Глава 7. Переход через Рубикон

История с золотом

 

И вот жизнь докатилась до июня 1968 года. Я давно уже заметил эту закономерность: всё, что должно было наступить, рано или поздно наступает. Казалось: да как же дожить до экзаменов, как их пережить и будет ли что-нибудь потом? И на основании закономерности, понимаешь: наступит и время экзаменов, и потом тоже будет время, а потом – такое время, когда экзамены останутся далеко в прошлом.

Так что не надо бояться предстоящего: оно всё равно пройдёт и останется сзади.

Итак, в июне 1968 года мы сдавали выпускные экзамены за среднюю школу. Первым, как обычно, было сочинение. Экзамен проводился в просторном физкультурном зале, и по шведской лестнице непрерывно лазил какой-то фотограф.

На следующее утро, открыв крайне популярную тогда «Комсомольскую правду», на первой странице, вверху, все с изумлением увидели знакомую девчонку из 10 «Б» класса. И подпись: «Экзамен в школе №5 города Пушкино». – Это во всесоюзной газете с сумасшедшим тиражом в 13 миллионов экземпляров!

Оказалось, штатный фотограф «Комсомолки», В. Панов – житель Пушкино. Ну а девчонка, которую он выбрал, была, действительно, симпатична и украсила газетную полосу.

К сожалению, прежняя первая красавица и нашего класса, и школы (она!) к этому времени как-то померкла – слегка потолстела, слегка подурнела… Хотя уверенно шла на золотую медаль.

Ну и я шёл не менее уверенно.

Сочинение каждый писал за отдельным столом. Сохранилась фотография: я в новом зелёном свитерке (или кофте?) сосредоточенно склонился над бумагами, а на заднем плане за другим столом – конечно, Зуня (кто же ещё!). Этот свитерок я носил потом не менее 30 лет; из них последние лет 15 одевал во время бега.

Понятно, за сочинение была пятёрка.

 

Так же через неделю было абсолютно понятно, чтó будет по письменной математике. И вот объявляют результаты. Какая-то странная мрачноватая торжественность. Ну, наверно, так и полагается на выпускных экзаменах.

– Зеленер – четыре, Корнева – пять, Мушкамбаров… (пауза) – четыре,… Чесалина – пять.

Как это? Никто ничего не понял:

– Мушкамбаров – четыре????

– Да, Мушкамбаров – четыре.

На меня будто обрушилось небо. Какой позор, какое унижение! И мечта десяти лет – растоптана и убита.

Когда стал немного соображать, задался бесполезным уже вопросом: почему?! Ведь я не испытывал ровно никаких трудностей, в одном примере даже использовал более изящное решение, чем обычно; сдал раньше других.

Одноклассники отводили глаза и не подходили ко мне. Да и зачем было?! Все видели, что я потрясён. Можно было сочувствовать или злорадствовать, но – в стороне.

– Знаешь что, Коля – сказала мне завуч. – Работы проверяла комиссия гороно. Мы ничего ни сказать, ни сделать не можем. Попробуй сходить в гороно; может, там чего объяснят.

Как мучительно было сообщать новость маме! А каково ей будет перед своими учителями! Такой стыд. Такой ужас!

– Это они, чтобы мне отомстить: я ругалась с ними из-за Нели, – уверенно заявила мама. – Ну что ж, сходи… Может быть, мне надо пойти? Да только что я им скажу в отношении математики?!

И я медленно пошёл в гороно. Я брёл по Первомайской улице, заканчивающейся переездом; не переходя пути, свернул на 1-ю Домбровскую улицу, параллельную железной дороге; недалеко от станции перешёл на ту сторону через многочисленные пути, и мне казалось в этот момент, что естественней всего было бы попасть под поезд.

Но поезд прошёл, я под него не попал – и побрёл по Привокзальной улице к Московской улице, упирающейся в станцию, прошёл дальше до некогда родной Тургеневской улицы, идущей параллельно Московской, свернул на неё – и мне ещё осталось пройти более половины её, почти до пересечения с Некрасовской улицей. Слева проползла назад 1-я школа, где я учился 8 лет, затем так же нехотя и тоже слева отполз кзади городской парк с Летним кинотеатром и Дворцом культуры.

И вот справа – калиточка. «Городской отдел народного образования г. Пушкино».

Я тысячи раз ходил этим маршрутом, но он никогда не заканчивался именно здесь. Видимо, поэтому сейчас дорога была такой долгой и мучительной.

Завгороно приняла меня сразу. Она уже была в курсе дела.

– Принесите мне работу Мушкамбарова, – сказала она помощнице. – Ну вот видишь, Коля, здесь ты использовал неверное доказательство.

И она указала мне на пример, который я считал своей гордостью.

– Н-н-нет… Это я… с-с-специально. Я з-з-знаю обычный метод. Но так ко-о-ороче. – И я что-то попытался объяснить.

­- Да? –  она задумчиво посмотрела на меня, потом – на работу. – Знаешь что… Мы очень редко это делаем... Но, я думаю, в твоём случае мы поступим именно так: исправим оценку на пятёрку. Не волнуйся, сдавай остальные экзамены.

Так справедливость в лице завгороно простёрла надо мной свою благодатную длань…

– Надо же! – поразилась мама. – А я совершенно не верила, что ты чего-то добьёшься. Как хорошо, что я не пошла!

Всего было 7 экзаменов. В конце июня состоялся выпускной вечер. В целом в четырёх десятых классах школы №5 оказалось 11 медалистов (6 – золотых и 5 – серебряных). Из них 6 – из нашего класса.

Медалистов вызывали не по алфавиту, а по какому-то неведомому рейтингу, сложившемуся у руководства школы.

Мне в этом рейтинге было отведено первое место: соответственно, меня вызвали первым и вручили золотую медаль.

Это был высший и последний миг моей школьной жизни.

После торжественной части, в ожидании продолжения вечера, я отвёл Зуню в сторонку и вытащил бумажку с небольшим рукописным текстом.

– Послушай, ­ – сказал я. – Мне удалось написать шедевр. Всё, что было до этого, – ерунда! Вот – настоящее.

И я прочитал ему написанную накануне «Тучку» – первое из моих стихотворений, которое я впоследствии включил в «Стихи периода застоя» (под номером 15) и, соответственно, в «Меланхолическую симфонию»:

 

«Ветер тучку обидел за что-то, Тучка мирно по делу плыла; От обиды с горы-небосвода Тучка несколько слёз пролила. Она горько беду рассказала Паре нежных счастливых берёз – И, хоть жалко им тучку не стало, Всё ж намокли от тучкиных слёз»

Таким образом, тогда же был первый миг моего медленного – очень медленного! – рождения как поэта, не стесняющегося своих стихов.

 

На пороге

 

Надо сказать, моё решение поступать в медицинский институт вызвало значительное разочарование (во мне и в моём будущем) почти у всех моих знакомых – включая одноклассников и учителей.

Как-то от меня ожидали большего: чего конкретно, никто не мог сказать, – но большего. Медицина была на периферии внимания и страны в целом, и отдельных её жителей. К ней (ну, не считая стоматологии) обращались в самый последний момент, когда уже делать было нечего – ни врачу, ни пациенту. Можно сказать, для быстрейшего оформления посмертного эпикриза и прочих бумаг, вычёркивающих умершего из списков живых.

Это была сфера обслуживания, причём одна из самых ущербных. Куда почётней считались следующие два типа профессий.

Первый тип – профессии, где человек всегда на виду: журналист, писатель (драматург, юморист, новеллист, романист), кинорежисёр, актёр, телеведущий, известный спортсмен (чемпион мира по шахматам, хоккею, фигурному катанию, чемпион СССР по футболу) и т.д. Любой персонаж из этого списка не только пользовался бешеной популярностью, но и почитался как гуру, чьё слово (не говоря о мысли) – на вес золота.

Второй тип уважаемых занятий – профессии, где то, что делает человек, наоборот, никому не известно и не понятно, но ясно, что он находится на очень ответственной и важной для государства работе. Это партийные и комсомольские деятели, референты (ужасно таинственное слово!), сотрудники КГБ, дипломаты (правда, это почти то же самое) и прочие приравненные к ним лица.

И вот вместо этих блестящих перспектив – унылый врачишка в мятом халате в какой-нибудь районной больнице! Так воспринимали мой выбор хорошо знавшие меня люди.

Они никак не могли понять, чтó стоит за этим выбором! Не могли понять, что я хочу замахнуться на невозможное. Что выбранное мною есть «самое-самое главное». И оно – «самое главное» – наполняет всю мою жизнь смыслом, целью. В то время, как подавляющее большинство людей живёт без всякой цели и полностью зависит от прихоти волн внешнего мира.

Конечно, эти волны могут обрушиваться и на меня, бросая в любые стороны. Но у меня есть цель, и, отброшенный куда бы то ни было, я всё равно буду грести по направлению к этой цели. И может быть, мне удастся – нет, не достичь её (это всё-таки маловероятно), – но хоть ненамного приблизиться к ней.

Когда я узнавал, что великие химики нашего класса Сергей Сасов и Лёня Кравец собрались поступать в Институт тонкой химической технологии, Славик Ермихин – в технологический институт текстильной промышленности (в Тарасовке, неподалёку от Пушкино), Олег Сазонов – на факультет канализации и коммунального хозяйства строительного института, Зуня Зеленер – в авиатехнологический институт, который заканчивали и его старшие братья, а незабвенная Лариса Корнева – на тот самый секретный факультет ФЭСТ лесотехнического института в Строителе, – во всех случаях без исключения я с понимающим выражением произносил:

– Ну да, надо же кому-то и пол подметать!

Имелось в виду, что, конечно, все профессии нужны и важны, но, по сравнению с моим супервыбором, это просто заполнение рабочих вакансий, скажем, в гигантском предприятии общественного питания: посудомоек, уборщиц, поваров и официантов.

До народа не очень доходил смысл и основание моего сарказма, и к моему выбору по-прежнему относились скептически.

Но, наверно, и хорошо, что не очень доходил, поскольку было это, по существу, высокомерно и обидно.

 

Итак, мы все стояли на пороге новой жизни – каждый на своём пороге, и до его преодоления оставалось чуть более месяца.

Как я уже говорил, тогда я не знал, что в этот месяц почти все мои одноклассники с особой интенсивностью занимались с репетиторами.

Мне, как золотому медалисту (да, собственно, как любому медалисту), надо было сдать первый из вступительных экзаменов на пятёрку, и тогда мне было гарантировано зачисление в институт.

Нынешнему поколению – поколению ЕГЭ, – рассылающему свои заявления по десяткам вузов и в качестве самого жёсткого испытания подвергающемуся лишь собеседованию (и то далеко не всегда), прежние порядки зачисления кажутся несовместимыми с жизнью. А зря: порядки были вполне нормальными.

Если медалист получал на первом экзамене четвёрку или тройку, он должен был сдавать остальные экзамены и на общих основаниях участвовать в конкурсе.

Первый экзамен проводился по т.н. профильной дисциплине, и в те годы в 1-м мединституте таковой считалась физика. Последующие экзамены – биология, химия и сочинение (русский язык и литература).

Примечательно, что вскоре физика не только потеряла статус профильного предмета в мединститутах, но и вообще была исключена из числа вступительных экзаменов. Это значит, что произошёл своего рода переворот, закончившийся победой химиков, которые-то и завладели «профильностью». Для них наступили долгие тучные годы.

Способы достижения «тучности» были самые разнообразные, и среди них – вполне или почти легальные. Это и дававшие хороший приработок занятия химиков на подготовительных годичных курсах (успешное прохождение которых почти обеспечивало поступление в институт). На порядок больше дохода приносило частное репетиторство. Оно, правда, не поощрялось и чуть ли формально не запрещалось, но прекрасно процветало почти открыто.

Для химической «верхушки» золотым дном было ежегодное переиздание пособий для поступающих в медицинские вузов. Сам приём экзаменов тоже, конечно, оплачивался: нет-нет, я не имею в виду взятки и благодарности счастливых родителей; я имею в виду ещё одну официальную подработку для преподавателей в составе приёмной комиссии.

В общем, хорошо жили химики на протяжении трёх десятилетий: жили, почти полностью завладев золотым ключиком, открывающим двери в институт. Неплохо перепадало и младшим партнёрам химиков – биологам.

Но это – несколько позже. А мне предстояло сдавать физику, что было значительно лучше по сравнению с химией (которая, отголосками борьбы за «профильность», поначалу тоже значилась в качестве возможного первого экзамена).

В физике я чувствовал себя гораздо уверенней, а в химии, на фоне вышеупомянутых великих химиков нашего класса (Сасова и Кравца), ощущал некий комплекс неполноценности.

 

Я отправился домой к нашей (теперь уже бывшей) молодой учительнице физики Ольге Вячеславовне и попросил у неё учебник Ландсберга. Кто не знает, это три тома элементарной физики общим объёмом 1800 страниц. У неё оказался лишь второй том, с которого я и начал.

Но вскоре я разыскал в магазине все три тома, купил – и вот они сохранились у меня до сих пор, т.е. уже 44 года.

Сейчас я понимаю, что это не столь уж хороший учебник, каким он слыл в шестидесятые годы. Перегруженный описанием экспериментов, бедный формулами и расчётными задачами, он мало годился для подготовки к вступительным экзаменам в серьёзный физический вуз.

Но для медицинского института я мог без особого ущерба читать что угодно. И я упорно читал месяц эти три тома, перечитывал невнятные места, во всём разобрался – но не думаю, что это намного прибавило мне знаний по физике по сравнению со школьным учебником Пёрышкина.

О биологии и химии всё это время я и не вспоминал. Зачем?