Эпизод второй, сцена 15, дубль два

 

Мы должны были готовить цыпленка пармиджано к праздничному ужину в честь годовщины свадьбы родителей, но ТелеТётя, похоже, не особо подготовилась. Она все время суетилась. Пока мы не очень аккуратно все мыли и нарезали, она повторяла:

«Осторожно, мои туфли! Не закапайте платье!» Она протянула мне пакет на молнии с хлебными крошками, раскрошенными кукурузными хлопьями и капелькой приправ, которые намешала Таша, и сказала положить туда кусочки куриного филе и хорошенько потрясти. Она называла филе «филеем» и склоняла. Таша поправила ее. ТелеТётя недовольно покосилась на нее:

– Не придирайся.

Потом она загрузила филе в мой пакет и застегнула его.

– Теперь хорошенько встряхни! – скомандовала она. Я встряхнул, потому что они с режиссером жестом показали мне, как трясти мешок с филе.

Следом Лизи занялась сыром и соусом и выложила филе в узкое керамическое блюдо, а Таша разогрела духовку ровно до 350 градусов, поставила туда блюдо и завела таймер. У меня еще не зажила шишка, полученная два дня назад, когда она столкнула меня с лестницы.

Мама с папой пошли в кино. Днем мы сходили по магазинам, и ТелеТётя сидела с нами, пока мама с папой ели романтический ужин и занимались тем, чем родители занимаются наедине. Наверно, держались за руки. Во всяком случае, на камеру. Потому что я не думаю, что мама с папой стали бы держаться за руки просто так. Или целоваться. Если честно, в тот день я и начал понимать, что родители, похоже, не слишком-то друг друга любят. Они все время ругались, пока нам делали ремонт на кухне. И раньше. И еще раньше. Я смутно припоминаю, как они ругались, когда я был совсем маленьким. Я смутно припоминаю, как папа сказал, что уйдет из семьи. Какая-то часть меня – та, которой все еще шесть, – долго об этом мечтала. Я мечтал, как он заберет меня с собой. Я уже не знаю, придумал я это или папа действительно так сказал. Я непременно спрошу об этом у Лизи, когда мы наконец поговорим. Если такое когда-нибудь случится.

Когда мама с папой вернулись из кино и увидели цыпленка пармиджано, они изобразили изумление. ТелеТётя с Ташей несколько раз проверили духовку, чтобы убедиться, что все идеально. Мы заморозили салат. Мы запекли хлебцы с чесноком. Мы все красиво подали, и я даже отодвинул маме стул. Потом мы, дети, вместе с ТелеТётей поднялись наверх: она сказала, что пора собираться в школу и готовиться к учебной неделе.

Там ТелеТётя велела Таше пойти к себе, разобрать домашнее задание и убрать чистое белье, а мы с Лизи и оператором отправились за ней в мою комнату. Она посмотрела на часы:

– Мы можем час играть в любую игру на ваш вкус, – объявила она. – Потом у вашей ТелеТёти свидание с горячим мужчиной.

Она сбросила не очень-то подобающие няням каблуки, распустила пояс платья и села на пол у ног моей кровати. Лизи молча сходила к себе и принесла игру о детективе.

ТелеТётя называла эту игру «Клуедо», и мы с Лизи каждый раз хихикали. Лизи положила карты в секретный конверт: она никогда не подглядывала в них, а вот я иногда не удерживался. За час мы сыграли три партии.

– Вы просто мышки, знаете? – сказала ТелеТётя. Мы посмотрели на нее, как будто не понимая, в каком она смысле, и она объяснила: – В смысле, вы сидите тихо и от вас никаких проблем.

 

 

Лизи промолчала. Я мысленно пересчитал, сколько раз я устраивал проблемы. Насрать на стол – это определенно проблема. Видимо, ТелеТётя напилась. Может, она имела в виду свидание с горячительным.

ТелеТётя спросила Лизи:

– Таша когда-нибудь вот так играла с вами в «Клуедо»? Лизи покачала головой:

– Таша нас ненавидит!

– Таша не ненавидит вас, – возразила ТелеТётя.

– Она все время это повторяет! – настаивала Лизи. – А еще она обзывает нас и бьет. Я ощупал рукой полученную два дня назад шишку:

– Она столкнула меня с лестницы, потому что ненавидит.

– Я во всем разберусь, – пообещала ТелеТётя.

– Чтобы гордиться собой, да? – Лизи аж покраснела.

– Это ничего не изменит, – добавил я.

– Ага.

– Маме с папой плевать, что Таша с нами делает.

На секунду нам показалось, что ТелеТётя все поняла. Как будто она все знала, как будто помнила, что обещала мне в первый день работы на вторым эпизодом: что в этот раз все будет честнее. Потом она сказала:

– Давайте попробуем что-то новенькое? На этот раз я играю за миссис Пикок!

Оператор отснял целый час пленки, а потом из комнаты Таши раздались вопли, как будто ее режут. Няня вскочила, бросилась к комнате Таши и заколотила в дверь, сказав оператору подождать в коридоре. Мама уже взлетела на середину лестницы:

– Что они с ней делают?!

– Все под контролем, – сказала ТелеТётя. – Спускайтесь и наслаждайтесь ужином.

– Как вы могли это допустить? – допытывалась мама.

– Таша там одна, – ответила ТелеТётя. Мама явно не поверила:

– А где Джеральд?

– Весь последний час он был рядом со мной. – ТелеТётя прижалась губами к дверному косяку: – Таша! Открывай!

– Мама! – кричала Таша. – Мама!

– Я тут! – крикнула мама.

Таша медленно открыла дверь, мама мягко отодвинула ТелеТётю и вошла. ТелеТётя, Лизи и мы с папой стояли в коридоре, пока мама не открыла дверь и не потребовала зайти в комнату и посмотреть, что случилось. Кто-то наложил огромную кучу в раковину. Во всяком случае, по маминым словам. Я сам не видел, хотя мне было любопытно, потому что раньше я видел только свои кучи и хотел бы посмотреть, как это выглядит у других.

– Джеральд этого не делал! – сказала ТелеТётя. – Весь час он был рядом со мной. Мы играли в настольную игру. Все заснято. – Она, похоже, страшно разозлилась, что мама пыталась в чем-то ее обвинить.

– Значит, он каким-то волшебным образом прокрался сюда и сделал это, – не унималась мама.

– Ага, – поддакнула Таша.

Они с ТелеТётей устроили битву взглядами. Потом ТелеТётя отвела нас с Лизи по комнатам и сказала сидеть там и никуда не выходить. Они с Ташей и родителями пошли вниз, и я ничего больше не слышал, потому что послушно сидел в своей комнате. А когда вышел второй эпизод, они все вырезали. Весь день – цыпленка пармиджано, салат, чесночный хлеб, игру в детектива, красивое голубое платье ТелеТёти, ее свидание с

 

 

горячим мужчиной и даже загадочную кучу. Они все вырезали, как будто этого дня просто не было.

 

 

33.

 

Последний час в коррекционном классе я просидел, вспоминая, что я сделал в ванной и как сильно мне хотелось расквасить себе морду. Вот бы просто разделиться пополам, чтобы одна половинка меня забила другую до смерти и села в тюрьму.

«Полпарня-убийцы» – смотрите сегодня в восемь. Я выхожу на парковку, сажусь в машину и пишу Джо-младшему: «В жопу все». Потом стираю. «Ты когда-нибудь ненавидел себя?» Потом стираю это тоже. «Зачем мы это терпим?» Стираю тоже и закатываю глаза: откуда у меня этот пафос? Наконец я набираю: «До сих пор не понимаю, какого х. клоун-дантист это смешно» – и еду в спортзал для боксеров.

Там почти пусто. Я сразу иду к большой груше, беру перчатки и начинаю упражнение. Удивительно, насколько мои кулаки потеряли форму всего за неделю. А еще я сегодня ударил по двери ванной, и теперь правую руку саднит после каждого удара. Я пытаюсь представить вместо груши лица. «Хорошего дня, неудачник!» Таша. Мама. Таша. Мама. Таша. А потом там остаюсь я один. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я.

Через какое-то время ко мне подходит тренер Боб и смотрит, как я бью грушу.

– У тебя слабый удар слева, – говорит он. – Вот так. – Он показывает, что я неправильно бью левой, и говорит, как надо делать. Потом советует: – Подними блокирующую руку повыше.

Я поднимаю правую руку к самому подбородку и несколько раз бью левой. Тренер одобрительно кивает и встает за грушей, чтобы она не качалась. Руки все еще болят, но я бью и бью, пока футболка не промокает насквозь. Потом перехожу к пневмогруше.

– Вы с тем ямайцем разобрались? – спрашивает Боб.

– Он не ямаец. Тренер кивает:

– Но ты ведь понял, о ком я?

– Ага.

– Он прекрасный начинающий боксер, – произносит тренер. – Думаю, он мог бы стать чемпионом.

Я останавливаюсь и смотрю ему в лицо:

– На прошлой неделе он не мог даже достать меня. Скорости не хватило.

– Да, он ленится, – соглашается Боб.

Я тренируюсь в этом зале уже больше трех лет. Если Боб сказал, что фальшивый ямаец Джеко может стать чемпионом, значит, он и про меня знает.

– А я тоже могу стать чемпионом? – спрашиваю я.

– Если бы тебе можно было бороться, думаю, ты им и стал бы.

Я возвращаюсь к упражнению, тренер Боб уходит в свой кабинет, а я пытаюсь понять, нравится мне бокс или уже нет. Если я мог бы стать чемпионом, но мне нельзя на ринг, тогда какой во всем этом смысл? Это все равно что много лет учиться на клоуна и ни разу в жизни не исполнить свой дурацкий номер про зубы. Все равно что научиться водить машину и получить пожизненное заключение. Я отрываюсь от груши и некоторое время просто стою рядом с ней. Стою и смотрю, как она раскачивается взад-вперед, пока не останавливается. Груша – это я. Не могу объяснить, почему, но она – это я. Я тоже качался-качался и наконец полностью остановился. Понятия не имею, почему. Я вообще понятия не имею, что почему происходит. Например, почему я здесь. Почему я остановился. Почему я раскачивался. Я понятия не имею, почему сегодня утром барабанный бой мне не помог. Почему сегодня я не чувствую себя вождем. И почему я

 

 

вообще мог себя им чувствовать. Я понятия не имею, почему я занялся боксом. Вернее, занялся боксом и ни разу не боксировал. Понятия не имею, зачем я каждый день плотно заворачиваюсь в полиэтилен, как перестать в него заворачиваться и что это на самом деле значит. Я вдруг понимаю, что не могу вдохнуть. Кажется, меня сейчас разорвет на части; я беру ключи и одежду и ухожу. Я сижу в машине в пропотевшей футболке, выкрутив подогрев на полную, пока не согреваюсь. Потом я бью приборную панель.

Костяшки саднит, как когда я пробиваю гипсовые перегородки. На парковку въезжает машина, и в ней сидит фальшивый ямаец Джеко. Он выходит и направляется в зал. При виде него я чувствую себя снежным комом ярости, скатившимся с очень высокого и крутого холма. Я выключаю двигатель и иду за ним. Там я беру защитную пластинку для зубов и надеваю шлем. Заметив меня, он ухмыляется, и я киваю ему с таким видом, что он сразу понимает, что я готов, и тоже надевает шлем и защитную пластину. Какой-то парень помогает нам надеть защиту, и я вылетаю на ринг. Никто не дает сигнал, никто не судит. Мы просто деремся. Я стараюсь метить ему в лицо. Он метит мне в ребра. Меньше чем через минуту появляется кровь – не знаю, чья из нас, и мне плевать. Ради нее все и затевалось. Ради крови. Р-А-Д-И-К-Р-О-В-И. Если бы с кровью из меня вытек Срун, я бы истек ей. Если бы вместе с кровью вылилось все, что делает меня не таким, я отдал бы всю кровь. Я снова и снова бью его по лицу, и его нос истекает кровью. Из него бьет фонтан крови, и все же он не выставляет руки, чтобы защититься, и я вновь бью по открытой цели. «Он – это я, я, я. Он слишком тупой, чтобы закрыть лицо, и я буду бить его. Хорошего дня, неудачник».

Текут минуты – невозможно понять, сколько. Я пытаюсь держать ритм, но Джеко медленный и неуклюжий и не танцует со мной, как неделю назад. Я уклоняюсь от его ударом в голову, и он снова бьет меня в живот. А я пользуюсь возможностью расквасить ему нос еще сильнее.

Сначала он что-то говорил. Не знаю, что. Бросал какие-то фразы, чтобы завести меня, между ударами. Теперь он молчит. И тяжело дышит ртом. Думаю, он молится, чтобы кто- то позвонил в колокольчик и остановил нас. Но никто нас не останавливает, и я продолжаю погружать кулаки в фонтан крови. У меня трещат ребра. Я чувствую, как они ломаются. Это прекрасное чувство. Как будто ребра – тюремная решетка, за которой томятся мои внутренности. Джеко ломает решетку. Всю решетку. Ребро за ребром, Джеко освобождает меня.

Эта мысль сбивает меня. Я вдруг понимаю, что напортачил. Роджер будет очень недоволен. Я начинаю прикидывать, будет ли Ханна навещать меня в тюрьме, и фальшивый ямаец застает меня врасплох ударом в голову – куда-то в щеку, – так что я чуть не сворачиваю себе шею. Мне едва удается устоять на ногах, но я поднимаю левую руку, блокируя удар, немного отхожу назад и пытаюсь отдышаться. Такое чувство, как будто мы дрались целый час. Он стоит, согнувшись пополам, и истекает кровью. Он устал. Он еще несколько раз пытается ударить мне в голову, но я уклоняюсь, блокирую и снова бью его в живот и грудь, так что он задыхается и сгибается пополам, а я бью его коленом в лицо и в лоб, и он пятится, и я пинаю его, как будто я дикий дверь. Я действительно зверь. Джеко разрушил мою клетку.

– Эй! Эй! – кричит кто-то. Это тренер Боб. – Боже, парни, какого хрена? – До сих пор в моем мире существовал только ринг. Теперь появился Боб. А из Джеко течет река крови.

– Чувак, какого черта? – повторяет Боб. Я быстро и тяжело дышу, и не могу закрыть рот из-за защитной пластины, и вдруг понимаю, что он меня спрашивает: чувак, какого черта? Джеко тоже молчит; Боб засовывает что-то ему в ноздри и промывает ему лицо влажной губкой, чтобы понять, где у него порезы. Я продолжаю танцевать. Подпрыгивать. И

 

 

выжидать. Мое тело переключилось в режим разрушения. Боб подходит ко мне и жестом показывает, чтобы я вытянул вперед руки в перчатках. Он стягивает с меня перчатки: мои кулаки превратились в окровавленные клюшки.

– Ты что, даже не замотался? – спрашивает он. У меня в голове звучит эхо: «Ты что, даже не замотался?»

Какой глупый вопрос – как будто я думал об этом заранее. Как будто Боб сегодня впервые увидел злого, импульсивного подростка. Он усаживает меня на табуретку в углу ринга и дает мне ведро воды со льдом, чтобы сунуть туда руки. Он забирает Джеко к себе в кабинет, а я сижу и снова гадаю, будет ли Ханна навещать меня в тюрьме.

– Я буду, – говорит Белоснежка.

– Я тоже, – вторит Лизи.

– Можно поговорить с тобой прямо сейчас? – спрашиваю я.

Они исчезают, а у меня в голове звенит: «Можно поговорить с тобой прямо сейчас?»

 

 

34.

 

Я сижу в своем счастливом уголке и лазаю по интернету. Я приложил лед к щеке, ребрам, костяшкам и вообще всюду, куда мог. Мама спросила, зачем мне столько льда. Я ответил, что ходил в спортзал и у меня болят руки. Мама совсем не удивилась. Но если у меня будет синяк на щеке, она заметит. И Роджер тоже, у нас как раз завтра встреча.

Хотя я, конечно, отделался куда легче, чем фальшивый ямаец. Я так его избил, что каждые пять минут поглядываю, не едет ли полиция. Интернет помогает мне отвлечься. Кто-то для этого смотрит музыкальные клипы. Другие – порнуху. Я смотрю записи цирковых выступлений и думаю, что однажды я это сделаю. Я думаю, Джо-младший ошибся, говоря, как мне повезло. Он же не живет в клетке, понимаете?

Я смотрю на повторе один и тот же номер с трапецией и безуспешно пытаюсь отправиться в Джердень. Его как будто взломали и поменяли пароль. Но циркачи на трапеции – это какое-то волшебство. Я смотрю выступление цирка в Монако, и там никто никогда не слышал про Сруна. Номер исполняют три азиатских женщины и трое мужчин. Я никогда в жизни не видел ничего подобного: они так крутятся и выгибаются и так слаженно ловят друг друга в воздухе! Как у них это выходит? Мне почти хочется попробовать это – попробовать освоить трапецию, – но потом я вспоминаю, что в боксе нет смысла и ни в чем нет смысла. Если я освою трапецию, я все равно никогда не смогу выступить с этим номером.

Я щелкаю другое видео и смотрю, как какой-то парень делает двойной переворот, срывается и падает на сетку. Зрители все равно аплодируют.

Мама зовет меня по имени, но я не отзываюсь. Она зовет снова:

– Джеральд! К телефону!

Я иду в родительскую спальню, беру беспроводную трубку и не могу понять, кто мог позвонить мне на домашний. Может, Лизи получила мое телепатическое послание, что нам надо поговорить? Или это полиция.

– Привет, – говорит голос Ханны. Мама вешает трубку. Когда я понимаю, кто звонит, мое сердце пропускает удар. – Ты тут? – спрашивает она.

– Ага, – отвечаю я. – Привет. Как ты… то есть… ну ничего себе. Я думал, наш номер нигде не значится.

– Он и не значится, – отвечает Ханна.

– Ясно.

Я побыстрее возвращаюсь в комнату и закрываю дверь, чтобы мама ничего не слышала.

– Я взяла номер у Бет, – объясняет она. Я почти уверен, что у Бет есть только мой мобильный, но какая разница? Сейчас уже неважно.

– Ну что, привет. Работаешь в среду? – спрашиваю я. – Вечер долларов. Будет жарко.

– Я позвонила не для того, чтобы говорить о работе, – произносит Ханна. – Я хотела поговорить о тебе.

– Обо мне?

– О тебе.

– В смысле – обо мне? То есть… да, в каком смысле – обо мне? – удивляюсь я.

– Ты мне нравишься. Я хочу сходить на свидание или что-то вроде этого. С тобой, – говорит она. – И ты можешь снова сказать, что тебе нельзя, но имей в виду, что мне тоже нельзя, и нельзя спалиться перед моими родителями, и, конечно, ни хрена нельзя говорить брату.

 

 

Я в Джердне. Мой стол это вафельный рожок. Я мороженое. Мягкое персиковое мороженое.

– Джеральд? – окликает Ханна.

– Да.

– И имей в виду, что я сейчас не пытаюсь что-то кому-то доказать. То есть… ты давно мне нравишься, но я стеснялась что-то предпринимать, потому что… потому что ты Джеральд.

– Ого, – отвечаю я, – я и подумать не мог. – Я целую мучительную секунду отчаянно ищу, что бы сказать, и наконец говорю: – Я был бы рад сходить с тобой на свидание… Боже, звучит как бред умственно отсталого.

– Не говори так, – просит Ханна.

– Как?

– В свиданиях нет ничего умственно отсталого. И меня раздражает это выражение. Да, правило номер один: никогда не говори «умственно отсталый».

– Ага, – отвечаю я. – Я постоянно это слышу, и меня уже перестало раздражать. Но если уж мы придумываем правила, у меня тоже есть одно.

– Да, мы придумываем правила. Какое у тебя?

Я понятия не имею, какое правило выдвинуть, и выпаливаю:

– Никаких мюзиклов! Ненавижу мюзиклы! Ни фильмов, ни спектаклей, никаких мюзиклов!

– говорю я. Это шутка, но она не смеется. Похоже, она волнуется. «Ты же не поверил, что ты ей правда нравишься? Наверняка она включила громкую связь и рядом с ней сидят ее друзья и хихикают в кулачки».

– Это легко, я тоже ненавижу мюзиклы, – отвечает Ханна. – И никаких ситкомов, пожалуйста. Ненавижу эту хрень.

– По рукам! – отвечаю я. Я кладу свою пострадавшую правую руку на лицо и ощупываю свою улыбку. Я очерчиваю ее указательным пальцем.

– Как тебя может не раздражать, когда тебя называют умственно отсталым? – спрашивает она. – В смысле, сам понимаешь. Да, наверняка каждого в твоем классе хоть раз так называли, но все равно.

То есть она уже в курсе, что я учусь в коррекционном классе. Отлично.

– Наверно, в том, что меня зовут Джеральд «Срун» Фауст, есть свои плюсы, – отвечаю я.

– И потом, ты многого не знаешь.

– Значит, пора запланировать несколько долгих прогулок, чтобы все обсудить, – парирует она.

Я не знаю, что на это сказать. «Спорим, у тебя есть не больше недели, а потом ты все испортишь?» – говорит внутренний голос.

– Джеральд?

– Да?

– Ты ведь… ты ведь согласился не из жалости?

– Что значит – ты стеснялась, потому что я Джеральд? – спрашиваю я вместо ответа.

– Ну… ты же Джеральд. Ты знаменитый. Местная звезда. Совершенно несравнимая с любыми звездами реалити-шоу, снятых потом.

– Охренеть.

– Прости.

– Я не знаменитость, – отвечаю я. – Я печально известен. Это совсем другое.

– Не знаю. По-моему, ты знаменитость, – возражает она. – А уж я-то знаю. Я даже помню, как в газете вышла статья про вашу семью и мама сделала вырезку, чтобы я могла ее сохранить.

 

 

– Ты смотрела это дерьмо?

– Да, а ты разве нет?

– Ты не кажешься мне застенчивой, – замечаю я.

– Я очень застенчивая, пока не узнаешь меня поближе. Потом я просто Ханна, – она хихикает. – И Джеральд?

– Да?

– Завтра в школе… ты ведь по-прежнему… будешь со мной разговаривать? Ты ведь меня не разыгрываешь?

Я и не думал, что у других может быть такая же паранойя, как у меня. Особенно у Ханны. Она кажется очень уверенной к себе. Хотя, может, она потому и ходит к психологу, что у нее паранойя. Или у нее биполярное расстройство – то подъем, то упадок, как у Таши.

Вот черт.

– В смысле? – спрашиваю я. – Конечно, в школе я буду нормально с тобой общаться. Мы друзья. Даже если со свиданиями ничего не получится, мы друзья.

Я произношу это таким тоном, как будто мы герои какого-нибудь фильма с Чарли Брауном. Как будто я Линус, а она девушка-Линус.

– Это так мило! – отвечает она. – Нереально, наверно, но мило. А теперь иди объясняй своем маме, что я не чокнутая. Когда я попросила позвать тебя, она, кажется, подумала, что я сталкер или чего похуже. Наверно, у вас их много. – Она хихикает, как будто это смешно, но когда-то у нас правда было много сталкеров.

– Ладно, – отвечаю я.

– Пойду посмотрю вчерашнюю серию «Тупых походников». Я ее записала. Уже не терпится узнать, кого выгнали. Пока, Джеральд.

– Пока.

«Правило номер три, – думаю я. – Никаких упоминаний реалити-шоу. Никогда».

Я минуту просто сижу и улыбаюсь. Потом я открываю дверь, чтобы пойти вернуть родителям трубку: мама стоит наверху лестницы.

– Кто это был? – спрашивает она.

– Просто девочка из школы, – отвечаю я.

– Мне она сказала то же самое. Но откуда у нее наш номер? Мы, вроде, договаривались давать людям только номера мобильных?

– Да, прости, похоже, я по ошибке дал ей домашний. Мы торопились, – оправдываюсь я.

– Торопились?

– Да. Мне нужно было помочь ей с линейными уравнениями, – вру я. – Был уже конец урока. Ну и, видимо, я случайно вспомнил домашний вместо мобильного.

Я прохожу через их спальную и ставлю трубку на место. Когда я иду обратно, мама стоит на прежнем месте.

– С линейными уравнениями? – переспрашивает она.

– Да. Сам удивился, – отвечаю я.

Потом захожу к себе и закрываю дверь. Я ложусь на кровать, закрываю глаза и переношусь обратно в Джердень, где я собираюсь рассказать Лизи, что у меня есть девушка. Я хочу играть номер на трапеции, где я ловлю ее, а я меня. Я хочу стать косяком, который она курит, чтобы мы наконец-то смогли обсудить все без слов, потому что я стану наркотическим веществом в ее мозгу. Я хочу мягкого персикового мороженого. Я хочу стать мягким персиковым мороженым.

– Я требую, – шепчу я, – чтобы меня превратили в мягкое персиковое мороженое.