Труд – это источник стоимости

 

Посреди пустых магазинов на захудалых улицах торговой части города Керколди в Шотландии находится забегаловка Gregg’s. Там продается высококалорийная еда по низким ценам, и это одно из немногих мест, где людно в обеденное время. Достаточно взглянуть на шотландскую карту бедности, чтобы понять контекст – в городе есть крайне бедные и нездоровые районы[209].

На внешней стене Gregg’s есть табличка, рассказывающая о том, что в этом доме Адам Смит написал «Богатство народов». Никто на нее не обращает внимания. Но именно здесь в 1776 году были впервые сформулированы экономические принципы капитализма. Я не уверен, что Смиту понравилось бы, как сегодня выглядит его родной город, оказавшийся в плену деиндустриализации, низких зарплат и хронических болезней. Но он понял бы причину. Источник любого богатства, говорил Смит, это труд.

«Не на золото или серебро, а только на труд первоначально были приобретены все богатства мира, – писал Смит, – и стоимость их для тех, кто владеет ими и кто хочет обменять их на какие‑либо новые продукты, в точности равна количеству труда, которое он может купить на них или получить в свое распоряжение»[210]. Это классическая трудовая теория стоимости: она гласит, что труд, необходимый для производства чего‑либо, определяет, сколько это что‑то будет стоить.

В этом есть грубая логика. Если вы будете довольно долго смотреть на водяное колесо, оно поможет вам понять физику. Если вы последуете примеру Смита и будете наблюдать за тем, как рабочие вкалывают по тринадцать часов в день в механическом цеху, вы поймете, что именно рабочие, а не машины, производят прибавочную стоимость[211].

Стандартные учебники расскажут вам, что Смит считал, будто трудовая теория годится только для первобытных обществ, и что, когда наступил капитализм, «стоимость» стала представлять собой совокупность зарплат, капитала и цены земли. Это неверно[212]. Трудовая теория стоимости Смита была непоследовательной, но при внимательном прочтении «Богатства народов» его довод становится ясным: труд – это источник стоимости, но рынок может лишь грубо отражать его посредством того, что Смит называл «рыночной конкуренцией и торгом». Поэтому этот закон действует под поверхностью полноценной капиталистической экономики. Прибыли и ренты – это производные от стоимости, порожденной трудом[213].

Давид Рикардо, самый влиятельный экономист начала XIX века, создал более развитую модель. Опубликованная в 1817 году, она настолько же прочно укоренила трудовую теорию в общественном сознании, насколько сегодня прочно укоренен принцип спроса и предложения. Рикардо, ставший свидетелем быстрого развития фабричной системы, высмеял мысль о том, что машины являлись источником увеличившегося богатства. Машины лишь передают свою стоимость продукту – только труд добавляет новую стоимость, говорил он.

Магия машин заключалась в увеличении производительности[214]. Если вы используете меньше труда для производства чего‑либо, то это что‑то станет дешевле и принесет больше прибыли. Если вы сокращаете объем труда, необходимый для изготовления шляп, писал он, «цена их в конце концов упадет до размеров их новой естественной цены, хотя бы спрос на них удвоился, утроился или учетверился»[215].

После Рикардо трудовая теория стала отличительной идеей промышленного капитализма. Она использовалась для оправдания прибыли, которая вознаграждала труд владельца завода. Она использовалась для нападок на земельную аристократию, которая жила за счет ренты вместо того, чтобы работать. И она использовалась для того, чтобы противостоять требованиям рабочих о более коротком рабочем дне и о правах профсоюзов, которые подняли бы цену труда на «искусственный» уровень, т. е. выше минимума, необходимого для того, чтобы обеспечить рабочую семью пропитанием, одеждой и кровом.

Тем не менее, несмотря на свою ультракапиталистическую подоплеку, трудовая теория оказалась разрушительной. Трудовая теория дала начало спорам о том, кто что получает, и собственники фабрик в этом споре сразу же стали проигрывать. В полумраке пивных, где собирались первые профсоюзы, Давид Рикардо неожиданно обрел целый ряд новых последователей.

Рабочие‑интеллектуалы 1820‑х годов поняли революционные последствия трудовой теории: если источником любого богатства является труд, то возникает законный вопрос о том, как следует это богатство распределять. Подобно тому как стремящуюся к получению ренты аристократию можно выставить паразитами на теле производительной экономики, можно считать, что капиталисты паразитируют за счет труда остальных. Их труд необходим – но фабричная система выглядит так, будто ее предназначение заключается в том, чтобы приносить им чрезмерное вознаграждение.

«Кроме знаний, навыков и труда, необходимых для создания фабрики, нет ничего, на чем капиталист мог бы обосновывать свои требования на какую‑либо долю продукции», – писал в 1825 году Томас Ходгскин, лейтенант флота, ставший социалистом[216].

По мере того как профсоюзы распространяли учение «рикардианского социализма», энтузиазм владельцев фабрик относительно трудовой теории угасал. К 1832 году, когда британский средний класс добился права голоса, его потребность в оправдании капитализма какой‑либо теорией исчезла. Зарплаты, цены и прибыли перестали быть предметами, которыми должны были заниматься социальные науки, они просто были и их достаточно было описывать и подсчитывать. Рикардо был забыт, но на смену ему пришла теоретическая путаница[217].

Если в итоге экономическая наука середины XIX века свелась к «описанию и подсчету», то параллель этому можно найти в естествознании. Чарльз Дарвин выдвинул теорию естественного отбора в 1844 году, а Альфред Рассел Уоллес – тремя годами позже. Однако последствия ее были таковы, – а заключались они, прежде всего, в ниспровержении мифа о Творении, – что оба ученых обратились к монотонной работе по «сбору, присвоению названий и классификации» своих образцов, которой занимались до 1858 года, когда тот и другой вдруг кинулись публиковать свою потрясающую теорию.

В экономике потрясающая теория появилась благодаря Марксу. Часто говорят, что Маркс отталкивался от теорий Смита и Рикардо. На самом деле он их опроверг. Он характеризовал свой проект как критику политической экономики – Смита, Рикардо, рикардианских социалистов, либеральных моралистов и крохоборов. Он заявил – задолго до того, как в 1870‑е годы об этом стали говорить традиционные экономисты, – что Рикардова версия трудовой теории была полным сумбуром. Ее нужно было переписать с чистого листа.

Маркс признавал, что в трудовой теории, несмотря на все ее изъяны, есть нечто, что может объяснить и то, как капитализм функционирует, и то, почему однажды он может перестать функционировать. Предложенная им версия была логична и выдержала проверку временем. Тысячи маститых ученых, в том числе некоторые самые именитые экономисты в мире, учат тому, что она верна. Проблема в том, что лишь очень немногим из них разрешено преподавать.

 

Трудовая теория в цифрах

 

Когда закупщик из Primark подписывает с бангладешской фабрикой контракт на поставку 100 тысяч футболок, то это сделка. Когда бангладешский рабочий каждое утро приходит на фабрику, надеясь в обмен получить сумму, эквивалентную 68 долларам в месяц, это тоже сделка[218]. Когда он тратит пятую часть своего дневного заработка, чтобы купить килограмм риса, это тоже сделка[219].

Когда мы совершаем сделки, мы более или менее представляем себе, насколько ценна та вещь, которую мы покупаем. Если трудовая теория верна, мы неосознанно оцениваем ее стоимость, сопоставляя ее с объемом труда других людей, который эта вещь или услуга в себе содержит.

Ниже следует краткое и простое объяснение трудовой теории стоимости. Есть и длинные сложные версии, но для того, чтобы понять, как может функционировать посткапитализм, будет достаточно ее основ.

Стоимость товара определяется средним количеством рабочих часов, необходимых для его изготовления[220]. Стоимость устанавливает не конкретное количество рабочих часов, а «социально необходимые» часы труда в каждой отрасли промышленности или в каждой экономике. Поэтому базовую единицу учета здесь можно выразить как «часы социально необходимого рабочего времени». Если мы знаем, сколько стоит час базового труда – в Бангладеш минимальная зарплата составляет около 28 центов в час, – то мы можем выразить ее в деньгах. Здесь я буду придерживаться измерения в часах.

Стоимость труда складывается из двух факторов: во‑первых, труда, задействованного в производственном процессе (который включает в себя маркетинг, исследования, дизайн и т. д.), и, во‑вторых, всего остального (машин и оборудования, сырья и т. д.). И то и другое можно измерить количеством трудового времени, которое они содержат.

Трудовая теория рассматривает машины, энергию и сырье как «завершенный труд» – они передают свою стоимость новому продукту. Поэтому если на выращивание, прядение, ткание и транспортировку хлопка для изготовления какого‑то предмета одежды ушло 13 минут среднего труда, то хлопок передаст эту стоимость рубашке. Но когда речь идет о станках и других орудиях производства, процесс занимает больше времени, и они передают свою стоимость маленькими порциями. Поэтому, если на изготовление станка ушел миллион рабочих часов, а сам он за время своей эксплуатации производит миллион предметов, окончательная стоимость каждого предмета получит свой час стоимости станка.

Вместе с тем мы рассматриваем непосредственный труд, задействованный в производственном процессе компании, как новую стоимость, добавленную тем, что Маркс называл «живым трудом».

Этот подспудный процесс, состоящий в том, что рабочее время предопределяет объем новой стоимости, действует на глубинном уровне, за спинами рабочих, управленцев, оптовых закупщиков и покупателей Primark. Когда мы договариваемся о цене, на нее могут влиять многие другие факторы: предложение, спрос, краткосрочная полезность, утраченная возможность, если мы не купим эту вещь, расходы в случае покупки вместо сбережения – все, что Адам Смит обобщал в выразительном слове «торг». Но на поверхностном уровне цена всех товаров и услуг, которые продаются в данной экономике, является лишь денежным выражением того, сколько труда потребовалось для их производства.

Проблема в том, что мы узнаем, справедливую ли цену мы заплатили, лишь после покупки. Рынок действует как гигантская вычислительная машина, вознаграждающая тех, кто угадал социально необходимую цену, и наказывающая тех, кто использовал слишком много труда.

Поэтому цены всегда отличаются от исходной стоимости предметов, но, в конечном счете, определяются ею. А стоимость определяется объемом необходимого труда, затраченного на изготовление товара.

Но что определяет стоимость труда? Ответ, сообразующийся со всем остальным, таков: это труд других людей – средний объем труда, благодаря которому каждый рабочий может дойти до ворот фабрики и приступить к труду. Он включает в себя труд, затраченный на производство еды, которую потребляют рабочие, электричества, которым они пользуются, одежды, в которую они одеты, и – по мере того, как общество развивается – на обеспечение среднего объема образования, квалификации, здравоохранения и досуга, который необходим рабочему для выполнения своей работы.

Разумеется, средняя стоимость часа труда меняется в зависимости от страны. Эти различия являются одной из причин, по которым компании переводят производство за рубеж. Уход за ребенком в льготном детском саду при рабочем месте в Бангладеш стоит 38 центов в день, тогда как в Нью‑Йорке услуги няни обходятся в 15 долларов в час[221]. В последнее десятилетие мировые производственные цепочки переместились из Китая в Бангладеш, когда повысились ставки зарплат для рабочих, даже несмотря на то, что производительность в Бангладеш ниже. В течение некоторого времени бангладешский труд был настолько дешев, что это компенсировало его неэффективность[222].

Так откуда берется прибыль? В трудовой теории прибыль – это не кража и не мошенничество. В среднем месячная зарплата рабочего будет отражать объем труда других людей, необходимого для производства еды и одежды, которыми он пользуется, покрытия его нужд в энергии и т. д. Однако работодатель предлагает нечто большее. Мой босс может оплатить мне настоящую стоимость тех восьми часов, которые я отработал. Но эта настоящая стоимость может составлять и всего четыре часа.

В этом зазоре между издержками и результатами человеческого труда – вся суть теории, поэтому рассмотрим ее на примере.

Назма, работающая на бангладешской бельевой фабрике, соглашается трудиться за зарплату, которая приблизительно соответствует месячной стоимости еды, аренды, досуга, транспорта, энергии и пр., а также позволяет ей откладывать небольшую сумму. Она хотела бы зарабатывать больше, но диапазон зарплат на фабрике довольно узок, поэтому она очень хорошо понимает, какую часовую оплату она может получить при ее уровне квалификации.

Однако ее работодатель не покупает ее труд сам по себе. Он покупает ее способность трудиться.

Если мы забудем о деньгах и будем измерять все в «часах необходимой работы», мы сможем увидеть, как создается прибыль. Если стоимость пребывания Назмы на фабрике в течение шести дней в неделю составляет 30 часов труда других людей из самых разных слоев общества (тех, кто производит ее пищу, одежду, энергию, обеспечивает ее жильем и заботится о ее ребенке и т. д.), а работает она 60 часов в неделю, то ее труд на выходе дает двойной результат относительно издержек на ее существование. Все, что превышает покрытие издержек, достается работодателю. Из совершенно честной сделки получается нечестный результат. Это то, что Маркс называет «прибавочной стоимостью», которая и является основным источником прибыли.

Можно это сформулировать иначе – труд уникален. Из всего того, что мы покупаем и продаем, лишь труд обладает способностью прибавлять стоимость. Труд – это не просто мера стоимости, но и та жила, из которой добывается прибыль.

Одно из доказательств верности этого состоит в том, что там, где капиталисты могут получить труд бесплатно – будь то в американской тюремной системе или в нацистских лагерях смерти, – они немедленно идут на это. Другое доказательство заключается в том факте, что там, где управленцы должны оплачивать труд ниже его средней стоимости, как это было во времена становления китайской промышленности, работавшей на экспорт, они покрывают издержки коллективно, обеспечивая рабочих общежитием, униформой и столовыми. Труд рабочих, живущих в общежитиях, намного дешевле среднего социального уровня, который определяется стоимостью проживания семьи в доме – и, разумеется, рабочих, живущих в общежитиях, намного проще подчинить дисциплине.

Но почему, если реальная недельная стоимость моего труда составляет 30 часов труда других людей, я буду трудиться 60 часов? Ответ следующий: рынок труда никогда не бывает свободным. Он был создан при помощи принуждения и заново создается каждый день посредством законов, правил, запретов, штрафов и страха перед безработицей.

На заре капитализма средний рабочий день продолжительностью 14 часов или более навязывался, причем не только взрослым, но и восьмилетним детям. Применялась строгая система контроля за временем: четко определенное время пребывания в туалете, штрафы за опоздания, порчу продукции или разговоры, обязательное время начала работы – и жесткие сроки исполнения. Где бы мы ни наблюдали вновь созданную фабричную систему, будь то в Ланкашире в 1790‑е годы или в Бангладеш в последние двадцать лет, везде навязываются эти правила.

Даже в развитых странах рынок труда открыто построен на принуждении. Послушайте любого политика, произносящего речь о социальной политике: сокращение безработицы и пособия по нетрудоспособности предназначены для того, чтобы заставлять людей браться за работу, за зарплату с которой они не могут прожить. Правительство не принуждает нас участвовать ни в одной другой сфере рынка. Никто ведь не говорит: «Вы должны кататься на коньках, иначе обществу грозит крах».

Работа за зарплату – это краеугольный камень системы. Мы принимаем это потому, что, как наши предки убедились на собственной шкуре, тот, кто не подчиняется – не ест. Поэтому наша работа столь ценна. Если вы вдруг в этом засомневаетесь, исследуйте, что происходит в отделе реализации какого‑нибудь интернет‑ритейлера, или в колл‑центре, или в рабочем расписании надомного социального работника. Вы увидите, что работа рассчитана и распланирована по минутам, как будто эти минуты – золотой песок. Для работодателя так оно и есть. Разумеется, в высококвалифицированном и высокооплачиваемом секторе рынка труда нет ни расписания, ни дисциплины, но здесь инструментами принуждения выступают поставленные задачи и контроль качества.

Можно продолжить изучение трудовой теории, но давайте сделаем паузу. Мы уже знаем достаточно для того, чтобы взяться за нее, вооружившись инструментами, которые имеются на любой кафедре экономики.

 

Некоторые весомые возражения…

 

Вот почему мне нравится трудовая теория стоимости: рассматривая прибыль, она ставит на центральное место в капитализме рабочие места, а не рынок. И она рассматривает одну из основных вещей, которые мы делаем каждый день – работу, – как важный фактор для экономики. Но у трудовой теории есть и длинный список весомых возражений:

Вопрос: Зачем нам вообще нужна «теория»? Почему не обойтись одними фактами – данными ВВП, счетами компаний, показателями фондовых рынков и т. д.?

Ответ: Потому что мы хотим объяснить изменения. В науке мы хотим пойти дальше ровной линии бабочек, приколотых булавками и помещенных под стекло. Нам нужна теория, объясняющая, почему каждый подвид выглядит немного иначе, чем остальные. Мы хотим знать, почему в ходе миллиона повторений их обычного жизненного цикла могут возникнуть небольшие вариации, которые затем приводят к масштабным переменам.

Теории позволяют нам описывать реальность, которую мы не видим. И они позволяют нам прогнозировать. Все формы экономики признают необходимость теории. Однако в конце XIX века сложность разработки теории и анализа ее последствий заставила экономическую науку отказаться от научного метода.

Вопрос: Почему я не могу «увидеть» стоимость, прибавочную стоимость и рабочее время? Если они не отражаются в счетах компаний и их не могут распознать профессиональные экономисты, не являются ли они лишь умозрительными конструкциями?

Ответ: В 1960‑е годы кембриджский экономист Джоан Робинсон предложила более сложную формулировку такой точки зрения. Она сказала, что трудовая теория «метафизична», т. е. представляет собой умозрительную конструкцию, существование которой никак нельзя опровергнуть. Более того, она говорила то же самое о «полезности» – ключевом понятии традиционной экономики, – но признавала, что метафизика – это лучше, чем ничего[223].

И все же трудовая теория – это нечто большее, чем метафизика. Конечно, она работает на определенном уровне абстракции, т. е. некоторые части реальности в ней не учитываются. Например, она представляет собой модель чистого капитализма, в которой все работают за зарплату – в ней нет ни рабов, ни крестьян, ни бандитов, ни попрошаек. Она описывает процесс, который действует «за спинами» экономических агентов: никто не может подсчитать, тратят ли они больше или меньше необходимого рабочего времени – хотя более или менее достоверная оценка времени сыграла ключевую роль в управлении производительностью.

В трудовой теории рынок является передаточным механизмом между этим глубинным, непознаваемым процессом и лежащим на поверхности результатом. Только рынок может превращать индивидуальные решения в совокупный результат. Только рынок может показать нам, какой объем рабочего времени является социально необходимым. В этом смысле трудовая теория – это величайшая теория рынка, которая когда‑либо выдвигалась. Согласно ей, рынок и только рынок превращает скрытую реальность в конкретику.

Ну да, это абстракция, но не бóльшая, чем концепция «невидимой руки» Адама Смита или эйнштейновская общая теория относительности, сформулированная в 1916 году, но доказанная эмпирическим путем лишь в 1960‑е годы.

Вопрос остается: Доказуема ли эта теория? Возможно ли бросить вызов трудовой теории в ее же собственных категориях и противопоставить ее фактам? Пройдет ли она проверку, предложенную философом Карлом Поппером и заключающуюся в том, что если есть один‑единственный факт, противоречащий теории, то теория неверна?

Ответ на него будет положительным – когда мы поймем всю теорию. Если бы вы могли сказать «капитализм не подвержен кризисам», то трудовая теория оказалась бы ложной. Если бы вы могли доказать, что капитализм продлится вечно, то она опять‑таки оказалась бы ложной. Потому что, как мы увидим ниже, трудовая теория одновременно описывает как планомерный циклический процесс, так и процесс, который в долгосрочной перспективе может привести к краху капитализма.

Вопрос: Зачем нам нужен такой уровень абстракции? Почему теорию нельзя построить путем сбора и перемалывания данных? Зачем оставлять конкретный мир традиционной экономической науке?

Ответ: На последний вопрос мы ответим, что этого делать не надо. Маркс признавал, что, строго говоря, трудовая теория должна описывать реальность на конкретном уровне. Он взялся за это, попытавшись превратить абстрактную модель в более конкретное описание реальной экономики. В результате он сформулировал двухсекторную модель экономики (потребление и производство) во втором томе «Капитала» и описал банковскую систему в третьем. Помимо этого, он попытался показать, как базовая стоимость преображается в цены на конкретном уровне.

В том, как он исследовал так называемую «проблему трансформации», есть несостыковки, которые привели к столетним спорам о том, непоследовательна ли его теория. Поскольку я пытаюсь применить целую теорию к специфической проблеме, а не написать учебник по марксизму, я не стану здесь вступать в эти споры и просто скажу, что «споры о трансформации» были решены (к моему удовлетворению) группой ученых, известной как школа «межвременного односистемного подхода»[224].

Суть в том, что даже в своей самой последовательной форме трудовая теория не станет практическим инструментом, позволяющим измерять и прогнозировать движения цен. Это умозрительный инструмент, предназначенный для понимания того, что представляют собой движения цен. Он относится к тому роду идей, которые Эйнштейн охарактеризовал как «теории основ», т. е. теории, чья задача заключается в том, чтобы выразить суть реальности в простом утверждении, которое может быть абстрагировано от повседневного опыта. Эйнштейн писал, что задача науки состоит в том, чтобы выявить связь между всеми экспериментальными данными «в их совокупности», «используя для этого минимальное количество первичных понятий и взаимоотношений». Он подчеркивал, что чем эти первичные понятия четче и взаимосвязаннее с логической точки зрения, тем отстраненнее они будут от данных[225].

Эйнштейн, разумеется, верил, что истинность теории подтверждается тем, насколько успешно она предсказывает опыт. Однако связь между теорией и опытом можно уловить лишь интуитивным путем.

По причинам, которые мы обсудим ниже, традиционная экономика превратилась в псевдонауку, допускающую лишь те утверждения, что получены за счет перемалывания данных. В результате мы имеем аккуратный набор учебников, которые обладают внутренней логикой, но оказываются хронически неспособны прогнозировать и описывать реальность.

Вопрос: Не слишком ли это идеологизированная формулировка? Не слишком ли трудовая теория проникнута враждебностью к капитализму, чтобы ее можно было применять?

Ответ: Да, в этом есть проблема. Идеологические баталии в экономике, начавшиеся в 1870‑е годы, вылились в диалог глухих. Результатом, с которым мы должны иметь дело сегодня, стала непоследовательность традиционной экономики и расплывчатость марксизма.

Вы часто слышите, что левые экономисты клеймят традиционную экономику, называя ее «бесполезной», хотя это не так. Действительно, если понять ее ограничения, традиционная ценовая теория очень хорошо сочетается с верхним слоем трудовой теории.

Проблема в том, что традиционная экономика не понимает своих ограничений. Чем в большей степени она становилась научной дисциплиной, описывающей абстрактную, статичную и неизменную реальность, тем меньше она понимала изменения. Чтобы понять, почему это так, мы перейдем к рассмотрению главного источника изменений в капитализме – той силы, которая удешевляет дорогие вещи и которая теперь начала делать некоторые вещи бесплатными. Речь пойдет о производительности.