И. П. Павлов и психологическая наука

 

Если 60-70-е годы XIX в. ознаменовались подъемом общественного движения в России, вынудившим правительство Александра II после бесславного конца Крымской войны, выявившей, как писал В. И. Ленин, «гнилость и бессилие крепостной России» [Полн. собр. соч., т. 20, стр. 173], провести некоторые крупные реформы, сопровождавшиеся жестоким преследованием свободомыслия, то 80-е и последующие годы были периодом все более открытой и еще более усиливавшейся реакции. Никакие репрессии, однако, не могли остановить и задержать дальнейшее развитие прогрессивных взглядов передовой части русского общества, бесстрашных революционеров, смело шедших на борьбу с самодержавием. После разгрома одной из наиболее крупных революционных организаций России 60-70-х годов XIX в. – «Народной воли» народничество по существу превратилось в 80-х годах в либеральное течение. По мере роста рабочего класса России (в связи с подъемом промышленности) все шире развивается рабочее движение. Возникают новые, уже пролетарские революционные организации, стоявшие на марксистской платформе. В 1883 г. Г. В. Плехановым была создана новая, марксистская группа «Освобождение труда», а в 1895 г. В. И. Ленин организовал «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», что положило начало ленинскому этапу развития русского революционного движения.

В обстановке подъема освободительного движения успешно развивалась передовая наука, в том числе и психологическая.

В формировании передовой психологической науки видную роль сыграло учение И. П. Павлова о высшей нервной деятельности, явившееся естественнонаучным обоснованием материалистической психологии и принесшее ее автору мировую славу, признание его в дальнейшем – на XV Международном конгрессе физиологов в СССР в 1935 г. – «первым физиологом мира».

Кровообращение, работа пищеварительных

желез, высшая нервная деятельность – таковы три последовательных объекта исследований Павлова и соответственно три последовательных этапа его научной деятельности, тесно связанные воедино общим идейным стержнем – идеей нервизма.

Научные взгляды Павлова складывались под влиянием передовых материалистических идей, выдвигавшихся в России в середине XIX р. Немалую роль в формировании его мировоззрения играли взгляды революционных демократов, в особенности «писаревские идеи», которыми увлекалась молодежь – сверстники Павлова – и которые направляли ее на путь материалистического понимания природы.

Уже в юношеские годы Павлов ознакомился со статьей Сеченова «Рефлексы головного мозга», в которой, как потом указывал сам Павлов, «в ясной, точной и пленительной форме» содержалась основная идея, разрабатывавшаяся затем в павловской лаборатории. Самого Сеченова Павлов называл гордостью русской мысли и отцом русской физиологии [т. III, кн. 1, стр. 249]¹⁶.

Большое влияние на Павлова оказали также идеи, выдвинутые и последовательно проводившиеся основоположником физиологического направления в медицине, одним из крупнейших терапевтов того времени – С. П. Боткиным, в клинике которого Павлов работал ряд лет по окончании Петербургского университета. Именно взгляды Сеченова и Боткина на организм как на целостную систему, непрестанно взаимодействующую с окружающей средой и регулируемую в своей деятельности нервной системой при ведущей роли высших отделов последней, и заложили прочный фундамент тех взглядов, которые развивались затем самим Павловым и которые в 1884 г. он назвал нервизмом. В этом русле развивались исследования

16 Все цитаты из трудов И. П. Павлова, за исключением специально в дальнейшем оговариваемых цитат из «Павловских сред», приводятся по 2-му изданию Полного собрания сочинений. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1951.

Павлова, посвященные нервной регуляции кровяного давления и секреции пищеварительных желез.

Изучение этой последней проблемы велось Павловым совершенно новым путем – при помощи мнимого кормления животного в условиях, наиболее близких к естественным, что было вызвано его принципиальной позицией в этом вопросе. «Делается очевидным, – подчеркивал он, – что привычная, традиционная обстановка физиологического экспериментирования на животном, так или иначе отравленном и свеже- или сложно-оперированном, заключает в себе серьезную и, что особенно важно, недостаточно сознаваемую физиологами опасность: многие физиологические явления могут при этом совершенно исчезнуть для глаз наблюдателя или представиться в крайне искаженном виде» [т. II, кн. 1, стр. 195]. Этот принцип был положен Павловым и в основу последующего изучения им высшей нервной деятельности животных.

В апреле 1903 г. на одном из общих собраний Международного медицинского конгресса в Мадриде впервые прозвучала речь Павлова, посвященная его новым исследованиям в этой области и новому пониманию им тех явлений, с которыми он столкнулся, изучая деятельность пищеварительных желез: с секрецией желудочного сока при мнимом кормлении, т. е. с таким явлением, когда пища из-за того, что концы пищевода были выведены наружу, в желудок не попадала, а тем не менее желудочный сок выделялся. Первоначальное объяснение, которое давалось этому явлению Павловым, заключалось в утверждении существования особого – психического – возбуждения деятельности пищеварительных желез и особой – психической – секреции желез. Как позднее указывал Павлов, в это время он сам еще «с большим жаром и развязностью говорил о мыслях, желаниях, чувствах экспериментальных животных». Однако в дальнейшем последовал его полный отказ от такого рода объяснения, переход к чисто физиологическому толкованию найденного факта и на этой основе разрыв с одним из его ближайших сотрудников, «верным другом» его лаборатории – А. Т. Снарским, полагавшим, что «духовный мир» человека и высших животных не только не может плодотворно исследоваться в физиологических лабораториях, но даже прямо-таки, оскорбляется грубостью действий в этих лабораторных условиях [т. III, кн. 1, стр. 64-65]. Это возражение Павлов считал «не лишенным характерности и типичности» и по поводу него писал: «Нельзя закрывать глаза на то, что

прикосновение истинного, последовательного естествознания к последней грани жизни не обойдется без крупных недоразумений и противодействия со стороны тех, которые издавна и привычно эту область явлений природы обсуждали с другой точки зрения и только эту точку зрения признавали единственно законной в данном случае» [там же, стр. 65].

Эти слова, сказанные Павловым в лекции, прочитанной в 1906 г. в Лондоне в честь Гекели, полностью соответствовали действительности: несколько лет спустя (в 1912 г.) виднейший английский физиолог-невролог Шеррингтон при встрече с Павловым в Англии на 250-летнем юбилее Лондонского королевского общества, как рассказывал потом сам Павлов, говорил ему: «А знаете, ваши условные рефлексы в Англии едва ли будут иметь успех, потому что они пахнут материализмом» [т. III, кн. 2, стр. 295].

Некоторые колебания и сомнения в правильности физиологического объяснения найденных фактов возникали сначала и у самого Павлова. «Как только объективное исследование наталкивалось на препятствия, – писал он, – несколько останавливалось перед сложностью изучаемых явлений, – невольно поднимались сомнения; в правильности избранного образа действия», давали себя знать привычки к психологическому истолкованию предмета исследования. Не случайно поэтому за пользование субъективно-психологической терминологией при объяснении наблюдавшихся фактов в лаборатории Павлова одно время был установлен специальный денежный штраф. Постепенно, однако, названные сомнения возникали все реже и реже, и наконец окончательно укрепилось глубокое, бесповоротное и неискоренимое убеждение в том, что только путь объективного исследования обеспечит «торжество человеческого ума над последней и верховной задачей его – познать механизмы и законы человеческой натуры, откуда только и может произойти истинное, полное и прочное человеческое счастье» [т. III, кн. 1, стр. 17].

«Психическая» секреция желез была понята как «простой рефлекторный акт», так же как и все рефлексы, начинающиеся внешним воздействием, каковым в данном случае (в отличие от обычных рефлексов) было не существенное для наблюдавшейся реакции свойство объектов внешнего мира (вид пищи), тесно связавшееся, однако, в прошлом опыте с существенными для данной реакции свойствами этих объектов. Возникла необходимость выделения особого вида рефлексов – приобретенных в индивидуальной жизни, условных, возникающих лишь при наличии определенных условий. Основой

«психических опытов» оказывался «специальный рефлекс как основной и самый общий механизм» [там же, стр. 30]. Именно он и был положен в основу объяснения всего поведения животных, всего, что обычно рассматривалось как их психическая жизнь. Началось тщательное, многостороннее исследование закономерностей образования и исчезновения условных рефлексов, начался знаменитый двадцати летний, а затем и дальнейший опыт изучения высшей нервной деятельности сначала животных, а позднее и человека. По мере же его накопления все более и более укреплялось рефлекторное и строго детерминистическое понимание психического, составившее основное зерно павловского учения.

Попытка представить субъективный мир чисто физиологически была сделана, как отмечает и сам Павлов, еще раньше – Сеченовым, но у него она была только теоретической, была сделана в виде лишь физиологической схемы [там же, стр. 14], а эту схему надо было наполнить конкретным содержанием, выведенными из опытов закономерностями высшей нервной деятельности. Надо было возможно шире и полнее раскрыть самые механизмы этой деятельности. Именно это и было сделано Павловым. В этом состоял его основной вклад в развитие отечественной и мировой науки.

Следует остановиться на существенных различиях между учением Павлова и тем направлением, в каком велись исследования представителями бихевиоризма. С работами Торндайка Павлов имел возможность ознакомиться спустя несколько лет, после того как он уже приступил к своим исследованиям, но, поскольку первые труды Торндайка были опубликованы раньше – еще в 1898 г., Павлов со всей определенностью указывает, что «честь первого по времени выступления на новый путь должна быть предоставлена Торндайку» [там ж е, стр. 15]. Его книгу он называется классической, отмечая также общий широкий размах американских работ, посвященных тому же вопросу. Однако путь Торндайка, о котором говорил Павлов, по существу означал применение объективных методов исследования к поведению, трактуемому с иных позиций, чем те, из которых исходил Павлов. Бихевиористы ставили своей задачей изучение закономерностей образования и разрушения связей «стимул- реакция» вне изучения внутренних, физиологических механизмов этих связей, тех нервных процессов, которые определяют собой реакции на извне действующие стимулы. Для Павлова же это составляло основной предмет исследования, и именно поэтому он и получил возмож

ность раскрыть закономерности этих внутренних механизмов, самих нервных процессов, опосредствующих реакции организма на внешние раздражители: закономерности иррадиации и концентрации возбуждения и торможения, их взаимной индукции, работу анализаторов, виды тормозных процессов, системность работы мозга.

В развитии физиологии нервной системы это представляло крупный шаг вперед. Павлов справедливо указывает, что изучение сложнейшей нервной деятельности высших животных к началу его опытов уже в течение около ста лет почти не трогалось с места. Даже знаменитые работы физиологов 70-х годов (в частности, имеется в виду работа Фритча и Гитцига, сделавшаяся «исходным пунктом колоссальной массы важнейших физиологических опытов над полушариями большого мозга» [там же, стр. 253]) все же не вывели исследования высшей нервной деятельности на широкую и торную дорогу [там же, стр. 115 и 116]. Поэтому «беспристрастный физиолог современности, – говорил Павлов в 1909 г. – должен признать, что физиология высшего мозга находится сейчас в тупике» [там же].

Закономерности, раскрытые Павловым еще при его жизни, начали вызывать различные возражения в ряде работ американских психологов. Павлов вступил в полемику с такими крупными представителями американского бихевиоризма, как Газри и Лешли. В дальнейшем бихевиористы продолжали выступать против павловского учения. Авторы опубликованной в 1940 г. обзорной работы «Обусловливание и научение» – видные американские психологи Хилгард и Маркис – полагают, что «первая волна энтузиазма» по отношению к павловскому учению уже прошла и наступила пора критики. Одно из первых возражений, которые делаются представителями этой критики, заключается в следующих словах Хилгарда и Маркиса: «Понятия кортикальной физиологии должны быть основаны на более прямых измерениях кортикальной функции. Павловское торможение и возбуждение суть лишь выведенные понятия, производные от измерений видимых движений или количества выделенной слюны» [Е. R. Нi1gаrd and D. G. Marquis. Conditioning and Learning, 1940, p. 311-312]. Такие выводные понятия необходимы, по мнению указанных авторов, для систематизации экспериментальных данных; но такие понятия мало выигрывают от утверждения того, что они обозначают корковые процессы, если специальная проверка их истинности не может быть получена через более прямое наблюдение

коры [1940, стр. 312]. Действительно, закономерности, выявленные Павловым, получены не путем «прямого наблюдения коры». Но позволительно спросить: разве закономерности, вскрываемые науками, всегда основываются только на прямом наблюдении изучаемых процессов и разве нет многочисленных противоположных этому примеров хотя бы в современной физике, являющей собой образец точного знания? Вместе с тем о возможности более прямого изучения открытой Павловым динамики нервных процессов свидетельствуют данные электрофизиологии головного мозга, полученные в последние годы. К. М. Быков – один из видных учеников и сотрудников Павлова – еще в 1952 г. писал, что изучение электрических явлений подтвердило соображения Павлова о подвижной мозаике возбудимых и заторможенных пунктов коры мозга. «Отводя биотоки от двадцати пунктов небольшого участка коры мозга (площадью в 1 см²), можно было наблюдать, как биотоки возбуждения в каждом отдельном пункте то слабеют, то усиливаются, то исчезают, свидетельствуя о переходе этих пунктов от одного состояния к другому» [1952, стр. 14].

Другие критические замечания в адрес павловского учения касаются уровня нервной деятельности, на котором возможно образование условных рефлексов. Утверждается, что якобы вопреки Павлову исследование данного вопроса показало возможность условнорефлекторной деятельности на субкортикальном (а не только на кортикальном) уровне, хотя необходимость деятельности коры для обучения высших млекопитающих все же бесспорна. По этому поводу надо отметить, что хотя Павлов и полагал, что условные рефлексы образуются в коре, однако он не исключал возможности их образования и вне коры. «То, что было получено до сих пор, – писал он, – с несомненностью вело к тому, что временные связи обязаны своим образованием большим полушариям и с удалением последних исчезают. Но, понятно, не исключается возможность, что когда-нибудь, при каких-нибудь особенных условиях, условные рефлексы образуются и вне больших полушарий, в других частях мозга. В этом отношении категоричным быть нельзя, потому что все наши классификации, все наши законы всегда более или менее условны и имеют значение только для данного времени, в условиях данной методики, в пределах наличного материала» [т. III, кн. 1, стр. 210].

Хорошо известно, что сам Павлов смело отказывался от своих первоначальных предположений, если факты показывали их недостаточную обоснованность или ошибочность. Он

доверял только фактам, и, опираясь на них, был совершенно чужд какому бы то ни было догматизму и необоснованному отстаиванию ранее выдвинутых положений.

Развивая свое учение об условных рефлексах, Павлов сами рефлексы, в том числе и условные рефлексы, всегда рассматривал в биологическом аспекте, со всей определенностью подчеркивал их биологический смысл. Он неизменно указывал на их важнейшую роль в приспособлении организма к окружающей среде, или, как он больше любил выражаться, в уравновешивании организма со средой. Условные рефлексы образуются только на базе безусловных, и даже рефлексы более высоких порядков в конечном итоге своей основой имеют все же какой-либо безусловный рефлекс. Именно поэтому такое видное место во всей концепции Павлова занимает [понятие подкрепления. Вполне понятно и указание на особое – сигнальное – значение раздражителей, вызывающих условный рефлекс.

В этом их огромная биологическая роль. Они сигнализируют предстоящее появление раздражителя, прямо, непосредственно вызывающего ту или иную биологически важную реакцию организма, ориентируют в окружающей среде и как бы упреждают возможное предстоящее действие безусловного раздражителя и соответствующую ему реакцию. Будучи сами по себе для данной реакции несущественными, они становятся существенными благодаря связи с безусловными, биологически важными раздражителями. Именно в силу биологической роли условных рефлексов и можно говорить о том, что вызывающие какое-либо действие раздражители оказываются или правильными, когда их сигнализация оправдывается (и тогда соответствующие им рефлексы сохраняются и закрепляются), или ошибочными (и тогда вызываемые ими рефлексы затормаживаются, исчезают).

Вместе с тем именно условные рефлексы в силу своей большой изменчивости, вызываемой изменениями среды, несравненно расширяют возможности уравновешивания организма со средой. Теряя в прочности (по сравнению с безусловными рефлексами), они выигрывают в богатстве, разнообразии и большем соответствии изменчивым условиям жизни организма. Это существенно расширяет сферу ориентировки, осуществляемой безусловными ориентировочными рефлексами. «Перед нами в виде условных раздражителей, – говорит Павлов,- обширнейшая, объективно констатируемая область ориентирования животного в окружающем мире» [т. III, кн. 1, стр. 80].

«Биологический смысл условных рефлексов, – писал в последние годы своей жизни Павлов – тот, что немногочисленные внешние возбудители безусловных рефлексов при определенном условии (совпадении во времени) временно связываются с бесчисленными явлениями окружающей среды как сигналами этих возбудителей. Через это все органические деятельности, представляющие собой эффекты безусловных рефлексов, приходят В' более тонкое и в более точное соотношение с окружающей средой в ее все больших и больших районах» [т. III, кн. 2, стр. 196]. Именно в этом и обнаруживается та высочайшая пластичность нервной системы, о которой в эти же годы Павлов писал так: «Главнейшее, сильнейшее и постоянно остающееся впечатление от изучения высшей нервной деятельности нашим методом – это чрезвычайная пластичность этой деятельности, ее огромные возможности: ничто не остается неподвижным, неподатливым, а все всегда может быть достигнуто, изменяться к лучшему, лишь бы были осуществлены соответствующие условия» [там же, стр. 188].

Это уравновешивание организма со средой достигается благодаря тому, что человек, как указывает Павлов, есть система, «как и всякая другая в природе, подчиняющаяся неизбежным и единым для всей природы законам, но система, в горизонте нашего современного научного видения, единственная по высочайшему саморегулированию». Это «система в высочайшей степени саморегулирующаяся, сама себя поддерживающая, восстанавливающая, поправляющая и даже совершенствующая» [там ж е, стр. 187-188].

Системный характер носит вся деятельность мозга, представляющая собой «сложнейшую конструкцию, мозаику», «грандиозную динамическую систему», «беспрерывное систематизирование» нервных процессов [там же, стр. 229].

Все эти положения особенно важны в связи с основным для учения Павлова положением – пониманием всей высшей нервной деятельности как рефлекторной.

Рефлекс детерминируется внешним воздействием, но это не означает, согласно Павлову, однозначной связи между действиями внешних раздражителей и внешними же реакциями на них (по схеме «стимул – реакция»). Между теми и другими имеются многочисленные и разнообразные опосредствующие звенья, также играющие первостепенную роль при определении характера ответной реакции организма.

Последняя в большой мере зависит от всей суммы образовавшихся ранее условных рефлексов, от системы, которую они образовали,

 

от всего предшествующего опыта, приобретенного организмом. Велика, далее, роль общего состояния организма в каждый данный момент (в частности, нервной системы) во время действия того или иного раздражителя. От возбудимости нервных центров и от всей динамики нервных процессов, их взаимодействия в каждый момент в большой мере зависит, как именно будет реагировать организм на действующее на него внешнее раздражение. Наконец, – и это Павлов особенно подчеркивал в последний период своей деятельности – большую роль играют типологические особенности нервной системы: сила или слабость, баланс нервных процессов, их подвижность или инертность, по- разному выраженные у разных организмов и в значительной мере составляющие их врожденный фонд.

Утверждая, как и Сеченов, «роковый характер» рефлексов, рассматривая человека как систему (машину), Павлов считает необоснованным негодование тех, кто восстает против этой позиции и видит в ней недопустимое, дисгармоничное сопоставление системы и человека со всеми его идеалами, стремлениями, достижениями. Так ли это? – спрашивает Павлов. «И с развитой точки зрения разве человек не верх природы, не высшее олицетворение ресурсов беспредельной природы, не осуществление ее могучих, еще неизведанных законов! Разве это не может поддерживать достоинство человека, наполнять его высшим удовлетворением?! А жизненно остается все то же, что и при идее о свободе воли с ее личной, общественной и государственной ответственностью: во мне остается возможность, а отсюда и обязанность для меня, знать себя и постоянно, пользуясь этим знанием, держать себя на высоте моих средств. Разве общественные и государственные обязанности и требования – не условия, которые предъявляются к моей системе и должны в ней производить соответствующие реакции в интересах целостности и усовершенствования системы?» [т. III, кн. 2, стр. 188].

Принцип последовательного детерминизма – одно из самых основных положений павловского учения; но, так же как и у Сеченова, он не означает освобождения человека от ответственности за свое поведение, за каждый свой поступок.

Весьма важен в контексте развития психологической науки вопрос об отношении Павлова к субъективному миру человека.

Неверно, что Павлов отрицал субъективный мир людей и необходимость его изучения. Наоборот, именно субъективный мир он счи

тает «первой реальностью», с которой мы встречаемся [там же, стр. 21]. Мало того, «в сущности, – говорит он, – нас в жизни интересует одно: наше психическое содержание» [т. III, кн. 1, стр. 63]. «Занимает человека, – пишет он в другом месте, – все более его сознание, муки его сознания» [там же, стр. 39]. И именно для познания внутреннего мира людей, их сознания и необходимы объективные данные, которые наука, указывает Павлов, «руководясь подобием или тождеством внешних проявлений, перенесет рано или поздно и на наш субъективный мир и тем самым сразу ярко осветит нашу столь таинственную природу», уяснит механизм и жизненный смысл сознания [там же]. «Бесконечный объективный материал» нужен потому, что «это физиологическое достояние и составит в значительной степени истинное решение тех мучительных задач, которые испокон века занимают и терзают человеческое существо» [там же, стр. 81].

Признавая субъективный мир человека и необходимость его познания, Павлов отвергает, однако, всякие попытки рассматривать явления этого субъективного мира как конечный объяснительный принцип, видеть в них самих конечную причину того, что происходит в этом мире. Для натуралиста, пишет он, «душа как натуралистический принцип не только не нужна ему, а даже вредно давала бы себя знать на его работе, напрасно ограничивая смелость и глубину его анализа» [там же, стр. 39]. Павлов неустанно подчеркивает недостаточность психологических объяснений явлений высшей нервной деятельности, изучавшихся им. «В течение тринадцати лет, – говорит он в докладе, подготовленном для намечавшегося съезда по психиатрии, неврологии и психологии в 1914 г.- я ни разу полезно для успеха дела не воспользовался при своих исследованиях психологическими соображениями» [там же, стр. 289].

Абсолютно исключены какие бы то ни было психологические объяснения при изучении поведения животных. «Где, – спрашивает Павлов – и это риторический вопрос, – хоть сколько-нибудь бесспорный критерий того, что мы догадываемся верно и можем с пользой для понимания дела сопоставлять внутреннее состояние хотя бы и такого высокоразвитого животного, как собака, с самим собой?» [там же, стр. 27].

Какая польза, указывает Павлов в другом месте, от обращения к психологическим понятиям (например, от того, что будет сказано, что после операции собака стала злее, или, наоборот, нежнее, или «интеллигентнее»), если

все эти понятия сами нуждаются в точном научном анализе [там же, стр. 57].

«Помощь психологии» при объяснении поведения животных Павлов рассматривает как чисто словесную, как уводящую на путь «адетерминистического думания, обходящегося без настоящей причины» [там же, стр. 273-274]. Субъективный метод есть «метод беспричинного мышления»; психологическое рассуждение – это адетерминистическое рассуждение, против которого Павлов всегда восставал со всей категоричностью и непримиримостью, ибо это есть признание явлений, происходящих «ни оттуда, ни отсюда». Оно есть фикция, не вскрывающая причины. Поэтому и «удовлетворение при психологическом толковании тоже только фиктивное» [там же, стр. 171].

Анализируя многие опыты, Павлов указывает на невозможность объяснения их психологическими соображениями, давая одновременно четко выраженное физиологическое их, понимание.

Каково отношение Павлова к психологической науке?

Во многих своих высказываниях Павлов подчеркивает недостаточный уровень развития этой отрасли знания. Психолог представляется ему в положении человека, который идет в темноте, имея в руках небольшой фонарь, освещающий лишь небольшие участки. С таким фонарем трудно изучить всю местность [там ж е, стр. 105].

По поводу законов психических явлений Павлов говорит, что «затрудняешься, где их искать». И тут же замечает: «А сколько тысячелетий человечество разрабатывает факты психологические, факты душевной жизни!» Однако и «поныне вполне справедлива пословица: чужая душа – потемки». Психология, несмотря на свою давность, еще не получила права называться наукой. Она еще не доразвилась, указывает Павлов в своем докладе на Международном съезде физиологов в Гронингене в 1913 г., до степени точной науки [там же, стр. 254], и Павлов затрудняется себе представить, как можно было бы «систему беспространственных понятий современной психологии наложить на материальную конструкцию мозга» [там же].

Поэтому позиция психологии как науки о наших субъективных состояниях представляется ему безнадежной, и хотя эти состояния, говорит он, есть для нас «первостепенная действительность», хотя они «направляют нашу ежедневную жизнь», «обусловливают прогресс человеческого общежития», однако «одно дело – жить по субъективным состояниям и другое –

истинно научно анализировать их механизм» [там же, стр. 244-245].

Вместе с тем у Павлова встречаются высказывания иного рода. Так, в своем письме директору Психологического института при Московском университете Г. И. Челпанову, присланному по случаю официального открытия этого института в 1914 г., Павлов писал: «После славных побед науки над мертвым миром пришел черед разработки и живого мира, а в нем и венца земной природы – деятельности мозга. Задача на этом последнем пункте так невыразимо велика и сложна, что требуются все ресурсы мысли: абсолютная свобода, полная отрешенность от шаблонов, какое только возможно разнообразие точек зрения и способов действий и т. д., чтобы обеспечить успех. Все работники мысли, с какой бы стороны они ни приходили к предмету, все увидят нечто на свою долю, а доли всех рано или поздно сложатся в разрешение величайшей задачи человеческой мысли.

Вот почему я, исключающий в своей лабораторной работе над мозгом малейшее упоминание о субъективных состояниях, от души приветствую Ваш Психологический институт и Вас как его творца и руководителя и горячо желаю Вам полного успеха» [1955].

В своих более поздних работах Павлов говорит о праве психологии на существование [т. III, кн. 2, стр. 21], о том, что физиологи строят фундамент нервной деятельности, а психологи – ее высшую надстройку [т. III, кн. 1, стр. 105], о том, что «рано или поздно физиологи с их изучением нервной системы и психологи должны соединиться в тесной, дружной работе», что «они, идя сначала каждый своей дорогой, в дальнейшем приятно сойдутся», полезные и необходимые друг для друга [т. III, кн. 2, стр. 63], что им необходимо прислушиваться друг к другу и объединяться в работе [там же, стр. 245].

В 1933 г. Павлов, отмечая успехи, достигнутые физиологией высшей нервной деятельности, говорит (и такова его принципиальная, выдвинутая им позиция) о возможности накладывания явлений субъективного мира на физиологические нервные отношения, о слитии субъективного с объективным, в итоге чего пеихологи получат наконец «общую прочную почву, естественную систему изучаемых ими основных явлений, в которой легче будет им разместить бесконечный хаос человеческих переживаний» [там же, стр. 152].

Касаясь вопроса о взаимоотношении физиологии головного мозга и психологии, Павлов указывает, что первая, позволяя научно пони

мать многое в душевной жизни, может быть прочной базой для психологии [«Павловские среды», стр. 123]. Между обеими этими науками может быть (и Павлов даже считал, что это уже установлено) «близкое соприкосновение» [там же, т. III, стр. 45]. «Наше дело,- пишет он, имея в виду физиологию высшей нервной деятельности, – объективные, чисто физиологические данные, а дело психологии, если она сколько-нибудь понимает этот субъективный мир и в голове его держит, – уложить эти две системы одна на другую» [там же, стр. 18-19]. Все факты, известные психологам, в будущем, можно надеяться, удастся наложить на физиологические факты [там же, т. I, стр. 98].

Аналогичные мысли высказывались Павловым в последние годы его жизни на знаменитых «средах». Вспоминая, что в начале работы над условными рефлексами было решено совсем не прибегать к психологическому толкованию фактов и за невыполнение этого налагался штраф, он указывал, что позднее (эти слова говорились уже в 1930 г.) он стал часто прибегать к субъективным рассуждениям, так как благодаря 30-летнему опыту работы всегда имел возможность связывать их с соответствующими объективными фактами, привычный же (субъективный) способ мышления помогает ему легче разбираться в анализируемых явлениях. Вместе с тем, считая неправильным образ мыслей ученых, вовсе игнорирующих субъективный мир, хотя он нам ближе всего и «в нем мы живем», Павлов не рекомендовал своим сотрудникам, в особенности молодым, обращаться к каким-либо субъективным толкованиям [там ж е, стр. 61].

Характерно высказывание Павлова по поводу исследования слюнных рефлексов у людей: «Я отношусь довольно индифферентно к полному повторению наших собачьих рефлексов на людях; считаю, что это никчемное дело» [там же, т. II, стр. 246]. Говоря об опытах

А. Г. Иванова-Смоленского над детьми, с применением хватательного рефлекса, и обращаясь к тому факту, что этот рефлекс у разных детей наступал в разное время действия условного раздражителя, Павлов выразил удивление, почему автор работы ни разу не спросил детей о причине их поведения, хотя они могли бы сообщить ему о своих субъективных переживаниях, которые разъяснили бы найденные факты [там ж е, т. I, стр. 97].

Об отношении Павлова к познанию субъективного мира ясно говорят и его слова о том, что психиатру необходимо быть психологом хотя бы эмпирическим; тогда он будет, по ело-

вам Павлова, в более выгодном положении, чем психиатр, вооруженный условными рефлексами, но без психологии эмпирической. Говоря это, Павлов тут же замечает, что раньше он «особенно резко выражался о психологии и избегал всяких психологических выражений», но это было в значительной мере увлечением [Павловские среды, т. II, стр. 415].

Признавая важность психологического анализа и своеобразие человеческого сознания, Павлов неуклонно предостерегал, однако, против каких-либо тенденций адетерминистического мышления, против дуалистического понимания деятельности мозга и субъективного мира людей, всегда и неизменно оставаясь на строго естественнонаучных позициях и прочно придерживаясь четко выраженного материалистического мировоззрения.

Такова позиция Павлова в одном из важнейших вопросов – взаимоотношения физиологии высшей нервной деятельности и психологической науки, правильно ориентирующая на необходимость неразрывной связи этих наук при сохранении самостоятельности каждой из них.