Костька. После отбоя он рассказывал страшные-страшные истории – про железную руку, которая влетает в окно и душит всех по очереди, про скелеты на кладбище и тому подобные весёленькие вещи. Рассказывал он мастерски, нам всем становилось жутко, и тем не менее мы жадно слушали, впитывая каждое слово. Я до сих пор не могу понять, откуда берутся такие талантливые рассказчики, откуда они черпают свои бесчисленные истории и как умудряются их запоминать.

Но и я заделался артистом! Мне дали роль гуся чёрного, а светленькому Серёже Травкину, моему одногодку, – гуся белого.

     "Жили у бабуси два весёлых гуся:

      Один чёрный, другой белый – два весёлых гуся."

Вообще, в классическом варианте, первый гусь не чёрный, а серый («один серый, другой белый – два весёлых гуся»). Но, видимо, тут решили, что чёрный – это колоритнее.

Из песенки соорудили пьеску, и наши роли были центральными. Мы долго-долго репетировали свой танец – и наконец выступили в концерте для родителей, вызвав всеобщее умиление и сорвав массу аплодисментов. Так нас потом долго и звали: "гусь чёрный" и "гусь белый".

Нередко доводилось уходить с отрядом достаточно далеко от лагеря. Сельская местность, колосящиеся поля, земляные дороги, усеянные коровьими лепёшками, кинотеатр в виде большой избы, где во время сеанса местная ребятня сидит на полу перед экраном, – там я впервые увидел и ощутил деревенскую Россию.

Чаще всего мы ходили на озеро. Как-то, когда почти все торчали в воде, со мной стала играть в шахматы физкультурница лагеря. Ход за ходом, фигуры постепенно исчезали с доски, а оставшиеся сошлись в какую-то кучу-малу. И тут я сделал ход конём: "Шах!" Физкультурница удивилась и стала убирать короля из-под этого глупого шаха. Туда-сюда..., но оказалось что некуда – мат! Мы оба были потрясены. Это был, наверное, мой самый первый спортивный успех, которым я потом долго гордился.

Тогда же я впервые почувствовал прелесть походов и лихих походных песен: "... Одних пятнистых щук поймали сорок штук!"

 

В то лето в Москве проходил Всемирный фестиваль молодёжи, о котором знающие люди вспоминают до сих пор. Именно к этому событию были написаны знаменитые "Подмосковные вечера". Нам в своём Ельдигино удалось соприкоснуться с фестивалем.

Так, от Ельдигино недалеко Тишково – место причала прогулочных кораблей. Однажды нам устроили экскурсию на таком корабле. В честь фестиваля он был украшен флажками; навстречу нам попадались такие же украшенные корабли с гостями фестиваля; мы обменивались с ними приветственными криками.

В пылу одной такой встречи всё тот же Костька уронил в воду сандалию. Делать было нечего (не ходить же в одной сандалии!) – и он кинул в воду, ко всеобщему ликованию, ещё и вторую сандалию.

Кроме того, в лагерь на несколько дней приехала группа венгерских детей. В одну из ночей нам с ними устроили пионерский костёр. Нынешняя молодежь вряд ли представляет, что это такое; наверно, думает, что это несколько полешек, как у туристов. Нет, пионерский костёр собирается не менее дня и по высоте достигает 2-3 метров. И когда поздним вечером его торжественно зажигают… Однако это зрелище надо видеть! Со слов его, пожалуй, не представишь.

Вожатая Нина читала нам увлекательные детские книжки. Некоторые фразы из них, например, "Ваша физиономия просит кирпича",– принимались нами с неподдельным восторгом и потом украшали наши диалоги.

Кроме того, почти все записались в авиамодельный кружок. И к концу смены над полем рядом с лагерем зажужжали лучшие кордовые модели старших ребят.

...Когда после второй смены мы вернулись домой, у меня перед сном опять выступали на глазах слёзы – так мне было жалко, что лагерь кончился.

Через год, уже перед первым классом, я опять ездил с Нелей в тот же лагерь, и всё было так же замечательно, как и в предыдущий раз.

 

Первый класс

 

И вот – завершающая часть прелюдии: краткий рассказ о том, насколько всё легко и хорошо начиналось в школе.

Пушкинская школа №1 находилась на той же Тургеневской улице – как я уже говорил, через дорогу, лишь чуть в стороне от нашего дома. На весь путь до неё вполне хватало 5 минут. Я пошёл учиться, как все, с 7 лет, и было это в 1958 году.

Попал я в 1А класс. Нашим учителем оказался, к радостному удивлению родителей, мужчина, причём достаточно молодой, высокий и стройный: Дмитрий Прокофьевич Щепкин. Учиться мне не составляло труда: весь этот букварь и всю эту арифметику я давно прошёл ещё до школы. Небольшие затруднения были с письмом, точнее, с чистописанием.

Между прочим, чистописание рассматривалось как отдельный предмет, причём писали, как тогда говорили, " с нажимом ". Это значит, что определённым частям каждой буквы полагалось быть тонкими (волосковыми), а другим частям – толстыми, для чего требовалось сильней нажимать на перо. Образцы письма приводились в прописях, и надо было сравняться с ними.

Писали же мы перьевыми ручками, которые макали в чернильницы. А тетради тогда снабжались промокашками, которыми подсушивали написанное. Перья были разного калибра и вида; так что следовало правильно подобрать перо.

Кроме того, тогда или чуть позже изобрели чернильницы-"непроливайки". Но всё равно чернильницы опрокидывались, с пера капало, особенно при нажиме, промокашки не спасали, а лишь фиксировали кляксы на листе, и буквы не всегда походили на те – из прописи.

Ну что ж, я старался, а Дмитрий Прокофьевич был терпелив. Дóма на мою учёбу никто не обращал никакого внимания – все были заняты своими делами. В школу по моему поводу мама тоже никогда не ходила: достаточно было проблем с Нелей, которая училась в той же школе на 5 классов старше.

Однажды Дмитрий Прокофьевич зашёл к нам сам: мы зимой пилили у сарая дрова, а он проходил мимо. Меня отослали погулять, а взрослые там же во дворе и побеседовали. Когда он ушёл, мама была очень довольна и чуть позже проговорилась: " Он поблагодарил меня за такого ученика ".

Честно говоря, эта похвала не произвела на меня большого впечатления: я не делал ничего особенного, поэтому не представлял себе, как можно учиться иначе. Это же совсем не то, как в лагере я поставил мат физкультурнице. То был, действительно, подвиг так подвиг.

А к своим пятёркам я относился спокойно, они были совершенно естественны. Четвёрки же расценивал как крупнейшую неудачу.

Тут, конечно, сказывалась мамина установка, полученная мною ещё до школы. Упрекая Нелю за её двойки, мама говорила:

– Вот Коля, я знаю, будет хорошо учиться и окончит школу с золотой медалью.

Поэтому я уже тогда знал, что для золотой медали должны быть все пятёрки, а для серебряной – не более двух четвёрок. И когда на первых же уроках Дмитрий Прокофьевич поставил за мои кривоватые палочки две четвёрки, придя домой, я со слезами сообщил:

– Ма-ам, теперь я уже золотую медаль не получу – только серебряную.

Конечно, у нас в классе были двоечники, и я до сих пор помню почти все их фамилии, хотя многие из них вскоре потерялись, оставшись на второй год или перейдя в другую школу. Но у меня не было никакого чувства превосходства перед ними; к тому же в классе были совершенно иные критерии, как теперь бы сказали, "крутизны", нежели оценки за учёбу.

 

Учились мы в первую смену – с восьми часов. И вот за окном класса – темень зимнего утра, снег, а в классе – уютно, тепло, и на стене – наша гордость, красавец атомоход «Ленин», покоряющий льды Арктики.

У нас тогда было немало поводов для подобной гордости. Я искренне верил, что мы живём в самой лучшей стране мира. И просто не понимал, как люди могут жить где-то ещё; этих, ненаших, людей мне было неимоверно жаль.

А на большой перемене – буфет, где за 1 рубль (будущие 10 копеек) можно было купить стакан кофе и восхитительный жареный пирожок с о-огромным количеством повидла. В оставшееся же время – дёрнуть какую-нибудь девчонку за косу.

 

В конце года состоялся школьный конкурс художественного чтения. Большим мастером этого дела была Неля, несмотря на сложности по многим другим предметам. Она побеждала в аналогичном конкурсе и в лагере, и в школе.

При этом они долго репетировали с мамой, оттачивая все интонации. Особенно трогательно звучала у Нели "Баллада о манекене" – про бедную девочку, которая в беспощадном капиталистическом мире вынуждена стоять в витрине магазина живым манекеном.

Я с охотой тоже принял участие в конкурсе, для чего разучил какой-то прозаический текст о природе. Большого успеха, правда, не достиг, но главное (как стало ясно позднее) то, что у меня тогда не было никаких причин отказываться от участия в конкурсе чтецов. И помню, с каким энтузиазмом я вышел на сцену перед жюри.

Неля же, как обычно, оказалась среди лауреатов и получила очередную книгу.

Мне тоже досталась книга, но чуть позже – по окончании учебного года, за отличную учёбу. Впрочем, нас, отличников, оказалось в классе довольно много – что-то порядка 10 человек. Дмитрий Прокофьевич, во-первых, хорошо учил, а во-вторых, был очень добрым человеком.

Та книга – сборник рассказов Б.Житкова "Что бывало". Я несколько раз перечитал каждый рассказ и храню эту книгу до сих – хотя последующие поколения читателей (племянница и мой старший сын) привели её к довольно потрёпанному виду. Но поздний шлейф последнего поколения (остальные трое наших детей), впитавший с молоком матери отраву американских мультиков, «Что бывало», как и почти все прочие книги, уже полностью проигнорировал.

И если той замечательной книжке что-нибудь ныне и угрожает, так это трое котов, которые захватили сейчас безраздельную власть в нашей квартире и творят что хотят – в том числе и на книжных полках. Так что слова «храню до сих пор» – возможно, устарели: я давно уже не видел «Что бывало», и не исключено, что коты эту книгу безжалостно разорвали.

…Летом после первого класса мы в третий раз ездили с Нелей в пионерлагерь – и получили очередную пищу для ностальгических воспоминаний.

Глава 3. Я ГОВОРЮ!

Начало

 

В первый день второго класса нас встретил Дмитрий Прокофьевич. А со второго дня он исчез. Вместо него пришла какая-то бабушка-пенсионерка и занималась с нами всю первую четверть.

О Дмитрии же Прокофьевиче пошли какие-то неясные слухи, что его уволили за пьянство. Не знаю, в таком состоянии мы его не видели, хотя, конечно, вряд ли в этом разбирались. Но, по правде говоря, к директору школы (перед которым мы все трепетали) подобное обвинение подошло бы не меньше.

Так навсегда в моей памяти и осталось: Дмитрий Прокофьевич Щепкин – мой первый и один из двух наиболее дорогих мне школьных учителей.

 

Впервые это случилось где-то в сентябре. На уроке с новой учительницей мы, как обычно, читали по очереди текст. Когда очередь дошла до меня, я уверенно начал, но в процессе чтения как-то несколько раз запинался. Что это такое, я ещё не понял, и поэтому был очень рад, что, несмотря на заминки, бабушка поставила мне пятёрку.

Но дальше это начало повторяться с пугающей закономерностью. В конце концов, до меня дошло, что я стал заикаться.

Я совершенно не понимал, в чём тут дело: я же всегда говорил свободно! Совсем недавно участвовал в конкурсе чтецов, и ничего мне не мешало. И вообще, это было тем более необычно, что до тех пор я никогда не сталкивался с заиканием у кого бы то ни было! Все говорили нормально – и в семье, и в саду, и во дворе, и в школе.

А у меня – ни с того, ни с чего такая ужасная и постыдная слабость!

– Ну, надо потерпеть, – вначале думал я. – Может быть, пройдёт.

Шли дни, месяцы, со второй четверти бабушку сменила новая и уже постоянная учительница – и ничего не проходило, а обозначалось только сильней и сильней. К концу второго класса я был уже общепризнанным (в школе, не дома!) и бесспорным заикой.

Новую учительницу звали Евгения Алексеевна. Это была тётя сельской внешности, склонная к полноте. Она вела нас до конца четвёртого класса. Мама её называла " Шишнадцать " – за более чем простонародное произношение.

Нет, Евгения Алексеевна не была монстром и, как могла, делала своё дело. Но с её стороны я почувствовал равнодушие, а порой и еле уловимую неприязнь. Я для неё уже не был интересным учеником; напротив, моё всё возрастающее заикание создавало лишь какие-то проблемы.

К тому же оказалось, что я не очень дисциплинирован – и меня нередко ставили в угол или вообще удаляли из класса. После одного такого удаления приятели-одноклассники по секрету мне сообщили:

– Евгения Алексеевна говорила про тебя. Она сказала, что у тебя – внутреннее заикание.

 

С данным диагнозом я прожил много лет. Но затем, встав взрослым, попытался выяснить: что это такое – " внутреннее заикание ". Однако подобный термин мне нигде не попался. Поэтому я не знаю, что имела в виду Евгения Алексеевна.

Но, надо сказать, я склоняюсь практически к такому же заключению. В точности мне до сих пор неизвестно, чем всё это было вызвано. Непосредственно ничего не предшествовало. Можно гадать о роли тех ситуаций, которые сопровождались сильным испугом, но они происходили достаточно давно – да и не только со мной.

В общем, я полагаю, тут нет никаких внешних причин и оправданий; всё дело было и остаётся только во мне – в непрочности, неустойчивости каких-то нервных связей в мозгу. Возможно, в излишней впечатлительности тоже. Именно это я готов тоже назвать «внутренним заиканием».

То есть, получив все свои образования, включая медицинское, работая уже двадцать лет профессором лучшего медицинского вуза страны и имея полувековой стаж заикания, я не нахожу лучшего определения, чем сразу дала простая учительница начальных классов.

Правда, серьёзно литературу по заиканию я не изучал, поскольку считал это совершенно бесполезным. В этом меня убеждали те немногие образцы этой самой литературы, которые я всё же посмотрел. – Пустые, общие слова, наукообразность и описание очевидного.

Не верил я и в возможность излечения, хотя и слышал о разительных примерах такового. Да вот даже у нас на кафедре есть заикавшаяся и до сих пор не вполне свободная в речи сотрудница, которая в своё время где-то занималась, а сейчас читает студентам прекрасные лекции.

 

Но вот совсем другой пример! Недавно получил несколько «Оскаров» фильм, названный в нашем прокате «Король говорит!» (по аналогии с чем я дал название этой главе: «Я говорю!»). Я смотрел, как завороженный: столько всего похожего! И у кого?! – У британского принца Альберта, ставшего королём Эдуардом VI! Который тоже испытывал колоссальные трудности с речью и пытался их преодолеть.

С ним занимались все светила логопедии – бесполезно! Наконец, нашёлся недипломированный самородок-логопед, творивший чудеса. Он более 10 лет интенсивно работал с королём – и что же? – Апофеозом этой истории служит речь короля по радио, которую он всё же произносит, но крайне мучительно и тяжело. И все облегчённо вздыхают, когда речь, наконец, заканчивается. 

Я бы не назвал это излечением. Это просто нравственный подвиг монарха, обязанного объединить нацию во время разгорающейся мировой войны. Это подвиг его логопеда, помогшего ему произнести все положенные слова. Но это вовсе не излечение!

А уж если король не мог быть излечён… То, удовлетворённо констатирую ныне я, и хорошо, что я не тратил времени на эту ерунду! Скорее всего, это было бы напрасно. А надо двигаться вперёд, несмотря ни на какие унизительные обстоятельства речи!

 

Жить стало хуже, жить стало тяжелей!

 

Но пафос пафосом, а жить, действительно, становилось всё трудней.

Когда меня посылали за молоком, в очереди в кассу я мучительно решал, как лучше попытаться произнести: “Три литра молока” или “восемьдесят четыре копейки за молоко”. Оказавшись же перед страшным окошком и всей кожей чувствуя, что кассир и вся очередь сзади ждут моих слов, я впадал в ступор, не в силах произнести что-нибудь толковое. Я без конца повторял: “” Это.., это.., это самое …” Чтобы всё-таки выдавить из себя “ Три литра молока ”, я разевал рот, потом наоборот, сцеплял губы, вытягивая их вперёд; на моём лице одна гримаса сменяла другую. Иногда кассирша пыталась помочь:

– Что, колбасу? Нет? Хлеб? Тоже нет?

– Да вон у него бидон, – вступал кто-нибудь из очереди. – Наверно, молоко.

– Молоко, что ли? – переспрашивала кассирша.

– Да, м-м-м…м-м-м…

– Ну ясно-ясно. А сколько литров?

– Это.., это.., т-т-т…т-т-т…

– Три литра? Поняла. Восемьдесят четыре. Так, следующий, говорите!

Я выходил из магазина, ощущая себя глубоко опозоренным. И никогда не говорил об этом дома. Поэтому меня продолжали и продолжали посылать в магазины.

Точно так же мучительными были сцены в классе, когда мы по очереди читали какой-нибудь текст. Своей очереди я ждал, как смерти, – с той же безысходной тоской. И, наконец, когда учительница как ни в чём ни бывало говорила: “ А теперь ты, Коля ”, – начиналось такое, после чего мне было стыдно смотреть на ребят. Это уже не были те невинные запинки, с которых всё началось во втором классе. Это становилось кошмарнейшим испытанием и для меня, и для моих слушателей.

Евгения Алексеевна, конечно, входила в положение и натягивала за чтение четвёрку – там, где чтения как такового и не было. То же и по остальным устным предметам. Так и получилось, что в её (Е.А.) глазах я представлял собой лишь проблемного и не очень дисциплинированного ученика.

В общении с приятелями я тоже потерял непринуждённость речи. Теперь приходилось каждую фразу начинать со звука “а”, например “ А дай мне мяч ”, что воспринималось как “ Отдай мне мяч ”.

– Что тебе отдать? – возмущались ребята. – С какой стати? Он же не твой!

Ну и, естественно, если человек не может связно, громко и убедительно высказывать свои мысли и желания, то в коллективе он становится аутсайдером, а доминируют мысли и желания других – более говорливых. Таким образом, в достаточно больших компаниях я не мог брать на себя роль лидера, даже если и знал лучше других, что и как следует делать.

 

А дома я по-прежнему мог читать, как Левитан, – громко, торжественно и чётко, без запинки:

"Внимание, внимание! Работают все радиостанции Советского Союза. Передаём сообщение ТАСС. Сегодня, 12 апреля 1961 года, впервые в мире..."

Проявились и артистические способности: при чтении пьес я порой входил в роль различных персонажей и начинал декламировать, как в театре (знакомом, правда, мне лишь по радио).

 Поэтому в маминых словах сквозило раздражённое недоумение, когда она однажды сказала:

– Встретила твою “Шишнадцать”; она говорит, что ты сильно заикаешься. Это правда, что ли?

Я не знал, что сказать.

– Да ну, какая глупость! – продолжала мама.– Я ей ответила, что ты нормально говоришь. Но она всё настаивала. Если это так, то ты просто дурачишься. Ну что ты – нервная барышня, что ли: дома разговариваешь нормально, а в школе – не можешь?!

Но через некоторое время мама, присмотревшись ко мне получше, всё-таки убедилась. что я действительно заикаюсь. Возникли извечные вопросы: кто виноват и что делать.

– Говоришь, со второго класса? Значит, это тебя тот пьяный напугал. Говорила тебе: не дружи с Кошаном; про него не очень хорошие вещи рассказывают. А ты всё бегал к нему в парк. Вот и добегался. Но всё равно ты можешь нормально говорить. Давай читай вслух историю, а как захочешь заикнуться, я тебя ударю по губам.

Многое мне тут показалось обидным; однако, ничего не сказав, я стал читать. Но это не торжественное сообщение ТАСС, а сухой текст с множеством трудных для меня слов. Я, спотыкаясь, перемещался по строчкам, а мама испытывала свой метод – пока я не расплакался от всё растущей обиды…

Вот так же и Эдуард V, отец принца Альберта, будущего Эдуарда VI, возмущался тем, как это его сын не может говорить нормально, когда это так просто, – и позорит фамилию.

И мама – она уже привыкла мною гордиться, а тут – такое убожество; чтó скажут её учителя!

 

Мама всегда всё рассказывала на работе; правда, затем очень долго раскаивалась дома в своей болтливости, зарекалась, но на следующий же день кому-нибудь опять удавалось её разговорить.

Разговорили и про меня. И стали обогащать маму советами – обратиться к логопеду, ещё куда-то...

Но мама, как я уже говорил, давно раскусила вредительскую или, уж в лучшем случае, – абсолютно бесполезную, сущность врачей. Кроме истории, как они довели меня чуть ли не до смерти, у мамы были в запасе столь же душераздирающие саги о лечении и Нели, и её самой. Поэтому от советов она возмущённо отмахивалась:

– Что, логопед?! Ложечкой в рот? Которой он лазит в сотни ртов? Да и что он может сделать? – И приводила какой-нибудь яркий пример совершенной никчёмности логопедов.

И такое же отношение к ним сформировалось и у меня.

 

…Второй класс я закончил уже с двумя четвёрками – по чистописанию и физкультуре; через два года – к моменту расставания с Евгенией Алексеевной – у меня было три четвёрки; и здесь фигурировали уже не только физкультура, но и (во что сейчас трудно верится) русский язык и природоведение. Так потихоньку я выбыл из числа отличников, и книгами меня больше не награждали. А отличниками продолжали оставаться несколько девчонок, среди которых первой по учёбе и красоте считалась Лариса Корнева.

 

И всё же жизнь продолжается!

 

И всё же детство продолжалось, и хотя меня стала посещать меланхолия, я всё же жил и дышал школой, своим классом, своими друзьями.

Так, уже в третьем классе я впервые получил поэтическое признание. Имелся у нас такой хулиганистый тип – Сашка Галкин. В целях воспитания Евгения Алексеевна во время внеклассного часа предложила нам сочинить про него сатирический стишок. Первые две строчки родились достаточно быстро; правда, кто их придумал, я не помню:

                  

              "Галкин, Галкин – крокодил:

               В горсовете стёкла бил."

 

А дальше случился творческий кризис: народ усиленно шевелил мозгами, но ничего не мог придумать. Наконец я всех выручил:

            

                 "...И с Никишиным он дружит

                  И ни капельки не тужит."

Никишин – совсем матёрый хулиган из "Б"-класса. Мои вдохновенные строчки всем пришлись по душе и вместе с двумя предыдущими были увековечены в классной стенгазете.

Сейчас я, конечно, понимаю, что, пожалуй, сыровато, надо бы подработать – но что делать: вдохновение уже прошло.

Однако с тех пор, воодушевлённый первым успехом, я и стал пописывать стишки: наивные, без искры таланта, сплошь вторичные – ну примерно такие, какие сейчас во множестве развелись на различных «поэтических» сайтах.

В «Меланхолической симфонии» я уже говорил, что первым стóящим стихотворением была коротенькая, из двух четверостиший, «Тучка», написанная в 17 лет (прямо к выпускному вечеру). – И это после не только тех детских стишков, но и после многочисленных сочинений в стихах и объёмных «философских» стихотворений, которыми я марал бумагу уже в средних и старших классах. И которые порой приводили в умиление родителей и учителей. Однако последнее обстоятельство я объясняю либо снисходительностью, либо не очень развитым вкусом моих ценителей.

Но, как бы то ни было, долгий путь к «Тучке» и всем последующим стихам «Меланхолической симфонии» и «Зарниц» начинался с тех двух строк.

 

Были признаны и мои художественные способности. Началось, пожалуй, с того самого атомохода "Ленин", изображение которого висело на стене нашего класса.

Так вот, на уроках рисования у меня здорово получалось копировать эту картинку. Это заметили, и на выборах редколлегии классной стенгазеты меня назначили вначале членом редколлегии, а когда оказалось, что никто ничего не делает, – повысили до главного редактора.

Я – человек ответственный. И с тех пор до конца школы всё время таскался с рулонами ватмана – либо для очередной стенгазеты, либо для какого-нибудь лозунга. На самом деле рисовать я так и не научился – мог только перерисовывать. Ну и писать разными шрифтами – которые я тоже откуда-нибудь срисовывал.

Однажды, уже в шестом-седьмом классе, мне поручили написать изречение Ломоносова: «Широко распростирает химия руки свои в дела человеческие». Я взял большую книгу Шекспира и исполнил всё замысловатыми фигурными буквами – как в этой книге. Очень старался. Но, увы, меня не поняли и поручили Женьке Поникарову – второму нашему «плакатисту» – написать то же самое заново простым советским шрифтом.

Представьте состояние художника, необычное творение которого снимают со стены и заменяют его на заурядный скородел!

Иногда случались авралы – надо было срочно изготовить какой-нибудь плакат. Тогда на помощь приходила мама. Это была единственная сфера моей школьной деятельности, в котором она принимала участие. Ещё в детдоме обнаружились её художественные способности, и она очень жалела, что не пошла по этому пути.

Посмотрев на мои мучения, мама брала всё в свои руки, отправляла меня спать, и к утру всё необходимое было исполнено. Для всего этого у нас дома всегда имелись плакатные перья и перья-рéдис, а также несколько баночек туши.

Что же касается стенгазет, то мне приходилось заниматься не только оформлением, но и содержанием. Я помещал, по-первых, информационные сообщения – о шахматном или шашечном турнире, о сборе книг в классную библиотеку, сборе металлолома и т.д.

А кроме того, считал своим долгом написать что-нибудь критическое. Порой это приводило к обещаниям меня поколотить, которые, правда, редко когда сбывались (народ, в общем-то, был гуманным). А порой (уже в пятом и в последующих классах) газету снимали сами учителя. Я на какое-то время обижался, но затем чувство долга опять брало верх.

 

Зуня

 

Появился у меня и друг – да какой! В третьем классе нам привели новенького. Он был пострижен наголо, и поэтому особенно выделялись торчащие в стороны уши. Когда нам назвали его имя, мы не сразу поняли: “ Как-как?” – Нам повторили; показалось, что, вроде, “ Дзуня ”. И так мы его звали довольно долго. А потом я увидел на его тетради имя без буквы “Д”.

– Так ты Дзуня или Зуня? – недоумённо спросил я.

– Зуня, – как всегда, жизнерадостно улыбаясь, ответил он. – Зуня Зеленер.

– А чего же молчал, не поправлял?

– Да мне, собственно, всё равно: как хотите, так и называйте.

– Ну ладно… Знаешь что, мне поручено собрать со всех книжки для классной библиотеки. Ты не поможешь?

– Конечно, помогу.

И с тех пор мы подружились. И дружбе нашей уже больше 50 лет. О Зуне я говорил в «Симфонии», но сколько бы книг ни написал я о своей жизни, в каждом из них присутствовал бы Зуня.

Вначале получила продолжение книжная тема. У его старших братьев и сестёр оказалось немало интереснейших книг. Именно Зуня принёс мне “Путешествия Гулливера”. А потом – фантастику Беляева.

Зимний вечер, морозец; в свете фонаря мы катаемся с небольшой горки на санках. А затем я иду домой, бережно держа принесённую им книгу, и в нашем “мезонине” при весело потрескивающей печке со сладким ужасом читаю про козни доктора Корна и голову профессора Доуэля.

Дрова кончаются, мы идём к сараю напилить-наколоть ещё, блестит на морозе снег, а я, с одной стороны, всё ещё переживаю эти страсти, а с другой стороны, с облегчением ощущаю, что в нашем привычном и надёжном мире (“мезонин”, сарай с дровами, Тургеневская улица) ничего такого, конечно, не может даже быть.

 

Большая семья Зуни обитала за парком, на улице, тоже спускающейся к Серебрянке, но выше по течению, чем Тургеневская улица. Множество раз ходил я туда. И каждый раз удивлялся, как ещё держится этот покосившийся деревянный дом и как помещается многочисленная Зунина семья в клетушках второго этажа. К этим клетушкам вела шаткая наружная лестница, подниматься по которой было весьма страшновато.

Одним из наших занятий был шахматный матч; мы решили устроить его по образцу шумевших тогда матчей на первенство мира. Таким образом, нам предстояло провести 24 партии.

Первые две я проиграл, и моё положение показалось мне безнадёжным. С этим чувством сел я за третью партию – и вытянул ничью. Четвёртую – выиграл. А в последующих партиях ушёл по набранным очкам далеко-далеко вперёд. С тех пор я Зуне, если не ошибаюсь, больше никогда не проигрывал. И, кажется, к своему прискорбию, вообще отбил у него желание садиться за шахматную доску.

Где-то в четвёртом или пятом классе, начитавшись про самолёты и лётчиков, я предложил Зуне:

– Давай сконструируем самолёт!

Мы взяли лист бумаги, карандаши и пошли в парк, пристроившись там на скамейке. Довольно уверенно нарисовали внешний контур самолёта – примерно в стиле очень модного тогда Ту-104. Крылья, хвост – всё это было.

– Зуня, а как с мотором?

И мы уставились друг на друга. Я в глубине души полагал, что Зуня, многого набравшийся от старших братьев, знает, каким должен быть мотор. Но Зуня почему-то не знал. Это было совершенно неожиданно – и так потрясло нас обоих, что наше созидательное творчество на том и закончилось. А жаль: знал бы Зуня что-нибудь про мотор, кто знает, где бы летал сейчас наш самолёт!

 

С остальными ребятами отношения были различными – от приятельских до враждебных.

Однажды Сашка Галкин (тот самый, объект сатирической критики) чем-то окончательно вывел меня из себя. Я схватил козью ножку (это такой примитивный циркуль) и в ярости бросился на него. Увидев, чем пахнет дело, Сашка помчался по классу, я – за ним. Догнал и всадил остриё ножки ему в заднее место. Он взвыл, и тогда до меня дошло, что и расплата будет жестокой.

Мы поменялись ролями: я ринулся в обратную сторону, а Сашка, вооружившись таким же оружием, погнался за мной. Чтобы как-то унять его порыв, пришлось немного поддаться и сделать вид, что я тоже поражён им в аналогичное место, т.е. свести всё дело как бы к ничьей.

Но урок был наглядный: если кто-то начинал доставать, я хватался за козью ножку, и оппонент вспоминал Сашкины вопли.

 

 

 Смутный период

 

Да, жизнь продолжалась, и всё-таки третий класс, четвёртый и начало пятого – это своего рода смутный период моего школьного детства. Как я уже говорил, в моём дневнике появлялось всё больше четвёрок – и они стали уже столь же привычны, как и пятёрки.

А, главное, время уходило почти в песок. Сейчас у меня такое чувство, что тогда развитие моё остановилось, а мои жизненные перспективы в тот период медленно, но неуклонно понижались. Я стал забывать ощущение успеха. И постепенно сползал к положению середнячка – со средними интересами, средними возможностями, средними целями.

Но это отчасти компенсировалось событиями, которые проходили в то знаменательное время.

В пионеры нас принимали на Красной площади 19 мая 1961 года.

Немного больше месяца назад – 14 апреля – вся Москва восторженно встречала здесь Юрия Гагарина. 1 мая здесь же торжественно прошли традиционные парад и демонстрация (всё это действо продолжалось тогда примерно полдня). – И вот теперь на этом месте нам – третьеклашкам – повязывают красные галстуки!

Потом был Мавзолей. В нём тогда лежали два тела – Ленина и Сталина. Мы не знали ещё, что очень скоро одно из них навсегда уберут.

Осенью того же года – с 17 по 31 октября – состоялся знаменитый XXII съезд КПСС. Он знаменит, во-первых, выносом из Мавзолея тела Сталина, что я воспринял с некоторым разочарованием. Грубо говоря, было два исторических экспоната, остался же только один.

 Самыми же потрясающими были слова Хрущёва: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Но и здесь был элемент разочарования: ждать предстояло немыслимо долго – аж 20 лет, до какого-то туманного 1981 года, когда мы уже станет чуть ли не пожилыми 30-летними людьми!

 

Кем я буду в эти непредставимые 30 лет? Кое-что приоткрыл, точнее закрыл, в моём вероятном будущем следующий эпизод.

Как-то в наш класс, один из лучших, пришли сотрудники местного радио.

– Для выступления по радио нам нужны девочка и мальчик. Ну, разумеется, те, кто учится лучше всех.

Выступление по радио – это сильно! Все сразу взбудоражились.

– Ну что ж, – сказала учительница, – из девочек пойдёт Лариса Корнева, а из мальчиков …Из мальчиков – Саша Емельянов.

– Но ведь Коля учится лучше! Это несправедливо! – крикнули с какой-то парты.

– Я сказала: пойдёт Саша.

Потом вечером мы все прильнули к приёмникам (а я – к нашей чёрной тарелке), чтобы услышать чудо: голоса своих одноклассников по радио. Я страшно переживал. Почему? Ведь было ясно, что я не смог бы так гладко прочитать текст, как Сашка. И выбор учительницы был абсолютно правильным.

Но моё ещё сохранившееся честолюбие было поражено: как бы я ни старался в учёбе, вперёд будут выдвинуты другие. А для меня многое-многое теперь закрыто…

 

Да, по поводу честолюбия: полностью до его дефицита дело не дошло, кое-какие запасы ещё оставались. Обычно они давали о себе знать на выборах актива класса.

Я, естественно, со своей кандидатурой не выскакивал (это было тогда просто не принято), но всегда затаённо ждал, что назовут и мою фамилию. Обычно для меня всё ограничивалось «низовым» звеном: командир «звёздочки», звеньевой, член совета отряда.

Председателем совета отряда (т.е. главным пионером класса) всегда выбирали красавицу, спортсменку и отличницу Ларису Корневу, в которую была влюблена вся мужская половина класса.

 

В те не очень удачные для меня годы я впервые ступил на преподавательскую стезю – и, честно говоря, без особого успеха.

Несмотря на ухудшение оценок, я оставался лучшим учеником среди мальчиков. И, в связи с этим, Евгения Алексеевна поручала мне заниматься с двоечниками – то с Сашкой Фроловым, то с Борькой Птахиным.

Я добросовестно ходил к ним домой, но занятия что-то не клеились. Сашка Фролов заморочил мне голову грампластинками: их у него много, все красивые и загадочные, а для меня всё это – совершенно внове; у нас дома никогда такой техники не было.

Кроме того, Сашка коварно соблазнял меня своим велосипе