Эпизод первый, сцена двенадцатая, дубль  второй

 

– Джеральд, ты не можешь постоянно уходить в свой собственный мир, – наставляла ТелеТётя. – Оставайся здесь и слушай, что я говорю, ха-ашо понял?

Я кивнул, потому что режиссер сказал мне кивнуть, но я все еще жил в Джердне и ел клубличное мороженое, шагая по веселой городской улице, где никто не делал ничего такого, чтобы мне хотелось кого-нибудь побить. Должно быть, ТелеТётя что-то поняла: она схватила меня за руки, приблизила свое лицо к моему и сказала:

– Джеральд! Ты нужен здесь и сейчас. Либо слушай меня, либо будешь сидеть на стуле в углу.

– Тогда я в угол, если можно, – ответил я.

Я встал, подошел к позорному стулу, сел на него и вернулся в Джердень – доедать мороженое. Там один мальчик звал меня в свою команду играть в мяч, а другой хотел вместе кататься на велосипеде, хотя я все еще ездил на четырех колесах. Я доел мороженое и подумал, что не отказался бы от второй порции. Тут там появилась Лизи и вручила мне ванильный рожок с радужной стружкой. Себе она взяла шоколадный с шоколадной стружкой. Мы прошли по нескольким улицам и пришли домой. Мама была дома, она обняла нас и пригласила доесть мороженое в кухне. Когда мы с Лизи сели за стол, мама спросила, как прошел наш день, и мы рассказали, как прекрасно он прошел. Дослушав нас, мама сказала, что у нее для нас сюрприз, отвела нас в коридор и показала нам наши свежие снимки из школы, висящие в коридоре в рамках. Лизи была похожа на маленькую кинозвезду. Я казался самым милым пятилеткой на свете. Рядом висела еще одна фотография – мама с папой приобнимают друг друга, мама утыкается макушкой папе в подбородок. Они выглядели бесконечно влюбленными и счастливыми. Я стоял в коридоре, смотрел на эти три снимка и плакал от счастья. Вот что такое Джердень.

Слезы счастья. Мороженое. Там маме не плевать на нас с Лизи, потому что она не трясется над Ташей. В Джердне она не могла носиться с Ташей хотя бы потому, что там никакой Таши не было. А значит, она не могла надевать Лизи на голову полиэтиленовые пакеты и называть меня Гейсральдом. Она не могла делать никаких гадостей, потому что ее там вообще не было. Как сказала бы ТелеТётя, просто как «раз-два-три».

– Ты слышал? – спросила ТелеТётя.

– Чего? – спросил я.

– Таймер. Он прозвенел три минуты назад. Ты все это время пролетал с феями в своей мире. А еще ты улыбался.

Я убедился, что больше не улыбаюсь.

– Простите, – сказал я.

– Джеральд, мы с тобой пытаемся проработать очень серьезные па-аблемы с поведением, и без твоей помощи мне не справиться.

– Ага.

Крупным планом: я киваю. Я прямо видел, как линза камеры ввинчивается мне в лицо. Навесная камера отклонилась влево, чтобы запечатлеть, как няня обняла меня. Конечно, не по-настоящему, а как будто мы играли спектакль. Ее грудная клетка больно стукнула меня.

– Я могу помочь тебе, но не могу сделать все за тебя. Па-анятно? – Я кивнул, потому что кивнул режиссер. – Хорошо. Отлично. Теперь иди прибери к комнате и пи-иготовься к ужину. Сегодня твое любимое блюдо – спагетти с фрикадельками.

Через полчаса я гнался за Ташей по коридору второго этажа с пластиковым световым

 

 

мечом в руках. Догнав, я ударил ее так сильно, что меч наконец сломался. Острый край слома слегка оцарапал Таше руку. Не было ни крови, ничего, но мама при виде царапины повела себя так, как будто я убийца с топором: взяла Ташу на руки и принялась орать. Я бросился назад по коридору и уже почти выбежал из дома, когда ощутил крепкую костлявую хватку ТелеТёти. Она подтащила меня к висевшей на кухне таблице «па-аблем поведения». Там она оборвала все мои стикеры на тот день, поставила вместо них черные точки и сказала, что я пойду спать без спагетти с фрикадельками. Таша стояла рядом и наблюдала. Она изображала плач – издавала один из тех звуков, от которых мне хотелось кого-нибудь убить.

– Видишь, что ты наделал? – спросила няня. – Всего несколько минут до твоего любимого ужина – а вместо этого ты а-анил свою сести-ицу. Джеральд, что с тобой па-аисходит?

Когда камеры начали снимать плачущего меня, няня взглянула на свое отражение в дверце духовки и проверила прическу и макияж. Она накрасила губы сверкающей розовой помадой, и они походили на розовый жемчуг.

– Снято! – крикнул режиссер.

Посоветовавшись с операторами и настоящей няней, режиссер отозвал ТетеТётю. Потом он подошел ко мне и маме с Ташей:

– Понимаете, мы не успели заснять драку со световым мечом. Я попросил Тима купить новый меч, и, если вы не против, мы хотели бы, чтобы Джеральд и Таша еще раз разыграли все на камеру.

Мама посмотрела на него как на умалишенного:

– Вы хотите второй раз за день покалечить мою дочь ради вашего шоу? – спросила она.

– Пусть просто разыграют. Если вы не против. Тим через минуту вернется. Магазин игрушек как раз в паре минут ходу. А я пока объясню Джеральду и Таше, чего я от них хочу. Никакого членовредительства, конечно.

Настоящей няне такое развитие событий тоже не понравилось. Она скрестила руки на груди и что-то сказала поддельной няне, но та только пожала плечами. Мама сморгнула слезы и доверила свою драгоценную Ташу режиссеру. Я согласился сам, потому что перед глазами замаячил долгожданный шанс наконец-то прикончить Ташу. Да еще и на камеру. Пока Тим искал в магазине новый световой меч, нас предоставили самим себе. Я первым делом зашел в мамин гардероб, нашел ее любимые мокасины и оставил в них по свеженькой какашке...

Разыгранная драка получилась гораздо скучнее настоящей, потому что в этот раз Таша просто сидела и плакала, хотя до этого она вопила и била меня. К тому же, новый меч не треснул и я не мог попытаться воткнуть обломок ей в глаз или в мозг.

Потом операторы спустились вниз – заснять наш с няней разговор перед тем, как она отправила меня в постель без ужина. Вдруг из комнаты родителей раздался вопль.

Операторы тут же кинулись посмотреть, что происходит. Сначала они сделали панорамный снимок маминого огромного шкафа и ее впечатляющей коллекции обуви – от нарядных туфель до каблуках до большой подборки беговых кроссовок. А потом камера наплывала и наплывала, пока в объективе не остались только те несчастные мокасины и мои какашки в них. Пока снимали устроенный мамой и Ташей скандал, я шмыгнул в кухню, стянул упаковку маршмеллоу и ушел обратно в Джердень за новой порцией мороженого. В Джердне мороженое повсюду. Там никто не ворвется к тебе в спальню и не ударит тебя коленом в живот, чтобы ты погнался за ним со световым мечом. Там никто никого не топит.

 

 

8.

 

– Эй, Срун! – кричит Николз. Он проходит мимо нашего киоска и высоко поднимает вытянутый средний палец, чтобы я увидел его поверх голов очереди. Мы чуть- чуть отдохнули от загруженного утра в РЕС-центре, поели цыпленка с картошкой, а теперь надо было готовиться к пятичасовому хоккейному матчу, и в очередь уже встало человек семьдесят. Час перед игрой сливается в марево больших «пепси», «молсонов» за пять долларов, кренделей, картофеля фри, хот-догов и начос. Все это время я живу Джердень и ем мороженое, потому что я могу жить двумя днями одновременно. Это еще одно мое преимущество перед жалкими людишками.

Николз возвращается и идет к стойке, не опуская среднего пальца:

– Эй, Сраньмейстер, можно мне «молсон»? – Он кидает на кассу пятидолларовую купюру. Я молча смотрю на него и представляю, с какой легкостью я сейчас могу втянуть его в окошко, протащить под столиком для картошки фри и сунуть лицом в машинку для хот- догов. Как весело будет окунуть его голову в сковородку для глубокой прожарки.

– Чувак, ты меня слышал? – орет он слишком громко. Я понимаю, что Бет слышала его даже с другого конца киоска и черта с два он получит свой «молсон».

– Я вас услышал. Прошу прощения, «молсон» кончился, – отвечаю я.

– Я минуту назад видел, как она наливала порцию! – Он указывает на женщину в шестом окошке.

Я слегка вытягиваю руку в его сторону, и он замечает это. Выражение его лица меняется. Не знаю, страх это или гнев, но у меня вдруг подскакивает пульс и я готовлюсь в любую секунду напасть. В моей голове тишина.

– Какая-то проблема? – спрашивает Бет. Николз улыбается:

– Нет, никаких проблем. Я просто попросил молодого человека налить мне пива, – отвечает он. Лишний раз выставляя себя полным кретином.

– Можно ваши документы? – спрашивает Бет. Как же здорово видеть, как Николз убегает, как испуганное насекомое.

– Ты его знаешь? – спрашивает Бет. Я отвечаю, что нет, но она чувствует мою ложь. Тут ее зовут ко второму окошку – проверить волшебной ручкой стодолларовую купюру. Я смотрю ей вслед, а потом замечаю, что пристально наблюдаю за работой девушки из первого окошка. Она даже работает красиво. А у меня уже новый клиент.

– Чем могу помочь?

– Можно мне крендель?

– Конечно, – отвечаю я. – С вас четыре доллара.

Парень достает из кармана целую кучу четвертаков и отсчитывает мне шестнадцать. Рядом с моим окошком появляется Николз, в этот раз – с Тоддом:

– Эй, Срун, а теперь нальешь «молсона»?

– Извините, мы ждем уже пять минут, – говорит ему стоящая передо мной дама. Она при полном параде хоккейного фаната: джерси этого сезона, вареные джинсы и убойные говнодавы.

– Ага, я тоже ждал, и вот я вернулся, – произносит Николз, перегнувшись через стойку и приблизив лицо к моему. Я тоже подаюсь навстречу, так близко, что чувствую его дыхание. Хулигана не испуг не возьмешь. Я Срун. У меня напрягается правая рука и щекочет в пальцах. Выделяющийся из меня адреналин уже пошел на улицу. Он весь идет ко мне в кулак и выстрелит через три секунды… две… одну… Хоккейная дама хватает Николза за воротник, бормочет: «Мелкий щенок» – и тянет его обратно в конец очереди.

 

 

Потом она возвращается и улыбается мне.

– Спасибо, – благодарю я. Я сжимаю и разжимаю правый кулак, чтобы убрать онемение. После срыва мне крутит живот.

– Пожалуйста, – отвечает дама. – Нечего трогать хоккейных фанатов. Нам не насрать на своих.

Мне тоже хочется стать фанатом хоккея и ни на кого не срать. Дама делает большой заказ и, пока готовятся ее крылышки, отходит в сторону, чтобы мог заказать следующий. Пока я наполняю стакан этому следующему, на горячем подносе появляются крылышки, и я оборачиваюсь забрать их. Когда я отдаю крылышки хоккейной даме, сзади подает голос Николз:

– Надеюсь, он туда насрал, сучка! Уж это-то Срун умеет!

Дама смотрит на меня, и – узнает. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, но она не уходит. Когда я все-таки поднимаю взгляд, она странно смотрит на меня. Не могу описать, с каким выражением. Я отдаю клиенту газировку и стараюсь не смотреть на нее, хотя она продолжает стоять рядом. Пока я готовлю начос следующему клиенту, подходит кто-то из ее детей, спрашивает: «Мам, ты скоро?» – и они уходят.

Во время первого периода мы успеваем протереть стойку и пополнить запасы соусов. Поскольку я самый крепкий, именно я ношу большие бутылки кетчупа и горчицы и наполняю их. Это отличный повод сбежать от шести других кассиров, которые любят подходить пообщаться и узнать коллегу поближе. Обычно они обсуждают телешоу. А я не смотрю телевизора. Вообще.

Когда я наполняю вторую бутылку кетчупа, ко мне подходит та хоккейная дама в говнодавах и кладет мне руку на плечо:

– Ты ведь Джеральд?

Я останавливаюсь и смотрю на нее. У меня вытягивается лицо, и я киваю. У нее на глазах слезы.

– Правда? – Я снова киваю. Она сжимает мою руку:

– Мне жаль, что тебе пришлось через такое пройти.

Я замираю на месте. Шоу вышло больше десяти лет назад, и я, как советует Роджер, стараюсь считать это случаем из чьего-то чужого детства и двигаться дальше. Я пытался забыть ТелеТётю – я не смотрел телевизора и писал ей как-бы-письма о своих чувствах. Я се это перепробовал. Не помогло. Но сегодняшняя хоккейная дама – это что-то новенькое. Она говорит пару слов, и я не могу пошевелиться. Не могу говорить.

– Все нормально? – спрашивает она. – Знаю, это не мое дело, но я просто не удержалась.

– Я могу только кивнуть. – Мне всегда хотелось найти тебя, обнять тебя и прижать к себе. Бедный мальчик.

Я снова киваю и пытаюсь снова заняться кетчупом, но глаза застилает пелена и я ничего не вижу. Все плывет.

– Не против, если я тебя обниму?

Я мотаю головой. Она обнимает меня, и происходит что-то странное. Не успев ничего осознать, я начинаю плакать. По-настоящему плакать. Как будто кто-то открыл кран внутри меня. Я стою лицом к запасам кетчупа, и никто из нашего пятого киоска не видит моего лица. И чем сильнее я плачу, тем крепче и ласковее она меня обнимает. Продолжая плакать, я постепенно понимаю, что происходит. Меня обнимают. За десять лет горстка миллионов зрителей «ТелеТёти» узнавала меня, изучала, пялилась, критиковала и даже терроризировала. Но никто из них меня еще не обнимал. Я плачу без единого звука. Дама молча обнимает меня. Через несколько секунд она берет у меня из-за спины несколько

 

 

салфеток и протягивает мне.

Подходит Бет – спросить, все ли в порядке. Увидев, что я плачу, она гладит меня по спине и предлагает, если нужно, до конца смены забрать у меня седьмое окошко.

– Не надо, – отвечаю я, – все в порядке.

Стоя лицом к стене и кетчупу, я сморкаюсь и вытираю лицо. Бет возвращается в киоск. Я глубоко дышу. Хоккейная дама сжимает мою руку:

– Еще увидимся, – и уходит.

Минуту я стою на месте, нащупываю свой невидимый слой полиэтилена и снова заворачиваюсь в него, чтобы создать преграду между мной и – ими. Влезаю в броню, защищающую меня от всего мира. В полиэтилен, не пропускающий слез. Когда я захожу в киоск, девочка из первого окошка смотрит на меня с таким видом, как будто тоже хочет расплакаться. Я отвожу глаза и возвращаюсь в седьмое окно. Я решаю никому больше не позволять себя обнимать.

 

 

9.

 

Я возвращаюсь домой в своей новенькой хоккейной джерси. Я купил ее, чтобы не срать на своих и не позволять срать на себя, как обнявшая меня женщина. Я так и не спросил, как ее зовут. Теперь каждый раз при виде кетчупа я буду вспоминать о ней.

Обед давно закончился, но по всему дому до сих пор пахнет запеченным цыпленком и домашней подливкой. Папа залез в свою берлогу и занимается там своими делами.

Возможно, пьет. Таша и ее крысеныш сидят в подвале, слушают на полную громкость какую-то мерзкую кантри-вестерн песню и подпевают. Мама сидит за обеденным столом и отпиливает донца у бутылок увлажнителя, чтобы добыть те четыре сантиметра жидкости, до которых не достает трубка пульверизатора. Мама надела защитные очки и орудует электрическим ножом, каким обычно режут индейку. На столе стоит восемь бутылок из-под увлажнителя и миска. Мама сливает в миску остатки увлажнителя.

Вот что для нее по-настоящему важно. Не совет настоящей няни справедливо и одинаково относиться ко всем детям. Не то, что ее дочери двадцать один, а ее дрючат в подвале и она с каждым днем все меньше способна жить самостоятельно. Если честно, какой-то части меня хочется отобрать у мамы электрический нож и… сами понимаете.

Мама машет мне рукой. Я машу в ответ и поднимаюсь в свою комнату, чтобы поскорее забыть все, что видел. «Счастливый уголок Джеральда» – написано на двери моей комнаты. Я повесил табличку в тринадцать, когда меня впервые отстранили от занятий за драку. Я изгрыз тому парню лицо. Кажется, его звали Том. Том нарывался. Тогда Таша еще жила в общежитии и делала вид, что учится, Лизи училась в старшей школе, а я страдал в средней и рядом не было никого, кто защитил бы меня от идиотов, днями напролет дразнивших меня Сруном. Ну я и откусил кусок лица Тому-как-его. У него на

всю жизнь остались шрамы от укуса бешеного, безумного берсерка. Я изгрыз его так жестоко, что меня отправили прямо к Роджеру, специалисту по борьбе с гневом. В тот день он спросил меня, где я чувствую себя счастливее всего. Я не стал рассказывать ему про Джердень и ответил, что в своей комнате. Так что мы сделали табличку и я повесил ее на свою дверь.

Думаю, тут я правда счастливее. У меня есть собственная ванная с душем. Громкая стереосистема. Компьютер. Выход в интернет. Все, что нужно, чтобы забыть о внешнем мире. Вот только… Таша все еще живет в нашем подвале. И я все еще нужен маме меньше, чем пара сантиметров увлажнителя со дна бутылки.

 

 

10.

 

Вот как я выживаю утром в понедельник – я надеваю наушники и слушаю дикий плейлист из барабанных ритмов индейских пау-вау. Лизи собрала его для меня в прошлом году, когда ходила на пау-вау со своим охочим до травки парнем. Я включаю музыку, когда начинаю собирать рюкзак, и выключаю, въезжая на школьную парковку. Если остается время, я сижу в машине до звонка и слушаю дальше. Потом я мысленно наношу боевую раскраску: три красных полоски под глазами, одну черную – через все лицо, красные полоски на предплечья и одну красную полоску от нижней губы и через подбородок. Я уже решил: если доживу до выпуска из этой дыры, на выпускной я приду в настоящей боевой раскраске.

Заходя в школу, я превращаюсь в воина. Я честный и благородный. Я вождь своего племени. Я мог бы снять с кого-нибудь скальп. Я мог бы стать действительно опасным. Но я решил так не делать, поэтому я и вождь. До этого года все было иначе. Я ничего не выбирал. Я все еще разговаривал словами, которые Роджер относит к признакам неконтролируемого гнева: «должен», «нужно», «заслуживаю». Я все еще был неуправляем. Я покалечил не оного Тома. Были и другие. В девятом классе я сломал

кому-то руку. И нос. А в прошлом году я попытался свернуть какому-то парню шею. Я наизусть знаю каждый сантиметр стен кабинета директора. Каждую мелочь в школьной комнате для наказаний. Я помню каждый раз, когда мне давали «еще один шанс».

Кажется, таких шансов было не меньше пяти. Роджер никогда не был мной доволен. Но теперь доволен. Я нашел свои триггеры и научился их блокировать.

Я наношу боевую раскраску, вставляю в волосы перья, захожу в школу и становлюсь вождем.

– Привет, Джеральд. Слышал, наши вчера выиграли, – говорит парень, занимающий соседний шкафчик. Он довольно крутой. Играет в джаз-группе и курит много травки.

– Три-один, – отвечаю я.

– Классная джерси, – замечает он. Я смотрю на свою одежду и думаю о хоккейной даме и о том, что теперь никому не дам насрать на себя. Сегодня я как будто нанес двойной слой раскраски.

– Спасибо.

Он кивает и уходит в свой класс. Я собираю учебники и захожу в кабинет мистера Флетчера. Все остальные называют его коррекционным классом.

– Привет, Джеральд!

– Здорово, Джеральд!

Я машу рукой и смотрю в пол.

– Классная майка, Джеральд!

Все заносчивые засранцы, считающие, что в коррекционном классе одни идиоты, ошибаются. Это лучший кабинет во всей школе, потому что здесь всем чихать, как ты себя ведешь, как туго соображаешь, хромаешь ты, заикаешься или толком не умеешь думать, потому что большую часть детства проплакал у себя в комнате из-за того, что прозвище «Срун» намертво прилипло к тебе еще до школы. Всем плевать, как ты одеваешься, сколько стоит твоя обувь, сколько зарабатывают твои родители и сколько песен загружено в твой айпод. Никого не волнует моя машина и товарищество, в котором я живу. Всем плевать на мое прошлое. Все наверняка знают, но никто ни разу об этом не заговаривал, а если бы попытался, мистер Флетчер наверняка сразу заставил бы его замолчать. Мистер Флетчер – настоящий вождь племени. В сравнении с ним я чувствую

 

 

себя только сыном вождя, потому что у него просто океан терпения: он держит в узде злобных засранцев вроде меня, которым нечего делать в этом классе, и помогает во всем Дейрдре, у которой церебральный паралич. А иногда у Дженни бывают припадки, когда она начинает все разбрасывать, и ему приходится успокаивать ее и отвозить к медсестре, чтобы та как-то привела ее в норму.

– Джеральд, ты все еще ходишь в спортзал? – спрашивает Дженни. – Ты с каждым днем все крупнее.

– Ага, ты просто качок, – соглашается Карен.

– О боже, ребят, заткнитесь! – подает голос Келли. Да, он парень и его зовут Келли, и это несправедливо, потому что он с рождения отстает в развитии. Серьезно, если ваш сын умственно отсталый, ему и без девчоночьего имени непросто. Понимаете?

– Ага, – подхватываю я. – Заткнитесь.

Дейрдре направляет ко мне свое автоматическое кресло, подается вперед и сжимает мою руку:

– Ты скоро будешь слишком горячим для нашего дурдома, – произносит она и хохочет. Иногда, смеясь, Дейрдре начинает плеваться. Мы никогда не смеемся над ней, ведь мы семья – и школьный психолог не может мне поверить.

– Будь у тебя шанс учиться по общей программе, ты бы воспользовался им? – спросил он во время нашей последней ежемесячной встречи.

– Ни за что, я обожаю свой класс.

– Но речь не о них, а о тебе. Тебе необязательно учиться в коррекционном классе, ты понимаешь?

– Не знаю, смотря что такое «обязательно», – ответил я.

Мне обязательно нужно иногда расслабляться. Мне обязательно нужно, чтобы меня перестали обзывать. Мне обязательно нужно место, где можно смыть боевую раскраску. А это коррекционный класс. Я раскрашиваю лицо, только чтобы дойти от машины до класса. Чтобы пойти пообедать. Чтобы заниматься спортом – мне приходится делать это вместе с обычными детьми. Мне нужна раскраска, чтобы быть здесь и сейчас, а не где- нибудь еще, где никто меня не знает… например, в Южной Америке.

– Достаем учебники по математике, – говорил Флетчер. – Либо к пятнице вы учитесь решать линейные уравнения, либо меня уволят и я буду жить на улице.

Я умею решать линейные уравнения уже года три, но я все равно открываю учебник и выполняю указания. Я не притворяюсь глупее, чем я есть. Просто здесь я в безопасности. Или все остальные в безопасности, когда я здесь. Или как-то так.

У Тома обед одновременно со мной. Это учителя просчитались, потому что с тех пор, как я прогрыз ему лицо, он мечтает убить меня. Он все время передает мне взглядом послания из штата ЗЛ. Я ставлю штамп «Вернуть отправителю» и ем дальше. Но однажды он взорвется. Я уже вижу, что этим кончится. Однажды, задолго до моего выпускного, он подкрадется и ударит в полную силу, мне придется защищаться и меня посадят. А я не хочу, чтобы меня сажали. Поэтому я и наношу боевую раскраску. В ней я смогу лежать и не сопротивляться. Даже если он изгрызет мне все лицо. Даже если он убьет меня. Я выдержу. Я просто надену мокасины, вставлю в волосы перья, отправлюсь в Джердень и буду там плясать у костра, горланить песни и есть индейское мороженое, пока не стану свободен. Я уже почти надеюсь, что он просто на хрен сорвется поскорее. Думаю, тогда все обрадуются. Кроме ребят из коррекционного класса, со мной никто не разговаривает. Даже учителя. Даже работницы столовой. Однажды я сказал Роджеру, что они все ждут, что я запрыгну на стол и насру туда.

– Не думаю, – ответил он. – Ты ведь с детства так не делал?

 

 

– Не делал. Но я точно знаю, что они ждут и надеются.

– Не знаю.

Я уверен, что не ошибся. Все хотят, чтобы я насрал на стол. И я, как в детстве, хочу всех развлекать. Тогда у них появится новая тема для разговора. Новая тема для сообщений:

«Лол! Ржунимагу пацталом! Даладна! Ой, все!»

Школьный психолог всегда повторяет, что у меня нет друзей только потому, что я отгородился от внешнего мира. Во-первых, он дебил. Во-вторых, кто бы, блин, на моем месте не отгородился? Я не только отгородился, но и нарисовал на своих загородках индейский народный рисунок: страшного зверя, заточенного в телевизоре.

 

 

Эпизод первый, сцены 20-29

 

Таблицы с оценками за поведение сменились таблицами с домашними обязанностями – вторым из тех самых трех шагов. Настоящая няня все время улыбалась мне из-за кадра, а поддельная няня была гораздо строже. Моя привычка повсюду какать просто выводила ее из себя. В чем, собственно, и была задумка. Зато послушайте – я целый месяц не пробивал стену, значит, с этой проблемой она, как ни крути, справилась.

– Джеральд, вот таблица с твоими обязанностями, – сказала ТелеТётя. – Если ты будешь помогать маме и папе и они наклеят по одной наклейке на каждый день, ты сможешь сходить в свой цирк. – Мы с Лизи умоляли маму с папой сводить нас в цирк с тех пор, как по всему городу развесили афиши.

Я взглянул на таблицу – клеточки с изображениями трех дел, которые я должен был выполнять каждый день, чтобы попасть в цирк. Задания были простыми. Картинки с кроватью и ящиком для игрушек обозначали, что я должен заправлять кровать и убирать игрушки в игровой. Но третья картинка была странной. Я даже спросил, что это. На ней был нарисован наш обеденный стол, накрытый на всю семью. Меня никогда раньше не заставляли накрывать на стол, и мне казалось, что и не должны были, ведь я мальчик.

Теперь я понимаю, что это сексизм, но мне было пять. Имейте снисхождение.

– Это новое задание, – ответила ТелеТётя, – но мы решили, что оно поможет тебе чувствовать себя частью семьи и работать с ней в команде. Первые два дела нужны тебе и только тебе, а тут ты сможешь помогать родителям, ты ведь уже большой мальчик.

Я вгляделся в картинку:

– Вы хотите, чтобы я накрывал на стол?

– Отлично! Да! Только по вече-ам.

– Я даже не знаю, где что лежит! – удивился я.

– Все в порядке, первые дни мы будем тебе помогать, – ответила она.

И они действительно мне помогали. Мне показали, где лежат тарелки, и мама раз сто попросила меня быть осторожным, но я ничего не разбил.

К середине недели я заправлял постель, как только вставал, и ровно в четыре часа дня начинал накрывать на стол. Я делал это раньше, чем кто-нибудь приходил ужинать, потому что так я мог незаметно окунуть тарелку Таши в воду из унитаза. Я делал это каждый день: заправлял кровать, убирал игрушки, накрывал на стол и лил воду из унитаза. На эти две недели телевизионщики оставили нас в покое, а ТелеТётя отравляла жизнь кому-то еще. Когда она вернулась, моя табличка была заполнена наклейками, а родители сказали, что я не какал никуда, кроме туалета. Няня дала мне пять:

– Я знала, что ты справишься! Хороший мальчик.

Я увидел, что настоящая няня подняла вверх большие пальцы. ТелеТётя все еще корчила из себя актрису: требовала, чтобы в ее салат клали определенный сорт яблок, и пила чай только определенной температуры, – но она постепенно превращалась в настоящую няню. Или, во всяком случае, вживалась в роль.

Потом ТелеТётя подошла к таблице Лизи и увидела, что та несколько раз забыла убрать в комнате и помыть посуду.

– Лизи, ты могла бы стараться больше, – сказала няня. Лизи только кивнула, потому что режиссер сказал кивнуть.

Дела Таши были сложнее наших, потому что она была старшей. Ей надо было убирать в ванных по субботам, убирать в своей комнате и в коридоре второго этажа. Она не сделала ничего. Даже не пыталась. ТелеТётя спросила, не забывала ли она клеить

 

 

наклейки, но Таша покачала головой и ухмыльнулась.

– Вы слишком многого просите от десятилетней девочки, – вмешалась мама. – Я не считаю, что она должна это делать. Особенно чистить унитаз.

– Чистить унитаз точно под силу десятилетней девочке, – парировала няня. – Ей почти одиннадцать. Она должна научиться заботиться о себе. – На этих словах она оглянулась на настоящую няню, чтобы убедиться, что не отклоняется от курса. Та показала ей большой палец.

Режиссер кивнул, но мама вместо этого продолжала спорить:

– Я не согласна. По-моему, чистить унитазы – задача для подростка, а сейчас пусть она помогает Лизи с посудой и прибирает в доме, чтобы всюду было чисто. И вообще, жидкость ля мытья туалета ведь ядовитая?

ТелеТётя поглядела в камеру и закатила глаза:

– Джил, об этом надо было сказать, когда мы распределяли обязанности. Две недели назад Таша на все согласилась. Значит, она могла все сделать.

– Я запретила ей выполнять эти дела! – скрестила руки на груди мама.

– Это его вина! – вдруг сказала Таша, указывая на меня.

Я застыл на месте. До сих пор помню, как я застыл на месте и с ужасом ждал, что она скажет дальше. Потому что я уже понял, что цирка мне не видать.

– Да? – спросила ТелеТётя, положив руку на бедро и готовясь наказывать виновных. Первая камера наплыла на нее. – И каким же образом?

– Я ненавижу запах туалета! – она разразилась крокодильими слезами. – Я даже не могу зайти в школьный туалет, если там кто-то какал, потому что вспоминаю про него! Он разрушил мою жизнь!

Няня склонила голову к правому плечу:

– Значит, ты не можешь убирать в туалете, потому что тебе не нравится запах какашек? Таша кивнула, потому что кивнула мама. Настоящая няня раздраженно взглянула на Ташу.

– И когда она вам сказала? – спросила ТелеТётя.

– Сегодня утром, – ответила мама. – Бедная девочка.

ТелеТётя снова посмотрела на Ташу, потом – на настоящую няню, продолжавшую закипать. Фальшивая няня хлопнула в ладоши и тряхнула волосами, как в рекламе шампуня:

– Лизи, дорогая, на этой неделе ты теряешь два часа экранного времени, и у тебя остается пять. Поняла?

Лизи кивнула и улыбнулась. Не знаю, почему. Давать нам по семь часов экранного времени в неделю – дурацкое правило. Оно заставляло нас больше разговаривать друг с другом… или лучше друг друга избегать.

Следом ТелеТёля обратилась ко мне:

– Джеральд, ты заслужил обратно свой маленький компути-и. – Геймбой! Целый месяц его не видел! – А поскольку ты две недели выполнял все свои дела, вы с Лизи сходите в цирк, а еще ты получишь то, что бросил в свою коробку для наград. Сходи за ней, дорогуша.

Я бросился к коробке для наград, выудил оттуда клочок бумаги, на котором я накорябал:

«Марожиное», – и отдал няне.

– О, мороженое! Я сама его обожаю. Какой у тебя любимый вкус?

– Клубничный, – ответил я.

– Прекрасно. Иди посиди на диване, пока я разберусь с твоей сест-ицей.

Она взглянула на Ташу и закусила губу. Мама встала так, чтобы Таша если что могла

 

 

обнять ее и поплакать.

– Таша, – начала ТелеТётя, – я, конечно, очень сочувствую, что ты внезапно обнаружила у себя страх пере какашками, но все-таки ты не делала вообще ни одного из своих дел, даже тех, для которых вообще не нужно ходить в ванную, – значит, ты теряешь все экранное время на неделе. Никакого компьютера, телевизора и видеоигр.

Таша прильнула к маме, как будто ее ударили:

– Почему он повсюду срет, а наказывают меня? – проревела она. ТелеТётя повернулась к маме:

– Джеральд снова куда-то покакал?

– Он так не делал с тех пор как… с моих туфель, – ответила мама. Да, так и было, а еще я больше не дырявил стены. Вот бы кто-то и про это вспомнил.

Няня снова повернулась к Таше:

– Давай мы составим тебе новый список обязанностей, и если мы соберемся включить туда что-то, что тебе не понравится, ты об этом скажешь. Поняла?

Таша злобно уставилась на меня, потом сказала испуганной маме:

– Это нечестно!

– Это честно, ведь тебе надо учиться помогать родителям, – ответила ТелеТётя.

– Ненавижу тупые таблички! – крикнула Таша.

– Ты сказала «тупые»! – заорал я с дивана. – Нельзя говорить «тупые»!

– Заткнись, мелкий срун! – завопила Таша. – Чтоб ты подавился своим сраным мороженым! – Она убежала к себе и заперлась.

Когда телевизионщики ушли, мама попросила папу сводить меня за мороженым. Мы пошли в «Молочника Блю Марш», и я заказал огромный клубничный рожок, а папа все время говорил по телефону с клиентом, которому пытался продать двухуровневый дом. Потом папа съел часть моего рожка, потому что сам я не смог бы его доесть.

– Сынок, я горжусь тобой, – сказал папа.

– Спасибо, – ответил я.

Когда мы вернулись домой, Таша сидела на диване, ела из миски мороженое и смотрела телевизор.

– Эй, я думал, ей запрещено! – крикнул я.

Мама, готовившая ужин, ответила что-то из кухни, но ее заглушил голос Таши:

– Заткнись, мелкий уродец! Проблемный ребенок здесь ты, а не я.

Тогда я поднялся наверх и сделал две вещи. Я насрал на розовую простынку Таши – в нижнюю часть, туда, куда она вляпалась бы ногами. Потом я заправил ее кровать и сел поверх кучи, чтобы получилась огромная, мерзкая липкая лепешка. В цирк мы с Лизи так и не попали.

 

 

12.

 

Давайте кое-что проясним: Лизи не звонит домой, потому что мама пыталась отговорить ее поступать. Не в открытую конечно, но по своей всегдашней привычке игнорировать среднего ребенка. Она никогда не напоминала Лизи почитать про университеты, не покупала ей учебников для подготовки к SAT. Однажды школьный специалист по профориентации позвонил к нам домой и спросил, почему у Лизи до сих пор нет никаких планов на поступление. Наверно, было что-то в мамином голосе, что выдавало, насколько ей срать, – потому что после разговора он начал добывать для Лизи информацию и помогать ей подавать документы. Когда начали приходить предложения из университетов, мама сказала две вещи: «В университете очень сложно влиться в коллектив» и «Вспомни, что было с твоей сестрой». Лизи не звонит домой, хотя прекрасно знает, что мне нужно поговорить с ней. Возможно, она курит слишком много травки, чтобы вспоминать обо мне. Вопреки маме она сумела поступить. Я хотел бы пойти по ее стопам – не просто убраться отсюда подальше, но и, может быть, тоже куда-нибудь поступить… хотя это будет непросто, ведь я в коррекционном классе и все время кого- нибудь бью. Мама с папой могли бы помочь мне, но вместо этого мама всегда разговаривала с представителями школы с таким же видом, как с ТелеТётей: «Что я могу с ним сделать?» В итоге, благодаря наименее любящему и заботливому человеку в моей жизни я наконец-то обрел кого-то любящего и заботливого. Моя настоящая мама – коррекционный класс.

Когда я возвращаюсь с физкультуры, Дейрдре заявляет, что потным я смотрюсь еще сексуальнее.

– Боже, Дейрдре, – отвечаю я. – Я так со стыда умру.

Она разворачивает инвалидную коляску и улыбается кривой улыбкой:

– Только потому, что ты хочешь меня, а я не твоя.

Я улыбаюсь. Потом замечаю, что ее правая нога свесилась мимо подставки, и наклоняюсь ее поправить.

– Пока ты не встал… – начинает Дейрдре, пока я встаю. Я немедленно краснею.

– Дейрдре, ты его смутила! – говорит Карен.

– Чувак, теперь тебе придется носить мешковатую одежду, – замечает парень по имени Келли. – Девочки чокнулись!

– Так, ладно, – произносит Флетчер, – может, на минуту отвлечемся от мускулатуры Джеральда и вернемся к линейным уравнениям?

– Ненавижу линейные уравнения! – возмущается парень по имени Келли.

– Ага, – соглашается мистер Флетчер. – Я тоже их ненавижу. Но вам придется их освоить, чтобы окончить школу, а вы же хотите ее окончить?

Я оглядываюсь. Дженни смотрит в окно. Дейрдре и Карен все еще с хихиканьем обсуждают мои руки. Келли так далек от линейных уравнений, что ему пришлось бы неделю ехать к ним на верблюде. Все остальные тоже отвлекаются. Кто на что. У Тейлор синдром дефицита внимания или что-то в этом роде, и чтобы сосредоточиться, ей приходится раскачиваться на стуле. Это выводит Ларри: он терпеть не может, когда она качается на стуле. Им всем чихать на линейные уравнения.

– Мне плевать, закончу я школу или нет, – произносит кто-то.

– Мне тоже, – соглашается Карен. – Многие великие люди никаких чертовых школ не заканчивали.

– А я бы хотела, – замечает Дейрдре. – Хотя бы для того, чтобы к сцене приделали

 

 

чертов пандус и вся школа пять минут смотрела, как я поднимаюсь и спускаюсь обратно. Пусть хоть разок увидят, что мы с ними в одной сраной школе. – Во время этой тирады она выделяет много слюны. С ней так бывает при длинных монологах. Она берет одной рукой ладонь второй, вытирает тыльной стороной губы и хихикает.

– Следи за языком! – просит Флетчер.

Я представляю себе, как наношу боевую раскраску и поднимаюсь на сцену за дипломом. Я видел, как Ли