Глава 4. Длинная прерванная волна

 

В 1948 году был запущен план Маршалла, началась «холодная война», а в Bell Laboratories был изобретен транзистор. Каждое из этих событий повлияло на четвертую волну, которая тогда только начиналась.

План Маршалла, представлявший собой пакет помощи европейским странам на сумму 12 миллиардов долларов, создал условия для послевоенного экономического бума под американским лидерством. «Холодная война» исказила начинавшуюся волну, сначала лишив капитал доступа к 20 % мирового производства, а затем обеспечив новое ускорение роста после своего окончания в 1989 году. Что касается транзистора, то он стал ключевой технологией послевоенной эпохи, позволив использовать информацию в промышленных масштабах.

Тех, кто жил в условиях послевоенного бума, он удивлял и завораживал. Кроме того, они постоянно беспокоились, чем же этот бум закончится. Даже Гарольд Макмиллан, который в 1957 году сказал британцам, что «им никогда не жилось так хорошо», добавил: «Некоторых из нас начинает беспокоить вопрос – а не слишком ли это хорошо, чтобы быть правдой»[106]. В Германии, Японии и Италии массовая пресса – практически независимо в каждой стране – окрестила «чудом» быстрый рост, который они переживали.

Цифры поражали. План Маршалла в сочетании с усилиями по восстановлению экономики, предпринимавшимися европейскими странами, позволил большинству из них расти темпами, превышавшими 10 % в год, пока они не достигли максимальных предвоенных показателей – в большинстве случаев это произошло к 1951 году[107]. Планомерный рост впечатлял воображение и не останавливался. Американская экономика выросла более чем вдвое с 1948 по 1973 год[108]. Экономики Великобритании, Западной Германии и Италии выросли в четыре раза каждая. В то же время японская экономика выросла десятикратно – и это по сравнению с базовыми цифрами, близкими к нормальным довоенным показателям, т. е. речь не шла об эффекте наверстывания, масштабы которого определялись разрушениями от атомных бомбардировок. На протяжении всего этого периода средние показатели роста в Западной Европе составляли 4,6 % в год, что было почти вдвое выше, чем во время восходящей фазы 1900–1913 годов[109].

Этот рост обеспечивало беспрецедентное увеличение производительности. Результаты хорошо видны на примере данных ВВП на душу населения. С 1950 по 1973 год в шестнадцати самых передовых странах ВВП на душу населения в среднем рос на 3,2 % в год. На протяжении всего периода с 1870 по 1950 год рост составлял в среднем 1,3 % в год[110]. Реальные доходы быстро увеличивались: в США реальные доходы большинства домохозяйств выросли более чем на 90 % с 1947 по 1975 год[111]; в Японии реальные доходы увеличились на умопомрачительные 700 %[112].

В развитом мире новая технологически‑экономическая парадигма была очевидна, даже если в каждой стране имелась ее собственная версия. В общество проникло стандартизированное массовое производство, обеспечивавшее достаточно высокие зарплаты, чтобы стимулировать потребление того, что производили фабрики. После того как завершилась фаза реконструкции, обеспечивалась полная занятость мужчин и расширенная занятость молодежи и женщин – в масштабах, определявшихся культурными особенностями каждой страны. В развитом мире массы людей перемещались с полей на фабрики: в Европе с 1950 по 1970 год число занятых в сельском хозяйстве сократилось с 66 до 40 миллионов; в США их доля упала с 16 до всего 4 % населения[113].

Период самого бурного роста в человеческой истории сопровождался и определенными трудностями. Однако их помогали преодолеть сложные методы управления экономикой: статистика в режиме реального времени, институты, занимавшиеся экономическим планированием на национальном уровне, армии экономистов и бухгалтеров в головных офисах крупных корпораций.

Наступление бума повергло левых в смятение. Прирученный Сталиным экономист Варга все правильно понял: в 1946 году он предупредил советских лидеров, что методы государственного капитализма, опробованные во время войны, могли обеспечить Западу стабилизацию[114]. Доминирующие англосаксонские державы, прогнозировал он, вероятно, одолжат остальному миру достаточно денег для того, чтобы оживить потребление, а методы организации государства времен войны заменят «анархию капиталистического производства»[115]. За эти слова его сняли с должности, заставили покаяться и признать себя «космополитом». Стабилизация западных экономик невозможна – так постановил Сталин.

На Западе радикальные левые придерживались мрачных прогнозов: «Оживление экономической активности в капиталистических странах, ослабленных войной… будет характеризоваться особо медленными темпами, вследствие чего их экономики будут оставаться на уровне, близком к застою, а то и к спаду», – писали троцкисты в 1946 году[116].

Когда выяснилось, что это абсурд, в замешательстве оказались не только марксисты. Даже умеренные теоретики социал– демократии были настолько растеряны, что стали заявлять, будто экономическая система Запада стала некапиталистической. «Наиболее отличительные черты капитализма исчезли, – писал в 1956 году Энтони Кросленд, член британского парламента от Лейбористской партии, – а именно: полное господство частной собственности, подчинение всей жизни влиянию рынка, преобладание стремления к выгоде, нейтральность правительства, характерное либеральное разделение дохода и идеология прав личности»[117].

К середине 1950‑х годов почти все левые разделяли теорию «государственно‑монополистического капитализма», впервые выдвинутую Бухариным, затем Варгой и теперь превращенную в полноценную теорию американским левым экономистом Полом Суизи[118]. Он считал, что вмешательство государства, меры по обеспечению социальной защиты и постоянные высокие военные расходы уничтожили тенденцию к кризису. Сокращение нормы прибыли могло компенсироваться растущей производительностью – опять‑таки постоянно. Советскому Союзу, разумеется, придется привыкнуть к сосуществованию с капитализмом: западное рабочее движение должно забыть о революции и извлечь максимальную выгоду из бума, который достиг значительных масштабов.

На протяжении всего периода дискуссии велись, прежде всего, вокруг вопроса о том, что изменилось на уровне государства, фабрики, супермаркета, зала заседаний совета директоров и лаборатории. Деньгам уделялось очень мало внимания. Однако ключевым фактором, на котором зиждились экономические реалии 1950–1960‑х годов, была стабильная международная валютная система и эффективное сдерживание финансовых рынков.

 

Сила четких правил

 

1 июля 1944 года специальный поезд доставил группу экономистов, политиков и банкиров в Уайт‑Ривер‑Джанкшен, штат Вермонт, откуда они паромом добрались до отеля в Нью‑Гемпшире. «Все поезда, ехавшие по расписанию или нет, должны были нас пропускать, – вспоминал помощник машиниста, – мы имели преимущество перед всеми»[119]. Пунктом назначения был Бреттон‑Вудс. Там они должны были создать мировую денежную систему, которая, подобно поезду, имела бы «преимущество перед всеми».

Бреттон‑Вудская конференция установила систему фиксированных обменных курсов, которая должна была восстановить стабильность, царившую до 1914 года, но на этот раз на основе четко прописанных правил. Все валюты фиксировались по отношению к доллару, а США фиксировали доллар по отношению к золоту по цене 35 долларов за унцию. Страны, испытывавшие серьезный торговый дисбаланс, должны были покупать или продавать доллары для того, чтобы удерживать свою валюту на установленном уровне.

На конференции британский экономист Джон Мейнард Кейнс предлагал создать отдельную мировую валюту, однако США отвергли эту идею. Вместо этого они обеспечили доллару положение неофициальной мировой валюты. Мирового центрального банка не появилось, однако были созданы Международный валютный фонд и Всемирный банк, которые должны были устранять трения в системе. При этом МВФ отводилась роль краткосрочного кредитора последней инстанции и института, обеспечивающего соблюдение правил.

Система была явно устроена в пользу США. Они были самой большой экономикой мира и обладали самым высоким – на тот момент – уровнем производительности, а их инфраструктура не пострадала во время войны. Они также получили право назначать главу фонда. Система была устроена так, чтобы поддерживать инфляцию. Поскольку связь с золотом была непрямой, в привязке валют существовало отклонение, а правила сбалансированной торговли и проведения структурных реформ не были жесткими, система была рассчитана на то, чтобы порождать инфляцию. Это было признано правыми сторонниками свободного рынка еще до того, как поезд в Бреттон‑Вудс тронулся со станции. Журналист Генри Хэзлитт, доверенное лицо гуру свободного рынка Людвига фон Мизеса, раскритиковал план на страницах New York Times: «Трудно придумать более серьезную угрозу стабильности в мире и полноценному производству, чем постоянная перспектива единообразной мировой инфляции, которая бы легко соблазняла политиков из любой страны»[120].

Однако эта система также была предназначена для противодействия крупному финансовому капиталу. Строгие ограничения объема средств, которые могли давать взаймы банки, были установлены законом и поддерживались посредством «морального воздействия», т. е. мягкого давления, которое центральные банки оказывали на банки, одалживавшие слишком много денег. В США крупнейшие банки были обязаны держать наличность или облигации в объеме, равном 24 % средств, которые они одолжили[121]. В Великобритании эта норма была установлена на уровне 28 %. К 1950 году кредиты, выданные банками в четырнадцати передовых капиталистических странах, составляли лишь пятую часть ВВП – самый низкий показатель с 1870 года, заметно уступавший масштабам банковского кредитования во время восходящей фазы до 1914 года.

В результате была создана такая форма капитализма, которая носила глубоко национальный характер. Банки и пенсионные фонды по закону должны были держать долговые облигации своих стран; кроме того, им не рекомендовалось осуществлять капиталовложения за рубежом. Добавьте к этому четкий потолок для процентных ставок, и вы получите то, что теперь мы называем «финансовым подавлением».

Финансовое подавление действует так: вы удерживаете процентные ставки ниже уровня инфляции, вследствие чего вкладчики фактически платят за привилегию обладания деньгами; вы не позволяете им выводить деньги из страны в поисках более выгодных вложений и заставляете их покупать долги их собственной страны по цене выше номинала. Как показали экономисты Рейнхарт и Збранча, результатом стало резкое сокращение общего объема долгов развитого мира[122].

В 1945 году, вследствие понесенных военных расходов, государственные долги развитых стран приближались к отметке 90 % ВВП. Однако благодаря скачку инфляции, произошедшему сразу после войны, и умеренной инфляции в период послевоенного бума реальные процентные ставки стали отрицательными: в США между 1945 и 1973 годами долгосрочные реальные процентные ставки в среднем составляли 1,6 %. Поскольку регулирование банковской сферы фактически действовало как налог на финансовые активы, по подсчетам экономистов, оно увеличило общие доходы правительства на одну пятую в период бума, а в Великобритании еще больше[123]. В итоге к 1973 году долги передовых стран упали до исторически низкого уровня – ниже 25 % ВВП.

Вкратце, Бреттон‑Вудс добился беспрецедентного результата: сократил выросшие за время мировой войны долги, подавил спекуляцию, направил сбережения в инвестиции в производство и обеспечил впечатляющий рост. Он вытеснил всю скрытую нестабильность системы в сферу взаимоотношений между валютами, однако американское доминирование на первых порах позволяло ее сдерживать. Возмущение правых тем, что Бреттон‑Вудс поощрял инфляцию, сошло на нет в период прежде не виданной стабильности и расширения производства.

На стадии разработки Бреттон‑Вудского соглашения Кейнс подчеркивал важность установления четких правил, а не заключения джентльменского соглашения, на котором основывался золотой стандарт. В данном случае четкие правила, чье исполнение гарантировала мировая сверхдержава, имели мультипликативный эффект, который мало кто мог предположить.

Если депрессия стала результатом как упадка Великобритании, так и отказа Америки от роли мировой супердержавы, то в Бреттон‑Вудсе США взяли на себя обязанности супердержавы с большой охотой. Действительно, двадцать пять послевоенных лет были единственным временем в современной истории, когда одна великая держава была настоящим гегемоном. Доминирование Великобритании в XIX веке всегда носило договорный и относительный характер. В капиталистическом мире середины XX века господство Америки было абсолютным. На мировую экономику оно подействовало как кнопка перезагрузки, усилив восходящую фазу. Однако это была не единственная кнопка перезагрузки, которую тогда нажали.

 

Послевоенный бум как цикл

 

Второе масштабное изменение произошло во время войны и выразилось в установлении государственного контроля над инновациями. К 1945 году национальные бюрократии научились мастерски использовать государственную собственность и контроль – а еще и СМИ – для того, чтобы влиять на поведение частного сектора. Опираясь на принцип «если проиграешь, то умрешь», совершенно заурядные менеджеры поставили технократию под свой контроль. Даже в державах «Оси», где государство было демонтировано в 1945 году, эта культура инноваций и значительная часть технократической системы пережили войну.

Показателен пример General Motors. В 1940 году правительство США пригласило президента компании Альфреда Кнудсена на должность руководителя Департамента по управлению производством, который занимался координацией всей военной экономики. Во время войны он заключил с GM контрактов на сумму 14 миллиардов долларов. Корпорация перевела все свои 200 фабрик на производство военной продукции и выпустила, среди прочего, 38 тысяч танков, 206 тысяч авиационных двигателей и 119 миллионов снарядов. Иными словами, она превратилась в огромную оружейную компанию, имевшую одного заказчика. В этой и других гигантских сегментах американской промышленности управление представляло собой бюро государственного планирования, нацеленное на получение прибыли. Ничего подобного не существовало ни до, ни после.

На федеральном уровне исследования и развитие были централизованы и связаны с промышленностью в рамках Отдела научных исследований и развития (ОНИР). Ключевым элементом во всей этой структуре был запрет на получение прибыли непосредственно от исследований. «Прибыль – это производная от производственной деятельности промышленного предприятия, а не исследовательского отдела», – заявлял ОНИР[124]. Контракты заключались с теми, кто располагал высокой квалификацией, сводил к минимуму угрозу перегруженности конвейеров и «охватывал максимальное число организаций». Лишь тогда, когда соблюдались эти критерии, можно было принять в расчет фактор наиболее низкой стоимости. Проблемы конкуренции и владения патентами были отложены[125].

Капитализм достиг удивительных рубежей – исследования стали общественным имуществом, подавление конкуренции развивалось, а планирование не только производства, но и направления исследований было значительным достижением. И хотя США достигли в этом совершенства, подобные попытки предпринимали все основные воюющие государства. Результатом стало стимулирование прежде невиданной культуры взаимного обогащения между стратегическими научными направлениями. Новый подход поместил математику и физику в самый центр промышленного процесса, а экономику и обработку данных – в основу принятия политических решений.

Именно ОНИР забрал Клода Шеннона, создателя теории информации, из Принстона и перевел его в Bell Labs, где тот стал разрабатывать алгоритмы для зенитных орудий[126]. Там он встретил Алана Тьюринга и начал обсуждать с ним возможность создания «думающих машин». Тьюринга из университетской среды забрало британское правительство, поручив ему заниматься операцией по взлому кода «Энигмы» в Блетчи‑Парк.

Эта культура инноваций пережила переход к мирному времени несмотря на то, что отдельные корпорации пытались установить свою монополию на ее результаты и грызлись между собой за патентные права. И она не ограничивалась лишь техническими новшествами.

В 1942 году GM предоставила Питеру Друкеру, разрабатывавшему теорию управления, возможность изучать ее деятельность. На основе полученного опыта Друкер написал «Концепцию корпорации», возможно первую современную книгу об управлении, которая выступала за разрушение систем управления и децентрализацию контроля. Хотя GM отвергла его совет, тысячи других фирм им воспользовались: послевоенная японская автомобильная промышленность применила его в полном объеме. Теория управления стала полноценной дисциплиной, а не секретным знанием, и целая когорта консалтинговых фирм предпочла распространять успешные методы, а не хранить их в тайне.

В этом смысле военная экономика создала один из основных методов капитализма времен долгого бума, который заключался в том, что проблемы решались путем смелых технологических скачков, объединения в одну команду специалистов из разных областей, распространения наилучших решений в рамках всей отрасли и изменения процесса ведения бизнеса по мере того, как меняется сам продукт.

Роль государства во всем этом заметно отличалась от той бледной роли, которую играл финансовый сектор. Во всех нормативных моделях длинных циклов именно он стимулирует инновации и помогает капиталу перетекать в новые, более производительные сферы. Однако в 1930‑е годы финансовый сектор пришел в расстройство.

Война породила совершенно иной капитализм. Все, что ему было нужно, это череда новых технологий – а в них недостатка не было: реактивные двигатели, интегральные схемы, атомная энергия и синтетические материалы. После 1945 года мир вдруг запах нейлоном, пластиком и винилом, в нем загудели электрифицированные процессы.

Однако одна ключевая технология оставалась невидимой – информационная. Хотя до появления «информационной экономики» еще оставались десятилетия, в послевоенных экономиках информация использовалась в промышленных масштабах. Она принимала форму науки, теории управления, данных, СМИ и даже – в немногих освященных местах – облекалась в компьютеры и лотки оберточной бумаги.

Транзистор – это просто переключатель между неподвижными частями. Теория информации плюс транзисторы дают вам возможность автоматизировать физические процессы. Благодаря этому фабрики на Западе были оснащены полуавтоматизированным оборудованием: пневматическими прессами, сверлами, токарными станками, швейными машинами и конвейерами. Им не хватало сложных механизмов обратной связи: электронные сенсоры и автоматизированные логические системы были настолько примитивны, что последние использовали сжатый воздух, чтобы делать то, что мы делаем при помощи приложений для iPhone. Однако людей было в избытке, поэтому для многих ручной труд превратился в контроль над полуавтоматизированными процессами.

Экономист из Кэмбриджа Эндрю Глин считал, что потрясающий успех послевоенного бума можно объяснить лишь «уникальным экономическим режимом»[127]. Он описывал этот режим как смесь экономических, социальных и геополитических факторов, которые оказывали благотворное влияние во время восходящей фазы до тех пор, пока не стали противоречить друг другу в конце 1960‑х годов.

Государственное руководство создавало культуру инноваций, в которой ведущую роль играла наука. Инновации стимулировали рост производительности. Производительность приводила к росту зарплат, поэтому потребление шло в ногу с производством на протяжении двадцати пяти лет. Четкие глобальные правила системы усиливали рост. Частичное банковское резервирование стимулировало «благотворную» инфляцию, которая, наряду с подавлением финансовой сферы, направляла капитал в производительные отрасли и держала финансовых спекулянтов в узде. Использование удобрений и механизация в развитом мире способствовали увеличению урожайности и удешевили производственные издержки. Издержки на энергию в те времена также были очень низкими.

В результате восходящая фаза в период с 1948 по 1973 год росла, будто напичканная стероидами.

 

Что привело к спаду волны?

 

В экономической истории нет более четкой разделительной линии, чем 17 октября 1973 года. Большинство арабских стран – экспортеров нефти, чьи армии воевали с Израилем, наложили эмбарго на экспорт нефти в США и сократили ее добычу. Цены на нефть выросли в четыре раза. Последовавший шок столкнул ключевые экономики в рецессию. Американская экономика сократилась на 6,5 % между январем 1974 и мартом 1975 года[128], британская – на 3,4 %[129]. Даже экономика Японии, рост которой в послевоенный период приближался к 10 %, ненадолго ушла в минус. Кризис был уникальным потому, что в странах, пострадавших от него сильнее всего, падение роста совпало с высокой инфляцией. В 1975 году инфляция достигла 20 % в Великобритании и 11 % в США. В заголовках газет запестрело слово «стагфляция».

Впрочем, уже тогда было очевидно, что нефтяной шок стал лишь пусковым крючком. Восходящая фаза начала выдыхаться до него. В конце 1960‑х годов казалось, что во всех развитых странах росту мешали национальные или локальные проблемы: инфляция, забастовки рабочих, проблемы с производительностью, вспыхивавшие тут и там финансовые скандалы. Однако 1973 год стал водоразделом, моментом, когда энергия, толкавшая четвертую волну вверх, довела ее до пика, а затем потянула вниз. Вопрос «почему это произошло?» предопределил развитие современной экономики.

Для правых экономистов ответ заключался в исчерпании кейнсианской политики. Для левых же объяснение с течением времени менялось: в конце 1960‑х годов они возлагали ответственность на высокие зарплаты, а в следующем десятилетии экономисты из числа новых левых попытались опереться на марксистскую теорию перепроизводства.

Действительно, 1973 год лучше рассматривать как классическую смену фазы в кондратьевской модели. Такая перемена происходит примерно раз в двадцать пять лет в экономическом цикле. Она носит глобальный характер и предвещает длинный кризисный период. А поскольку мы выяснили, что вызывает восходящую фазу – высокая производительность, четкие правила в мировом масштабе и подавление финансовой сферы, – мы можем понять, почему она выдохлась.

Послевоенные соглашения вытеснили нестабильность в две контролируемые зоны: отношения между валютами и отношения между классами. Когда действовали нормы Бреттон‑Вудса, вам не нужно было девальвировать валюту, чтобы удешевить экспорт и увеличить занятость. В то же время, если ваша экономика была неконкурентоспособной, вы могли защищать себя от международной конкуренции посредством торговых барьеров или «внутренней девальвации», т. е. за счет сокращения зарплат, контроля над ценами, снижения расходов на программы социального обеспечения. На практике Бреттон‑Вудские правила не поощряли протекционизм, а к урезанию зарплат всерьез не прибегали вплоть до середины 1970‑х годов, а значит, оставался лишь вариант девальвации. В 1949 году Великобритания девальвировала фунт стерлинга на 30 % по отношению к доллару, после чего ее примеру последовали еще 23 страны. Всего до 1973 года было произведено около 400 девальваций.

Таким образом, в Бреттон‑Вудской системе государства с самого начала постоянно пытались компенсировать свои экономические провалы путем манипуляций с обменным курсом национальных валют по отношению к доллару. В Вашингтоне это считали разновидностью недобросовестной конкуренции, и США отвечали тем же. В 1960‑е годы они девальвировали свою валюту в реальном выражении по отношению к валютам своих конкурентов, что находило отражение в разнице цен. Эта подспудная экономическая война стала вестись в открытую во время инфляционных кризисов конца 1960‑х годов.

На фабриках долгий экономический бум выразился в повышении производительности и зарплат. В развитых странах производительность росла на 4,5 % в год, тогда как частное потребление увеличивалось на 4,2 %. Растущие производительные мощности автоматизированных машин с лихвой окупали растущие зарплаты тех, кто на них работал. Все это было результатом новых инвестиций. Однако восходящая фаза закончилась, когда инвестиции оказались неспособны поддерживать рост производительности в прежнем темпе.

Есть очевидные признаки снижения роста производительности и падения соотношения производимой продукции ко вложенному капиталу до 1973 года[130]. Производительность, выступающая в роли контртенденции по отношению к сжатию прибыли, исчерпала себя. Однако по мере того, как ухудшались условия, сильные переговорные позиции рабочего класса в странах, где была достигнута полная занятость и отсутствовало желание нарушать послевоенный общественный договор, обрекали на провал любые попытки сократить зарплату. Управляющие были скорее вынуждены увеличивать зарплаты и дополнительные выплаты и уменьшать продолжительность рабочего времени.

В результате прибыль стала сокращаться. Сравнивая норму прибыли в Америке, Европе и Японии в 1973 году с ее пиковыми показателями в годы экономического бума, Эндрю Глин обнаружил, что во всех трех случаях она сократилась на треть. В условиях уменьшения прибыли, роста зарплат и пугающего уровня профсоюзной активности имелось два предохранительных клапана: позволить инфляции вырасти, чтобы она снизила реальные зарплаты, не вызывая при этом новых споров, и продолжить увеличивать социальные выплаты, снижая тем самым давление на отдельных предпринимателей за счет, например, увеличения пособий многодетным семьям и других выплат, которые рабочие получают от государства. В итоге социальные расходы государства на пособия, субсидии и другие меры по увеличению доходов резко взмыли вверх, особенно в Европе – с 8 % ВВП в конце 1950‑х годов до 16 % в 1975 году[131]. Примерно за тот же период в США федеральные расходы на социальное обеспечение, пенсии и здравоохранение удвоились, достигнув 10 % ВВП к концу 1970‑х годов.

Чтобы повергнуть эту хрупкую систему в кризис, достаточно было одного потрясения. В августе 1971 года его устроил Ричард Никсон, в одностороннем порядке отказавшись менять доллары на золото и уничтожив тем самым Бреттон‑Вудскую систему.

Соображения, которыми при этом руководствовался Никсон, хорошо задокументированы[132]. Поскольку конкуренты догнали Америку по уровню производительности, капитал стал утекать из США в Европу на фоне ухудшения американского торгового баланса. К концу 1960‑х годов, когда все страны проводили политику стимулирования экономики, наращивая государственные расходы и удерживая процентные ставки на низком уровне, Америка превратилась в главного проигравшего Бреттон‑Вудской системы. Она должна была расплачиваться за войну во Вьетнаме и за социальные реформы конца 1960‑х годов, но не могла. Она должна была девальвировать доллар, но не могла, потому что для этого остальные страны должны были ревальвировать свои валюты по отношению к доллару, но они отказывались это делать. Поэтому Никсон решил действовать.

Мир перешел от фиксированных по отношению к доллару обменных ставок к совершенно свободно плавающим валютам. С тех пор мировая банковская система действительно стала создавать деньги из ничего.

В условиях этих перемен каждая страна, которой они касались, на какое‑то время получила возможность решить скрытые проблемы производительности и доходности такими методами, которые были невозможны в рамках прежней системы – за счет больших государственных расходов и меньших процентных ставок. В 1971–1973 годах мир переживал своего рода нервную эйфорию.

Неизбежный крах фондового рынка разразился на Уолл‑стрит и в Лондоне в январе 1973 года и привел к банкротству многих инвестиционных банков. Нефтяной шок октября 1973 года стал лишь последней каплей.

 

Продолжайте, Кейнс

 

К 1973 году все основы уникального режима, который поддерживал длительный экономический бум, были подорваны. Однако кризис казался случайным: издержки выросли из‑за ОПЕК; глобальные правила были отменены Ричардом Никсоном; прибыли сократились из‑за этого отвратительного персонажа – «жадного рабочего».

Авторы легендарной британской серии фильмов «Продолжайте» выбрали этот момент, чтобы перейти от нелепых исторических пародий к попытке дать острый социальный комментарий. Фильм «Продолжайте, когда вам будет удобно» (1971), действие которого разворачивается на туалетной фабрике, высмеивает мир, где рабочие контролируют производство, управленцы некомпетентны, а сексуальная свобода меняет жизнь даже в цехах фабрики, расположенной в маленьком городке. Подтекст фильма заключается в том, что нынешняя система нелепа: мы не можем так продолжать, но у нас, похоже, нет альтернативы. Это, как выяснялось, было также подтекстом политического ответа на кризис.

После 1973 года правительства попытались стабилизировать систему, строже придерживаясь старых кейнсианских правил. Они использовали контроль над ценами и зарплатами для того, чтобы сдерживать инфляцию и успокаивать недовольных рабочих. Они увеличили государственные расходы – и заимствования – для поддержания спроса в условиях экономического спада. Однако, несмотря на то, что после 1975 года рост восстановился, он так и не достиг прежнего уровня.

В конце 1970‑х годов кейнсианская система разрушила саму себя. Этот развал был результатом действий не только наиболее влиятельных лиц, но и всех остальных игроков, участвовавших в кейнсианской игре: рабочих, бюрократов, технократов, политиков.

Борьба рабочего класса уже переместилась с фабрик на уровень торга с правительствами. В середине 1970‑х годов почти во всех странах внимание профсоюзных лидеров было сосредоточено на национальных соглашениях о зарплатах, на программах социальных реформ, а также на стратегиях, которые помогли бы им удержать контроль над определенными отраслями – это проявилось, например, в попытке британских докеров оказывать сопротивление контейнерной технологии. Главной целью рабочего движения в развитом мире стало приведение к власти левых социал‑демократических правительств, которые бы постоянно придерживались кейнсианской политики.

Однако к этому времени и класс предпринимателей, и ключевые правые политики уже отошли от кейнсианского мира.

 

Атака на труд

 

Представление о том, что триумф глобализации и неолиберализма был неизбежен, стало общим местом. Но это не так. Своим появлением они настолько же обязаны правительственной политике, насколько в 1930‑е годы ей были обязаны корпоративизм и фашизм.

Неолиберализм разработали и внедрили дальновидные политики: Пиночет в Чили, Тэтчер и ее ультраконсервативное окружение в Великобритании, Рейган и рыцари «холодной войны», которые привели его к власти. Они столкнулись с массовым сопротивлением со стороны профсоюзов, которое им быстро надоело. Эти пионеры неолиберализма сделали выводы, которые предопределили нашу эпоху: по их мнению, современная экономика не может сосуществовать с организованным рабочим классом. Соответственно, они решили проблему, полностью уничтожив коллективную переговорную силу, традиции и социальную сплоченность трудящихся.

Профсоюзы подвергались атакам и ранее, однако нападали на них патерналистские политики, которые стремились к меньшему из зол: вместо борьбы с рабочими они поддерживали «хорошую» рабочую силу, придерживавшуюся умеренного социализма, и профсоюзы, управлявшиеся ставленниками государства. И они помогли построить стабильные, консервативные с социальной точки зрения сообщества, которые могли быть питательной почвой для появления солдат и слуг. Общей программой для консерватизма и даже для фашизма было стимулирование солидарности другого рода, такой, которая служила усилению позиций капитала. Но это все‑таки была солидарность.

У неолибералов на уме было нечто другое – атомизация. Поскольку сегодняшнее поколение видит только результаты неолиберализма, оно легко упускает тот факт, что эта цель – уничтожение переговорной силы трудящихся – была сутью всего проекта: это было средство для достижения всех остальных целей. Ведущий принцип неолиберализма заключается не в свободных рынках, бюджетной дисциплине, твердых деньгах, приватизации или переносе производства за рубеж – и даже не в глобализации. Все это лишь побочные продукты или орудия для достижения главной задачи – устранения профсоюзов из уравнения.

Не все промышленные страны следовали по одному и тому же пути или в одном и том же ритме. Япония в 1970‑е годы стала первопроходцем в области гибкого режима работы, внедрив принцип работы маленькими командами на конвейерах посредством заключения договоров об индивидуальной зарплате и громких пропагандистских собраний на фабриках. Япония была единственной из всех развитых экономик, которая после 1973 года сумела успешно рационализировать модели ведения бизнеса в промышленности. Разумеется, не обошлось без сопротивления, с которым расправлялись брутальными методами – зачинщиков хватали и избивали каждый день до тех пор, пока сопротивление не прекращалось. «Кажется, будто для “мира бизнеса” законы государства не писаны, – писал японский левый активист Муто Ичийо, который сам стал свидетелем таких избиений. – Поэтому естественно, что в этом мире бизнеса рабочие, остолбенев от ужаса, не смеют мыслить свободно и держат рот на замке»[133].

Германия, напротив, сопротивлялась трудовым реформам до начала 2000‑х годов, предпочитая создавать периферийную мигрантскую рабочую силу в сфере низкоквалифицированных услуг и в строительстве при сохранении патерналистского мира конвейеров. За это журнал The Economist обозвал ее «больным человеком Европы» и еще в 1999 году раскритиковал ее «раздутую систему социального обеспечения и чрезмерные издержки на рабочую силу»[134]. В 2003 году они были устранены вторым пакетом трудовых реформ Харца, которые превратили Германию в общество, где царит неравенство, а многие социальные группы погрузились в бедность[135].

Многие развитые страны воспользовались рецессией начала 1980‑х годов для того, чтобы навязать массовую безработицу. Они стали проводить политику, явно направленную на углубление рецессии: повысив процентные ставки, они приперли старые промышленные компании к стенке. Они приватизировали или закрыли многие государственные компании в угольной и сталелитейной отраслях, а также в тяжелом машиностроении. Они запретили несанкционированные забастовки и акции солидарности, которые изводили управляющих в годы экономического бума. Но они пока еще не пытались демонтировать системы социального обеспечения, необходимые для поддержания общественного порядка в тех социальных группах, которым вырвали сердца.

В атаке на профсоюзы были определенные сигнальные моменты. В 1981 году руководители американского профсоюза авиадиспетчеров были арестованы и выставлены на всеобщее обозрение в наручниках, а работников подвергли массовым увольнениям за участие в забастовках. Тэтчер использовала полувоенные полицейские отряды для подавления забастовки шахтеров в 1984–1985 годах. Однако подлинного успеха наступление на права трудящихся добилось на нравственном и культурном уровне. После 1980 года в развитом мире уменьшилось и число забастовок, и количество членов профсоюзов. В США число членов профсоюзов упало с изначально низкого уровня в 20 % от всей рабочей силы в 1980 году до 12 % в 2003 году, причем оставшиеся в основном работали в государственном секторе[136]. В Японии этот показатель упал с 31 до 20 %, а в Великобритании падение было еще