Подойдя к лифту, я нажимаю на кнопку. Двери открываются, мое сердце падает вниз, потом резко взлетает вверх, заняв положенное ему место в груди.

– Что ты здесь делаешь? – Гарри берет меня за руку и тащит в кабину, словно опасаясь, что я скроюсь от его любопытства. Ну не дурак ли? Видеть его – слишком большое удовольствие, чтобы не разменять его на удобную полуправду.

– Заходил к министру.

– Зачем?

– Думаю стать твоим коллегой.

Он тихо чертыхается себе под нос. Двери съезжаются. Кроме нас, в кабине только три десятка служебных записок, и мне от этого хорошо.

– Опять врешь?

– Снова. – Так хочется сжать в ладони горсть его волос. Можно даже просто аккуратно их потрогать. Я не отказываю себе в удовольствии, заправляя за ухо жесткую прядь. Поттер тут же немного отстраняется.

– Прекрати, я серьезно.

Я тоже не шучу, но упоминание об этом его, скорее всего, не обрадует.

– Мне нечем заняться, пока не вернут лицензию на изготовление зелий и проведение экспериментов, так что я просто надоедаю твоим новым друзьям.

– Может, своим? Нотта навещал? – Почему-то Гарри нравится думать, что я лучше, чем есть. – Ужасная история. Думал, после того, как из Азкабана убрали дементоров, заключенные перестанут сходить с ума, но этот человек покончил с собой.

– Может, дело не в отсутствии радости? Без нее прожить можно. Особенно когда горе не оставляет времени на раздумья о собственной глупости или ничтожности. Несчастным быть намного легче, чем счастливым, Гарри. Мне ли не знать?

– Не говори так. – А как мне рассуждать? Я знаю о нем слишком мало, так что, даже поклоняясь своему солнцу, по-настоящему угождать ему все еще не умею. – Все имеют право быть счастливыми.

– Даже те, кто приговорен к пожизненному заключению?

– Конечно. У них больше шансов узнать самого себя, чем у кого бы то ни было. Им не запрещены свидания, а из-за вынужденного одиночества любые встречи становятся только значительнее, воспоминания о них – ярче и острее. Думаю, они ценят жизнь куда больше, чем мы, и в следующий раз уже не протрахают ни одно ее важное мгновение.

Мне нравятся его нелепые попытки быть и философом, и матерщинником. Гарри – совершенно изумительное существо. Почему я раньше не замечал, как с ним весело?

– Ты говоришь прекрасные глупости.

– Значит, я идиот.

– Точно. Но прекрасный.

Мне нравится его смущать. Ведь доказывая, что он не выбит из привычной колеи моими словами, Гарри хватает меня за руку, крепко сжимая пальцы.

– Хочешь, пообедаем вместе? Я предупредил Малкольма, что ненадолго отлучусь в «Дырявый Котел».

– Хочу. – Очень хочу вместе с ним… Все, что угодно. Есть, злиться, смеяться и даже терпеть недоумевающие взгляды окружающих. С Лили я все время боялся выглядеть нелепо. Мое чувство к Гарри само по себе такое невозможное и глупое, что больше не осталось права на стыд или сомнения.

***

Как же с Поттером тепло… Тонкая горячая кожа запястья, которое я поглаживаю большим пальцем, пока он не отнимает руку, кажется более мягкой, чем дорогой шелк скатерти. Конечно, быть на публике вместе со мной – для него слишком. Гарри всерьез верит, что, выпросив у Ханны Аббот свободный номер, он защищает меня от злых взглядов других посетителей, но это не так. Я все готов вынести ради его тепла, это он стыдится того, что теперь мое отношение к нему такое нежное. Иногда, когда мне особенно одиноко, я тешу себя мыслью, что мы прячемся, потому что нам есть что скрывать. Что ему действительно нравится краснеть и оставаться со мной в пустых комнатах. Только все это ложь. Гарри просто не умеет быть жестоким. Ему хочется, чтобы я стал не тайной, а его настоящей жизнью. В ней мы были бы друзьями, они ведь тоже иногда греются друг о друга рукопожатьями. Я знаю, он на самом деле желает видеть меня счастливым. Хочет смеяться вместе со мной, а не только с грустью обходить вопросы о прошлом, которые разрывают изнутри его и теперь уже почти безразличны мне. Он ведь почти не умеет притворяться, а я больше не хочу. Мне важно говорить о том, что я чувствую. Так легче дышать его дыханием.

– Я люблю тебя.

Больше нет права на «наверное». В первый раз я добавил это слово. Он ведь несколько дней просидел у моей постели, кажется, даже боясь моргнуть. А потом, когда колдомедики вернули мне способность говорить, тихо спросил:

– У меня действительно ее глаза?

Ему кто-то сказал такую глупость? Наверное, недостаточно внимательный человек, не способный отличить друг от друга два оттенка зеленого. Дело было даже не в цвете, не в медных или черных ресницах. Они смотрели по-разному. Лили – всегда взволнованно, словно пыталась проникнуть взглядом в суть вещей, разгадать интереснейшую загадку. Иногда у Поттера появлялся такой взгляд, но это было крайне редко. Намного чаще его глаза напоминали болото. Они затягивали в себя, как и положено трясине. Если открытость его матери смущала, вызывая желание не смотреть на нее слишком долго, чтобы не чувствовать так остро собственное несовершенство, то с Поттером хотелось играть в глупые гляделки. Это было как бросать вызов судьбе: «Выплывешь, Северус, или тебя все же утопит в себе его неправильный внутренний мир?».

– Ничего общего.

– Тогда я и в самом деле не могу тебя понять. Почему ты хотел тогда, чтобы я на тебя смотрел?

Иногда только вопросы делают ответы очевидными. Пока они не заданы, люди просто ползут по своей накатанной колее, а потом вдруг останавливаются. «Зачем я творю с собой все это?»

Я никогда не считал себя мужественным человеком. Не думал о том, что стану делать, когда расплачусь со своими долгами, потому что строить планы означало на что-то надеяться, а зачем вера кому-то, давно закопавшему свое сердце в чужой могиле? Мне легко было ходить и дышать ради цели, а когда и ее отняли, осталась только пустота. Больше всего на свете я желал защитить сына Лили, даже если бы мальчишку пришлось спасать от его наследственного безрассудства, но вместо этого своими воспоминаниями должен был отправить его на смерть. Почему? Дамблдор считал, что иного выхода нет, а я привык доверять директору. Когда-то, будучи абсолютно уничтоженным собственной ошибкой, позволил старику найти для меня спасение, до последнего надеялся, что и для Поттера у того найдется запасной план.

Только лежа на дощатом полу в Визжащей хижине, когда тело перестало чувствовать боль и начало коченеть, а зрачки застыли, разглядывая разводы сырости и густую вуаль паутины на потолке, я впервые понял, что не хочу знать, каким будет рассвет следующего дня и кто его встретит.

Мое будущее никогда не могло существовать без Лили. Мне удавалось дышать ради нее семнадцать долгих лет, но, умирая, я отчего-то больше не хотел вспоминать свою самую любимую мечту. Ее улыбка для меня померкла. Только по одной причине – Гарри как-то незаметно стал важнее. Мое солнце сменило свои цвета, из растерянно-пурпурного закатного светила оно переродилось в по-настоящему золотой зенит. Личный апокалипсис для одного заблудившегося в своем недостаточно искреннем покаянии волшебника. Я больше не нуждался в сказках о красоте. Мне не нужны были призрачные слезы, превращавшиеся в сияющих патронусов. Я желал нечто осязаемое, трясину чужих глаз, из которой никогда не захочу выбраться!

Гарри Поттер дал мне очень много чувств. Всю их неблагозвучную какофонию – от ненависти до веры. Он вручил мне боль, подарил слезы и кровавый дурман схватки. Гарри возродил во мне умение чувствовать. Так, как он, меня никто и никогда не выводил из себя. Даже воспоминания о Джеймсе Поттере меркли на фоне этой новой, горячей и жгучей, как чилийский перец, неприязненной приязни. Если, умирая, человек должен думать лишь о самом желанном… Что ж, Гарри заслужил, чтобы я смотрел только на него. Делал это с рвущей на части сердце настоящей, горячей от льющейся из ран крови мукой. С любовью и презрением, которые он завоевал, вытянул из меня, как и последние ошметки давно истрепавшихся нервов.

Причина, по которой Дамблдор спас меня и по-своему проклял Поттера таким вот корыстным и упрямым обожателем… Остается лишь пожать плечами.

Старик просто был странным человеком. Сначала бережно вынимал из вас душу, как будто она была такой же сладкой, как его конфеты, а потом не мог бросить на произвол судьбы того, кого пригвоздил к этому миру липкими от прикосновения его пальцев оковами отчаянья и одиночества. Мне иногда нравилось думать о том, что стоило бы не оправдать ожидания директора. Попытаться простить себя, найти силы дезертировать с этой чужой, давно опостылевшей мне войны, но горечь держала надежнее оков. Немного веры в то, что прощение можно заслужить, и я стал бы отвратительным слугой, поэтому никто особенно и не нуждался в моем раскаянии.

«Нет! – Именно это хотелось кричать, заметив подле себя яркий всполох ало-золотого оперения. – Чертова птица, не отнимай мое неведение, мою единственно возможную сейчас свободу!»

Фениксу, разумеется, не было дела до моего мнения. Он плакал по совершенно никчемному человеку, орошая его раны своими слезами, грел щеку горячим гладким клювом и выглядел возмущенным, когда я отогнал его, едва к рукам вернулась подвижность.

– Зачем? – Голос хрипел, из-за клокочущей в горле крови собственные слова напоминали мне рокот болотного газа, вырывающегося из вязкой трясины. – Я убил твоего хозяина. Тупая тварь, тебе незачем выполнять приказы покойника. Если хочешь кого-то спасти – лети к замку или к черту. Даже у того найдутся более достойные души, заслуживающие твоей заботы.

Фоукс взглянул на меня грустно, но без ненависти. Словно хотел донести: «Для умирающего человека ты слишком много болтаешь». Не его птичьим умом стоило оценивать, как я стану распоряжаться своей жизнью. Он просто выплатил долг старому другу. Я чувствовал, что своим решением Дамблдор выдал мне, наконец, последнюю индульгенцию. Наверное, стоило если не насладиться свободой, то хотя бы почувствовать ее. Я сделал все, что мог. Наверное, теперь нужно осознанно откланяться, но мне некуда идти, да я и не хочу... Давно отказался от надежды кого-то спасти, а без нее с мечтами как-то не складывается.

– Если Гарри Поттер умрет, все это не имеет значения.

Взлетев к потолку, феникс исчез в яркой огненной вспышке, а я так и остался сидеть на полу. Рана больше не кровоточила, но Фоукс не смог вернуть мне силы. В голове не было ни одной мысли. Если бы не слабость, не позволявшая даже дотянуться до волшебной палочки, наверное, встал бы и пошел в лес. На сколько бывших друзей меня бы хватило? Двоих, возможно, троих я бы прикончил, до того как смерть снова запустила бы руку в мое нутро. Жаль, что сбежать на войну не всегда просто. По крайней мере, в моем состоянии, когда даже два метра не проползти, да и с кем сражаться в Визжащей хижине? С крысами?

Через несколько часов такого странного существования, без ожиданий или страха, я услышал голоса. Взглянул на дверь, понимая, что мне все равно, кто войдет в комнату, но когда разобрал знакомые интонации, сердце забилось учащенно. Так гулко, что я даже прижал ладонь к груди, дабы его хоть немного унять.

– Это здесь. – Девчонка Грейнджер вошла в дверной проем боком, обращаясь к кому-то за своей спиной. – Гарри потом вам все объяснит. Достойные похороны – самое малое, что этот человек заслужил.

Гарри, все еще способный с кем-то говорить, казался мне не меньшим чудом, чем то, которым мое собственное воскрешение показалось лохматой гриффиндорке. Обернувшись, она изумленно моргнула, а потом бросилась через всю комнату. Одежда девушки была в грязи и крови не меньше, чем моя собственная, а от усталости у нее тряслись руки. Ей бы отдохнуть, вымыться, может быть, поцеловать своего парня, но она зачем-то водила экскурсии по местам чужих поражений.

– Поттер. – Это единственное, на что меня хватило. Даже как вопрос не прозвучало, я слишком боялся снова начать интересоваться чем-то в этой жизни.