Эпизод третий, сцена вторая, дубль второй

 

Третий эпизод не был полноценной серией. Это было что-то вроде «давайте оглянемся назад и порадуемся, как хорошо мы справились», и я не мог позволить миру верить, что хоть кто-то в моем доме справился. Ничего не стало лучше.

Мама все еще обращалась с Ташей как с маленькой принцессой, хотя та все время била ее и придумала еще более изощренный способ издеваться над нами с Лизи – номер с подушкой. Она брала диванную подушку, клала ее мне на лицо и давила, пока я не начинал орать и дергаться. Когда я почти терял сознание, она наконец убирала подушку, и я оказывался в Джердне, где я лежал на полу, ее не существовало, а Лизи сидела рядом и беспокоилась за меня. Тогда Таша бежала к маме и говорила, что я сделал какую-нибудь гадость, и мама приходила и ругала меня, а я молчал, смотрел в одну точку и, скажем, лакомился мороженым вместе с моим любимым героем из мультика.

Папа стал еще больше работать. Как будто это было вообще возможно. На рынке царила благодать, дома так и разлетались. Я пару раз слышал разговоры о том, чтобы хранить деньги в надежных местах, как белки закапывают орешки. Папа предлагал переехать: теперь нас знало слишком много народу. Мы были звездами реалити-шоу. К калитке приходили фотографы и щелкали вспышкой. В местной газете выходила статья за статьей. Кто-то писал письма в редакцию. Мне тогда было шесть, и я ничего этого не знал. С тех пор я прочел несколько писем. Многие были жестокими, некоторые не были. Наверняка одно из них написала Хоккейная Дама, моя щедро сдобренная кетчупом мать мечты.

Лизи тоже было плохо. Она боялась за наши жизни. Она сообразила, что можно спастись от номера с подушкой, если все время сидеть в комнате и запирать дверь. Она по сто раз перечитала все свои книги. Она записывала что-то в дневник на замочке и делала вперед задания.

С мамой тоже не все было в порядке. У нее были пустые, прозрачные глаза. Она начала ходить по многу часов. Она даже пыталась устроиться на работу, но никто не принял ее, потому что единственное, что она умела делать, – это разрушать нашу семью. Никто не говорил этого вслух. Это мои слова.

Когда снова приехали няня Лэйни Черч, она же Элизабет Хэрриет Смолпис, и операторы, они вошли к нам, как к себе домой. ТелеТётя даже не потрудилась одеться как няня. На ней красовалось платье, подчеркивавшее все ее выпуклости и роскошный бюст.

Операторы не вставляли в стены никаких камер. Они сказали, что просто пробудут тут три дня, напомнят нам о правилах и убедятся, что у нас все хорошо.

Детей снимали начиная со второй сцены. Мы все умылись, приоделись и сидели за кухонным столом: мама с папой сидели по бокам стола, я сидел с ТелеТетей, а напротив нас сидели Лизи и Таша. Мне мерещилось, что весь кухонный стол завален моим дерьмом. Я вспоминал времена, когда я его там оставлял. Тогда мне было пять – казалось, с тех пор прошла целая жизнь. Я чувствовал себя гораздо старше семи лет. Какой еще семилетка может похвастаться, что в первом классе его считают чем-то средним между телезвездой и серийным убийцей? Я не мог понять, правда ли первоклассники смотрели это шоу или им рассказали родители. Боюсь, и то, и другое. Родители позволяют детям смотреть кучу хрени, которую им смотреть нельзя.

– Очень рада снова всех вас видеть, – начала ТелеТётя. – Расскажите мне, какой у вас по-огресс. – Мне начинал нравиться ее британский акцент, хотя иногда и хотелось заткнуть ее ударом по губам: как можно быть такой наивной и верить, что у нас может

 

 

быть «по-огресс»?

– На прошлой неделе Таша снова попыталась убить меня, – сказал я в первом дубле. Им не понравилось. Таша полезла спорить. Все начали кричать. В итоге кто-то крикнул:

«Стоп!» – мы начали заново и мне запретили подавать голос, пока меня не спросят. Но ТелеТётя, кажется, забеспокоилась. Она посмотрела на Ташу и все поняла.

– Мотор!

– Очень рада снова всех вас видеть, – повторила ТелеТётя. – Расскажите мне, какой у вас по-огресс.

Мама улыбнулась и сказала, что мы вели себя гораздо лучше. Она добавила, что теперь, когда мы соблюдаем правила и помогаем по хозяйству, она стала лучше справляться с большой семьей. Папа объяснил, что у него сейчас большая загрузка на работе, но ему кажется, что дети большие молодцы. Он добавил, что они с мамой начали часто ходить куда-то вместе – наш последний бэбиситтер даже позволяет им раз в месяц ходить на свидания.

– Джеральд, как у тебя дела в первом классе? – спросила ТелеТётя.

Здесь я должен был сказать что-то, что не испортит момента и позволит нам плавно перейти к третьей сцене – подведению итогов по таблицам и обязанностям и перечислению всего того, что ТелеТётя для нас сделала. По плану, я должен был произнести: «Все отлично, у меня классный учитель». Но я задумался над вопросом: как дела в школе, Джеральд? Потом задумался над ответом: а как по-вашему? С чего я должен верить, что вам не плевать? Боже, чушь-то какая!

– Было бы получше, – ответил я, – если бы Таша не пыталась все время меня убить.

– Стоп!

 

 

47.

 

«Я требую какую-нибудь другую маму». Я говорю ей, что заболел и не пойду сегодня в школу, а она отвечает:

– Это не может повлиять на наши с отцом планы.

Она морщит лоб буквой «м». Папа смущенно сидит рядом. Я развожу руками и прошу прощения.

– Мы давным-давно обещали пойти на их свадьбу, – ворчит мама. – И нам в десять выходить.

– Прости, – повторяю я.

– Джил, иди собирайся, – вмешивается папа. – Я поговорю с Джером.

Она уходит, явно недовольная моим поведением, хотя я не срал в ее обувь. «Я требую разрешение насрать ей в обувь. Один. Последний. Разочек».

– Все в порядке? – спрашивает папа.

– Ага, просто нехорошо, – я поглаживаю живот.

– Похмелье после дня рождения?

– Он был два дня назад, и я работал, помнишь? – Папа кивает:

– Хочешь о чем-нибудь поговорить?

– Не.

– Ты ведь не принимаешь наркоту?

– Боже, нет!

– Пьешь?

– Без тебя не пью.

– Девушка появилась?

– Возможно, – отвечаю я. – Ничего серьезного. – Я прекрасно научился делать каменное лицо.

– Ты ведь не притащишь ее домой, когда мы уедем?

– Ни за что! – обещаю я, думая о размножении грызунов в подвале. Папа обеспокоенно смотрит на меня:

– Точно все в порядке?

Я отвечаю таким же обеспокоенным взглядом:

– Да все не так. Мне просто надо переждать это, как Лизи.

– Ясно, – отвечает папа, как будто я капризничаю.

– Или давай купим тот дом с бассейном. – Папа вздыхает. – Подумай об этом.

Он смотрит на часы и жестом предлагает мне пойти в его берлогу. Он захлопывает за нами дверь и открывает шкаф с алкоголем. Он наливает себе стаканчик и что-то бормочет о том, что за рулем все равно мама. Сейчас девять часов утра.

– Ненавижу свадьбы, – признается он. – Там все такие, блин, счастливые. Все празднуют, все смотрят в будущее, и все делают вид, что брак – это просто море сбывшихся грез.

– А разве нет?

Папа ехидно ухмыляется. Не успевает он сказать и слова, начинается шум. Сначала тихий: «ба-бум-ба-бум-ба-бум». Тихий и неторопливый. Папа допивает стакан:

– Мама оставляет Ташу за старшую. Согласен, это жесть. Захочешь переночевать у друзей – я пойму. – Он прекрасно знает, что у меня нет друзей. – Позвони мне, если начнет творить глупости. – «Ба-бум-ба-бум-ба-бум-ба-бум…»

– У тебя что, безлимитные минуты? – спрашиваю я, и мы оба смеемся.

Когда они наконец уезжают, я забираю Ханну из школы (она тайком вышла через кабинет

 

 

оркестра и ждала меня на улице), и мы едем на Фрэнклин-стрит. По пути я рассказываю ей о том, что понял:

– Мне незачем учиться в коррекционном классе. И всегда было незачем. Со мной все нормально. – Ханна кивает. – Но мама хотела сделать меня умственно отсталым, чтобы Таша была довольна. Она всегда хотела, чтобы Таша была довольна, потому что иначе та все время ее била, и нас с Лизи тоже била, и там еще много всего намешано, но лучше поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Слушай, какая мать будет делать своего сына умственно  отсталым?

– Можно ты будешь говорить «с задержками в развитии» или что-нибудь помягче?

– Но меня называли именно умственно отсталым, – возражаю я. – Да, это было больно. –

«Ты же знаешь свою маму». Ханна сжимает мою руку:

– Просто ужас.

– Но со мной же все в порядке? Я не ум… у меня же нет задержек в развитии? – Я поднимаю голову от руля и смотрю на нее: – Нет же?

– Джеральд, ты когда-нибудь задумывался, что она так тебя называет, чтобы… ну, чтобы как-то оправдать то, что она с тобой делала? Например… то, что было в шоу?

– В каком смысле?

– Я сильно нарушу третье правило, – предупреждает Ханна.

– Разрешаю.

– Ну, может, ей нужно было как-то объяснить… ну, то, что ты делал, и она решила, что проблема в тебе, а не в ней?

– Она искала объяснение, почему я сру?

– Ну да.

– Интересно, – говорю я, и мой мозг вскипает.

Значит, маме нужно было сделать меня умств… найти у меня задержки в развитии, чтобы объяснить, почему я срал в эпизодах «ТелеТёти». Мама хотела сделать меня умственно отсталым, потому что это было проще, чем стать для меня хорошей мамой.

Я влип.

Нейтан и Эшли смотрят минисериал «National Geographic» о глубоководной жизни. У них выходной. Эшли сегодня не печет, а Нейтан говорит, что для пива еще слишком рано.

Какая ирония: я только что видел, как папа пьет неразбавленный виски в девять часов утра. «Я требую чтобы Нейтан и Эшли меня усыновили».

Ханна сворачивается калачиком в кресле между тремя аквариумами и здоровается с Лолой и Дрейком. Она замечает, что на одну рыбку стало меньше.

– Да, один из плеков на неделе умер, – говорит Нейтан.

– Бедный Луис, – хмурится Ханна. – Лучший чистильщик в мире.

Я сижу один на диване и по большей части любуюсь Ханной. Она не знает, что я смотрю на нее. Она даже не замечает, как Эшли предлагает ей колы и уходит в кухню. Она не видит, как Эшли и Нейтан смотрят на нее и тихонько хихикает. Она не реагирует, когда в ее кармане вибрирует телефон. Она с головой погрузилась в аквариумы и плавает вокруг заросшего водорослями замка с другими рыбками. Как будто у нее тоже есть Джердень. Я вдруг понимаю, что хочу спать, и закрываю глаза. Вообще-то, обычно я не сплю днем.

Когда я был маленьким, спать днем было просто опасно. Я превращался в легкую цель. Тут, вроде, никто не против, и я засыпаю.

Следующее, что я осознаю – Ханна будит меня и спрашивает, что я буду на обед.

– За мой счет, – говорит Нейтан. – У меня скидка в китайском ресторане.

– Я не голоден, – говорю я. Я поспал и не голоден. Я зеваю.

 

123/167

 

 

– Захочет – возьмет у меня, – решает Ханна.

Через полчаса мы все сидим за кухонным столом и едим китайскую еду. Нейтан рассказывает, что работает водителем на местной фирме, продающей бытовую технику. Эшли спрашивает Ханну, как ей работа в РЕС-центре.

– Нормально, – отвечает Ханна. – Теперь хоть босс классная.

– Ты ведь тоже там работаешь? – спрашивает Эшли.

Я все еще хочу спать, и после сна у меня крутит живот.

– Хочешь яичный рулет? – спрашивает меня Нейтан.

– Нет, спасибо.

Он предлагает рулет Ханне, и та съедает его в три укуса.

Я слушаю, как они обсуждают какую-то новость по телевизору о том, как кого-то исключили из одиннадцатого класса за угрозу взорвать школу. Нейтан спорит с Эшли насчет какой-то части истории, а Ханна встает на ее сторону. Они спорят со смехом. Здесь спокойно – как будто девяносто девять рыбок научили людей сосуществовать в одном аквариуме, не устраивая сцен. Они просто плавают, едят и живут. Возможно, когда я был маленьким, в доме Фаустов надо было тоже поставить аквариум. Может быть, тогда все было бы лучше. И кстати, в аквариум довольно сложно насрать. Я смотрю на самый большой аквариум и пытаюсь представить, удалось бы маленькому Джеральду или нет. Вряд ли.

– Джеральд?

Я поднимаю голову и вижу не Эшли, Нейтана и Ханну. Рядом сидят Белоснежка, Дональд Дак и Золушка. Мне это не нравится, и я переспрашиваю:

– Да?

– Что скажешь? Как по-твоему, нужно ли после такого позволять человеку учиться дальше?

Я во все глаза смотрю на задавшую вопрос Эшли, но вижу Белоснежку, и на ее плече сидит сраная синяя птица.

– Джеральд не смотрит телевизора, – произносит Золушка.

– И правильно, – замечает Дональд Дак, поднимая крыло, чтобы дать мне пять. – От этого дерьма только тупеешь.

Я даю ему пять и чувствую под пальцами перья. Я опускаю руку под стол и щиплю себя за ногу, но даже боль не помогает мне выбраться из Джердня.

Золушка говорит:

– Слушайте, она же только сообщила об угрозе бомбежки. Она же не принесла в школу настоящую бомбу! Хотя, по-моему, она имела полное право там все взорвать. С ней там хреново  обращались.

– Это не повод пугать людей, – возражает Дональд Дак.

– И что теперь, пугать людей – преступление? – спрашивает Белоснежка.

– Ну… да, – отвечает Дональд. – Ложная тревога о бомбежке незаконна.

Я щиплю ногу сильнее. Моргаю. Вдыхаю и выдыхаю. Стучу ногой по полу. Сжимаю кулак, впиваясь пальцами в ладонь. За столом по-прежнему сидят Белоснежка, Дональд и Золушка. Тогда я спрашиваю, где тут ванная, запираюсь и изучаю свое отражение в зеркале. Я не персонаж Уолта Диснея. Я Джеральд. Я Джеральд, и никогда не стану никем другим.

Я плещу водой в лицо, смываю воду в унитазе и снова смотрю в зеркало. На этот раз мне не хочется себя бить. Здесь жестокость кажется совсем неуместной.

Вернувшись в комнату, я с радостью вижу, что со стола убирают Ханна, Нейтан и Эшли. Никаких перепончатых желтых лапок и громоздких бальных платьев.

 

 

– Хочешь доесть? – спрашивает Нейтан, протягивая мне ло мейн.

Я благодарю его, сажусь и ем вилкой из белой коробки. Все радостно обсуждают, как будут смотреть «Челюсти» – видимо, у них традиция смотреть «Челюсти» по пятницам. Ханна пробирается к креслу и огромного аквариума с соленой водой и касается пальцем стекла, к которому прилепилась морская звезда. Я сажусь рядом, на подлокотнике.

– У него есть имя? – спрашиваю я.

– Это не он, а оно. Морские звезды гермафродиты. – Глядя на мое непонимающее лицо, Ханна добавляет: – Они вырабатывают и сперму, и яйца.

– Я знаю, что такое гермафродит. Зовут-то его как? – повторяю я.

– Ой, прости. Я зову его Сэл. Ну, понимаешь, возможно, это уменьшительное от Салли.

– Понял.

Мы любуемся Сэлом, и Ханна рассказывает мне, как зовут других рыбок. Гарри, Сэди, Кингсли, Боб и большая спинороговая рыба-клоун по имени Бозо.

– Они вселяют надежду, – говорит Ханна. – На то, что однажды мы будем свободны.

Я не понимаю, как рыбки в стеклянной аквариуме на двести галлонов могут давать мне надежду. Мне кажется, Гарри, Сэди, Боб и Бозо были бы свободны, если бы плавали в родном океане. Я не говорю этого вслух. Вслух я повторяю:

– Свободны?

– Смотри, у них есть свой дом. У них есть работа. У них есть все, что душа пожелает. Летом они ездят отдыхать в Вайлдвуд. Просто… просто море надежды.

– А, я думал, мы о рыбках.

– Ясно.

– Но да, думаю, в меня они тоже вселяют надежду. Они такие милые! – соглашаюсь я. – Они всегда такие?

– Ага.

– Я к такому не привык, – признаюсь я. – Ну, я в машине рассказывал. Ханна минуту молча смотрит на рыбок и думает:

– Вот блин! – говорит она наконец. – Когда я стала объяснять про гермафродитов, я вела себя как твоя мама?

Я смеюсь. По-настоящему – специально проверяю. Ханна тоже хихикает.

– Моя мама, наверно, даже не знает, что такое гермафродит, – отвечаю я. – Если об этом не написано в каком-нибудь модном журнале.

– Ребят, пропустите начало! – зовет Эшли. – Нельзя прийти сюда в пятницу и не посмотреть «Челюсти». Даже тебе, королева рыбок. Идите к нам.

Мы с Ханной садимся отдельно. Она сидит так, чтобы видеть одновременно телевизор и аквариумы. Я сижу на диване, где спал. Посередине фильма – на том моменте, когда акула начинает гнаться за лодкой Квинта, – Нейтан идет на кухню и приносит всем пива, и мы сидим, очарованные, до самого конца. Когда по экрану бегут титры, Ханна говорит:

– Я хочу быть ихтиологом.

– О да, детка! – отвечает Нейтан. – Попробуй. Из тебя получится крутой ихтиолог. Эшли кивает. Никакого снисходительного хмыканья, никто не говорит: «Ихтиолог? Ну- ну». Я вдруг понимаю, что мир, на самом деле, огромен. Я ничего не знаю, кроме своей тупой семьи, тупого дома, тупой школы и тупой работы. Но мир огромен… и большая часть его находится под водой.

 

 

48.

 

Высаживая Ханну у подъезда к их участку, я признаюсь, что мои родители уехали до завтра.

– Как ты думаешь, мне можно поехать с тобой?

– Не знаю, – отвечаю я. – Вряд ли.

«Я требую нарушить правило номер пять. Я требую поцелуй. Сегодня. Прямо сейчас». Я наклоняюсь к ней и целую ее в губы, она размыкает мне рот языком и мы нарушаем пятое правило. Десять минут подряд.

Я не могу выразить, как думаю о ней, пока еду домой, но это довольно жаркие мысли. А потом я размякаю изнутри. Как будто внутри у меня нуга и крем-карамель. Мне хочется рассказать кому-то: «Я только что нарушил пятое правило. Я счастлив. Кажется, у меня по-настоящему есть девушка». Но мне некому рассказать. У меня нет друзей. Джо- младший подумает, что впервые поцеловать девушку в семнадцать – это позор. Бет мне не друг, а начальница. В коррекционном классе всем будет плевать или кто-то скажет какую-нибудь гадость. Дейрдре заставит меня стыдиться, потому что она, возможно, никогда в жизни не нарушит пятого правила. Во всем мире есть всего один человек, которому мне отчаянно хочется немедленно позвонить, но она уехала в Шотландию, бросила меня одного во всем этом дерьме и с тех пор не выходила на связь. Моя нуга застывает. Крем-карамель хрустит на зубах. Почему я вдруг разозлился на Лизи? Зачем? Она просто сдержала свое слово. Она просто сделала то, о чем столько времени говорила. Она сбежала. Как будто у меня нет телефона. Как будто я не могу набрать ее номер. Если бы я захотел, я бы уже сто раз ей позвонил. Я не звонил ни разу, потому что… почему? Потому что думал, что справлюсь один. «Я требую прекратить справляться в одиночку».

Когда я проезжаю в ворота и машу охраннику, он поднимает бровь. Я понимаю, что он имел в виду, только когда вижу наш уставленный машинами подъезд. Их, наверно, штук двадцать, они стоят от гаража до самых дверей. Несколько раскидано по дороге. Я останавливаюсь, открываю окно и слышу музыку, гремящую так, что трясутся соседние дома. Интересно, сколько уже тянется вечеринка. И скоро ли приедет полиция. «Я требую не попадаться на глаза полиции».

Я паркуюсь и пробираюсь к входной двери. Открыв дверь, я первым делом фотографирую происходящее на телефон и посылаю фото папе. Я подхожу к лестнице, пробиваясь через толпу наводнивших мой дом незнакомцев. Таша напилась. В кухне стоит две бочки спиртного, а на столе стоит очень много бутылок. Какие-то люди лежат вповалку на диване и целуются. Другие танцуют в глубине комнаты, где Дэнни поставил стереосистему. Кажется, какая-то девочка танцует в одном лифчике.

Я не знаю, что мне делать. Я иду в свою комнату, закрываю дверь, запираюсь и тупо смотрю в телефон. Минуту назад я не знал, кому рассказать, как все прекрасно. Теперь я не понимаю, кому пожаловаться, насколько тут кошмарно. Я набираю номер Лизи. Пока идут гудки, я кое-что подсчитываю и понимаю, что у нее там часа три утра. Но она берет трубку, прежде чем я успеваю ее повесить.

– Лизи… – говорю я.

– Джеральд? Все хорошо?

Сквозь дверь просачиваются звуки вечеринки, надеюсь, она их тоже слышит.

– Мне нужно отсюда сваливать, – говорю я. – Лучше прямо сейчас.

– Что случилось?

 

 

– Таша закатила вечеринку. По всему дому какие-то пьяные туши. Мама с папой уехали. Кажется, когда я вошел, двое того-этого прямо на диване.

– Кошмар.

– Можно с тобой поговорить? – спрашиваю я.

– Конечно. О чем хочешь поговорить? – Она щелкает зажигалкой.

– О том, как она меня почти не утопила. На той стороне провода повисает тишина.

– Лизи?

– Я здесь.

– Ты помнишь, как она пыталась меня утопить?

– Ага.

– Ты тогда кое-что сказала. Я запомнил.

– Слушай, тебе ж тогда было года три. Как ты можешь что-то помнить?

– Я много что помню, – отвечаю я. – Тогда ты сказала: «Теперь ты можешь принимать ванну сам, как я».

– Я так сказала?

– Ага.

Повисает тишина. В смысле, молчание: вечеринка-то все еще грохочет.

– Она со мной тоже так делала, – говорит наконец Лизи и затягивается своим куревом. – Мама заставляла нас принимать ванну вдвоем, чтобы сэкономить время. Таша постоянно держала мою голову под водой. В последний раз мама поймала ее. Или… не знаю. Я кашляла, и меня рвало, она явно перестаралось. Я, наверно, успела вдохнуть воды.

– Вот блин.

– Потом мама снова попыталась заставить нас вместе принять ванну, и я устроила истерику. Орала и орала. Ничего не помню. Ты тогда был совсем маленький. Мне еще даже четырех не было.

Она курит, а я пытаюсь не обращать внимания на грохот музыки кантри, который только что вырос еще децибел на десять.

– Джеральд, в этом семестре на психологии нам рассказывали о таких людях. Она психопат. С этим рождаются, и это не лечится.

Я часто думал об этом, но никогда не говорил это вслух. Психопаты – это ведь как персонажи «Пролетая над гнездом кукушки»? Их психопатов вырастают серийные убийцы и террористы. Интересно, они тоже в детстве топили братьев и сестер в ванне?

– Психопат? – переспрашиваю я.

– Поверь мне, она именно психопат, – повторяет Лизи.

– Интересно, а мама тогда кто? – спрашиваю я.

– Думаю, мать психопата. – Лизи смеется. Как же мне не хватало ее смеха.

– Я скучаю, – признаюсь я.

– Я тоже, – отвечает Лизи. – Хотя ни капли не скучаю по дому.

– Да уж.

– У тебя есть план?

– На сегодня?

– На сегодня, на завтра, на оставшуюся жизнь.

– Не знаю, – отвечаю я. «Я требую права сбежать с цирком». – У меня теперь есть девушка.

– Шикарно! – радуется Лизи. – Как ее зовут?

Мне приходит сообщение. Я прошу Лизи подождать секунду и вижу, что пишет папа:

«Уходи оттуда немедленно. Я вызову полицию».

 

 

– Черт, – говорю я в трубку. – Это папа. Он вызовет полицию. Мне надо делать ноги.

– У тебя есть куда пойти?

– Конечно, у меня куча друзей, которые пустят меня к себе в десять часов вечера. Я хватаю школьный рюкзак и пихаю туда одежду на несколько дней.

– Нет, серьезно.

– Все будет хорошо, – обещаю я. – Скоро поговорим. Мне пора.

– Люблю тебя, Джеральд, – просит Лизи.

– И я тебя, – говорю я, выходя из спальни. Таша все слышит, потому что стоит прямо под дверью моей комнаты, как какой-нибудь сталкер.

– Твоя девчонка? – спрашивает она.

Я тяну дверь на себя, чтобы она захлопнулась, пробегаю мимо Таши и бросаюсь к лестнице. Таша хватает меня за руку. Я выворачиваюсь и спускаюсь по лестнице. За семнадцать лет я овладел тонким искусством не давать Таше столкнуть меня с лестницы.

– Эй! – кричит она. – Притормози, а? Есть она девушка, хочу вас познакомить.

По пути к выходу я забегаю на кухню – прихватить немного еды из холодильника. Я помню, что мама приготовила огромную миску куриного салата, поэтому продираюсь сквозь толщу пьяных тел и забираю его. Я хватаю пластиковую миску и буханку хлеба, и тут же кого-то толкают мне в спину. Я оборачиваюсь и вижу черноволосую девочку с черными волосами и татуировками хной. Ей явно не больше пятнадцати. За ее спиной стоит Таша, и явно это ее рук дело. Девочка напилась так, что ее шатает. Она улыбается.

– Ты ей очень нравишься, – говорит Таша. – Просто слишком стесняется, чтобы сказать в школе.

Я не помню ее по школе. Девочка бросается вперед и целует меня. Таша стоит так близко, что почти держит ее за задницу, как какой-то злобный кукловод, заставляющий людей меня целовать. Я плотно сжимаю губы и пытаюсь вырваться, но Таша подзуживает: «Давай, Стейси! Целуй его!» Это явно какое-то пари. Поцеловать Сруна. Я чудом вырываюсь и бегу к дверям гостиной. Тут я врезаюсь в фальшивого ямайца Джеко. Он улыбается мне точно так же, как улыбался в спортзале перед тем, как я сделал из него отбивную. Его лицо все еще покрыто синяками, шишками и порезами. Я улыбаюсь в ответ, потому что все еще горжусь тем, что с ним сделал.

– Мудила, ты только что целовал мою девушку! – произносит он и бросается на меня. Все вокруг белеет. Я ничего не чувствую. Мы с Лизи качаемся на трапеции и едим мороженое. Я танцую степ с синей птицей на плече. Единственный звук, проникающий в Джердень из реального мира, – несмолкающий смех Таши. «Я требую никогда больше не слышать ее смеха».

 

 

49.

 

Не знаю, что случилось, но я вдруг понимаю, что оседлал фальшивого ямайца Джеко и молочу по его лицу кулаком. Кулак липкий. Когда я отрываю кулак от его лица, чтобы ударить снова, он на долю секунды прилипает к его коже. Кто-то оттаскивает меня от него. Он в сознании, но в шоке. Его черноволосая девушка плачет. Таша продолжает смеяться. «Я требую, чтобы она перестала смеяться».

Я бросаюсь на нее и хватаю за горло, и она перестает. Она смотрит на меня безумными, полными страха глазами. Не поймешь, то ли она хладнокровная убийца, то ли раненое дикое животное. Я вспоминаю слова Лизи. Я думаю, что меня будут судить за убийство психопата. А мать психопата всю жизнь лелеяла и защищала своего маленького психа. Еще я думаю о бесконечной пленке, где я сру, сру и снова сру. «Ни один суд в здравом уме не поверит слову Сруна против слова Таши». Я отпускаю ее горло, хватаю рюкзак, миску салата и раздавленный хлеб, выбегаю из двери и лавирую между чужих машин к своей.

Я еду куда глаза глядят, зажав миску салата между ног, чтобы она не перевернулась. Я не оборачиваюсь. Дорога сделана из мороженого со вкусом жвачки. Она белая, и из нее торчат разноцветные шарики жвачки. Машина подпрыгивает на них. Я включаю диск Ханны и врубаю музыку громче атомной бомбы. Мои барабанные перепонки так от нее вибрируют, что звенит в ушах, и я убавляю звук. По моей щеке стекает что-то вроде пота, я стираю его рукой и понимаю, что это что-то более липкое.

– Джеральд, это кровь, – произносит Белоснежка. – Надо припарковаться у обочины и убедиться, что ты не пострадал.

– Я не знаю, где я, – отвечаю я.

– Ты рядом с торговым центром. Тут есть парковка.

Белоснежка часто улыбается. Похоже, ей нравится жить в волшебной сказке. Похоже, ей нравится хлопотать по дому, полному мелких неряшливых гномов.

– Чего ты уже не научишь мелких засранцев делать все самим? – спрашиваю я. – Они должны уметь сами о себе позаботиться.

Белоснежка меня не понимает.

– Здесь налево, Джеральд. Включи поворотник и вставай в ряд.

Я включаю поворотник и встаю в ряд на поворот. Дорога сделана из сливочной карамели. Я хочу включить ручной тормоз, выйти из машины и вылизать дорогу.

– Зеленый свет. Джеральд,  поворачивай.

Я поворачиваю и попадаю на огромную пустую парковку. Торговый центр давным-давно закрылся, и в этот час тут ездят только фургончики охраны. Я все еще вижу мороженое и Белоснежку. Она включает освещение, и я смотрю в зеркало заднего вида. У меня маленький порез на брови. Белоснежка достает из отделения для перчаток аптечку первой помощи, и я открываю ее.

– Тебе потребуется лейкопластырь, Джеральд, – произносит она.

– Повтори, – прошу я.

– Я сказала, тебе потъе-ебуется лейкопласти-и, Джеральд.

Я достаю пластырь и наклеиваю на порез. Крови не так уж много. Я разглядываю свое отражение и вижу, что из носа тоже шла кровь, но, судя по всему, никаких шишек и чего посерьезнее нет. Я все еще не совсем пришел в себя. Меня так кроет адреналином, что я чувствую себя большой губкой.

– Американцы не говорят «лейко». Просто пластырь.

 

 

Я смотрю на освещенный фарами участок дороги. Это явно тармакадам. В миске между моих ног явно куриный салат. Я вдруг понимаю, что голоден как волк, лезу на заднее сиденье и достаю из пакета хлеб. Я кладу салат на один кусок хлеба и кладу поверх другой. «Я требую сандвич с куриным салатом немедленно».

Мой телефон вибрирует – пришло сообщение от папы: «Ты ушел?» Я решаю не отвечать. Я решаю, что это самый сложный и важный вопрос, который папа мне задавал. Я ушел? И да, и нет. Смотря от чего. Ты правда веришь, что мне удастся уйти от всего этого дерьма?

 

 

50.

 

– Ты меня разбудил! – говорит Ханна.

– Долго рассказывать, – отвечаю я.

– Что рассказывать?

– То, что я собираюсь тебе рассказать через полчаса, когда до тебя доеду.

– Я сплю!

– А я уезжаю. Немедленно.

– К цирку?

– Куда угодно. И как угодно. И не вернусь. Я слышу, как она садится и включает свет.

– Правда что ли?

– Ага.

– Хочешь взять меня с собой?

– В этом все фишка.

– Я похищаю тебя, а ты меня?

– Вот-вот.

– Уже составил список требований? – спрашивает Ханна.

– Километровый, – вру я.

– А вот я еще нет, – смущенно признается она.

– У нас будет целая прорва времени.

– Серьезно, Джеральд? Мы правда это сделаем?

– Серьезно, Ханна, мы правда это сделаем. Она вздыхает:

– Через полчаса, говоришь?

– Даже минут через двадцать.

– На сколько дней мне брать вещи?

Вопрос застает меня врасплох. Я вспоминаю, что еще даже не говорил с Джо-младшим. Что все еще может пойти пшиком. Что мне семнадцать, а Ханне шестнадцать. Мы малолетние беглецы. «Влюбленные заключенные». Или «Зеленые заключенные».

– Джеральд?

– Да?

– Так на сколько мне брать вещи?

– Не знаю, – отвечаю я.

– Ладно. – Ханна вешает трубку.

Меня все еще бесит британский акцент Белоснежки. Она же типичная героиня популярных американских мультиков – женщина, которая обстирывает семь гномов, вытирает им задницы, убирает за ними и чинит им обувь. Ей должно нравиться быть американкой. И ей должно нравиться быть популярной, хотя она добровольно сдалась в рабство семи мелким гадам. Но разве любая популярность не сводится к рабству у мелких гадов? Я был рабом, и меня звали Срун. Моей работой было повсюду срать, чтобы миллионы мелких гадов радовались. Потом я снова был рабом, меня звали Джеральд, и моей работой было позволять маме называть меня умственно отсталым, чтобы моя сестра Таша выглядела умнее, чем есть.

Я паркуюсь на заправке, чтобы скоротать время. У меня остается еще минут десять запаса. Я беру телефон и пишу Джо-младшему: «Где вас искать во Флориде? Адрес так и не прислал». И отправляю, хотя и чувствую себя полным идиотом. А я сам дал бы ему

 

 

свой адрес? А стала бы Ханна давать кому-то свой? Джо-младший тоже, наверно, мне ничего не скажет. Значит, у меня есть только информация под его видео: Мухосранск, штат Флорида, то есть какой-то Бонифэй. Я пишу папе: «Да, ушел». Потом делаю себе еще один сандвич с салатом и съедаю его. Потом еду к дому Ханны.

Когда я подъезжаю к их почтовому ящику, она уже ждет меня, с красным рюкзаком за спиной, в кожаной куртке и драных джинсах. Она плюхается на пассажирское сиденье и спрашивает:

– Блин, во что ты влип?

Тут я вспоминаю, что у меня случился, как выражается Роджер, «инцидент», и рассказываю ей все с самого начала. Я даже объясняю, откуда знаю фальшивого ямайца Джеко. Рассказываю про бокс. Про Роджера. Я замолкаю, только когда мои голосовые связки пытаются рассказать, как в детстве Таша пыталась топить нас с Лизи и как я все время был на волоске от смерти. Я почти рассказываю, но почему-то перехватывает горло.

– Не знаю, глупость это или нет, – произносит Ханна, когда я еду в сторону шоссе.

– Что?

– Вот это все.

– Если тебе некомфортно, могу подвезти до дома, – предлагаю я.

– Не знаю.

Я снижаю скорость, разворачиваюсь на парковке банка и еду обратно к ее дому. Верите ли, у меня разбивается сердце. Буквально разбивается.

– Я не просила разворачиваться, – произносит Ханна.

– Я не хочу, чтобы ты делала то, что тебе не нравится, – отвечаю я.

– Можешь припарковаться? Я паркуюсь.

– Обещай не злиться, ладно?

– Ладно.

– В общем, ты был прав. Я кое в чем соврала. Мне кажется, прежде чем сбегать, надо поговорить.

Мое сердце продолжает разбиваться, и я так поглощен этим процессом, что даже не успеваю задуматься, о чем же она соврала.

– Я сказала, что не боюсь, что ты можешь ударить меня. На самом деле боюсь. Ты так быстро и резко завелся… у моей тети был муж, который вел себя так же, и я боюсь.

Прости. Я не хочу больше об этом говорить. Я просто должна была признаться. Охренеть. Мой индикатор ЗЛ начинает зашкаливать, и я делаю все, чему научил меня

Роджер, чтобы успокоиться. Но все идет не так. Теперь я просто не могу уехать с Ханной. Она думает, что я способен ее ударить. Как будто я какое-то животное. «Ты был кретином, когда думал, что она вообще может полюбить такого лузера. А еще знаешь что, Джеральд? Может, она и права. Нельзя сказать наверняка».

– Джеральд?

Я отправляюсь в Джердень и сажусь на трапецию поговорить с Лизи. Только ее там нет. Зато там сидит Таша в синем цирковом костюме, расшитом пайетками, и я выскальзываю из Джердня как раз к следующей фразе Ханны:

– Я правда думаю, что люблю тебя, – говорит она. – Я просто, ну, не понимаю, что будет, если мы сейчас сбежим.

Я отвечаю чуть громче обычного:

– Будет вот что – мы уедем. Ты сама говорила, что хочешь этого. Ты написала об этом в открытке. Ты непрерывно промывала мне этим мозг все две недели, в конце концов!

 

132/167

 

 

– Блин, не веди себя как мудак!

В ответ я запускаю руку между креслами и выуживаю маркер:

– Давай, напиши это снова. По крайней мере, тогда ты не боялась.

– Я не боюсь!

– Но?..

– Но я не знаю, – повторяет она.

Я останавливаю машину у почтового ящика, куда подъехал каких-то пять минут назад.

– Мне пора убираться подальше. Тот парень наверняка вызвал полицию. Мы были не на ринге. Будь счастлива, ладно?

Она вздыхает:

– Слушай, мне ни к чему, чтобы еще кто-то решал все за меня. Просто дай мне минуту подумать.

– У меня нет даже минуты.

Она берет свой красный рюкзак, выходит из машины и становятся прямо перед моими фарами, и мне приходится развернуться на подъезде к участку ее соседей. Я еду обратно, и она становится у меня на пути, и я не могу ее объехать, потому что она каждый раз становится там, куда я поворачиваю. Я стараюсь не злиться, но все равно злюсь.

– Мне некогда играть в игры! – кричу я в окно.

– Впусти меня в машину! – отвечает она.

– Ни за что.

– Впусти меня, Джеральд!

Я останавливаюсь. Она залезает. И говорит:

– Сейчас ты точно ведешь себя как мудак.

– Меня только что избили.

– И что?

– Я устал. И я в бегах. Мне некогда слушать твою сумасшедшую дичь.

– Хватит называть меня сумасшедшей!

– Я не говорил, что ты сумасшедшая. Просто дичь у тебя сумасшедшая. Мы сражаемся в гляделки. И отъезжаем. Снова.

Сначала мы едем молча. Я позволяю адреналину улечься и стараюсь не думать, ищет ли меня полиция. Я стараюсь не думать о том, что Ханна меня боится. Мне кажется, что она засыпает, но, когда я оглядываюсь, она смотрит в окно, изучая проносящиеся в темноте верстовые столбы.

– Джеральд, почему ты меня любишь? – спрашивает она.

– Вау. Ну и вопрос, – произношу я. Вот же блин.