Третий эпизод, сцена 12, дубль 17

 

К концу второго дня ТелеТётя начала нервно расхаживать по дому. Никакие ее псевдопсихологические ухищрения на меня не действовали. Я разрывал в клочья все графики поведения, которые она рисовала, чтобы показать свои достижения. Я портил любую ее попытку показать, что у нас все наладилось. Я играл с ней в игру.

– Хватит срывать съемки! – крикнула Таша после десятого дубля. – Просто делай что говорят!

После двенадцатого Лизи отозвала меня в сторону:

– Джеральд, ты же хочешь, чтобы они ушли и больше не возвращались?

– Да.

– Тогда просто сделай, что говорят, и они уйдут. Насовсем.

Я любил Лизи. Но не мог ее послушаться. Я не мог сделать то, что мне говорили. Все ошибались, а я был прав. Им нужен был послушный, ласковый ребенок. Они получили бы что хотели, если бы перестали твердить, что со мной не так, и дали слово мне: «Я живу в одном доме с маньяком-убийцей!» Но они не закрывали рта. И я засрал им все.

Напоследок я засрал абсолютно все.

– Дубль семнадцатый! – крикнул оператор и щелкнул деревяшкой.

– Джеральд, – нежным голоском сказала ТелеТётя. – Ты же знаешь, что мы все тебя любим? – Я решил повеселиться. Сделать вид, что я буду слушаться. Я кивнул. – Поскольку мы тебя любим, мы хотим, чтобы ты а-аботал над собой. А чтобы а-аботать над собой, надо слушать няню. Ты все па-анимаешь?

Я снова кивнул, а ТелеТётя взглянула в зеркало, которое продолжала таскать с собой, и поправила прическу.

– Понимаю, – сказал я.

Режиссер явно вздохнул с облегчением. Мама взглянула на Лизи и показала ей большой палец.

– Отлично. Сейчас мы сделаем так. Ты попросишь прощения у Таши за то, что сделал с ее куклой, а потом мы вместе поднимемся и будем думать, как отчистить ее комнату.

Я даже поднялся вместе со всеми и постоял в дверях, позируя на фоне полностью засранных стен Ташиной комнаты. Запах впечатлял. Он был такой же отвратительный, как Таша.

– Как ты думаешь, с чего стоит начать? – спросила ТелеТётя.

– Может, со стен?

Режиссер кивнул маме, и она сказала:

– По-моему, нужно доверить эту работу профессионалам. Я могу вызвать уборщиков, они приедут через несколько часов.

ТелеТётя подняла ладонь:

– Этот бардак устроил Джеральд, ему все и убирать. Так он быстрее научится отвечать за свои поступки. – Тут она опустилась на колени, так чтобы ее лицо оказалось на уровне моего: – Зачем ты так мучаешь Ташу. Она тебя любит, ты же знаешь.

Я много что хотел сказать. Я мог столько всего сказать… Но вместо этого я изо всех сил двинул ТелеТёте кулаком в нос, и оттуда сразу брызнул фонтан крови.

– Стоп!

Все бросились к ней. Мама схватила меня за руку и утащила в комнату. Я слышал, как ТелеТётя кричит: «На хрен! На хрен!» Я слышал, как она что-то швыряет и хлопает дверьми. Мы с мамой стояли в моей спальне и слушали. Потом мама присела и сказала:

 

 

– Вот и все, Джеральд. Похоже, они уезжают. Нам придется вернуть им эту кучу денег. – Я развел руками. – Джеральд, нам нужны эти деньги! – она начала трясти меня. – Ты должен извиниться! Нам осталось отснять всего несколько сцен. Ты должен!

– Я никому ничего не должен, – ответил я.

Она схватила меня за плечи и так сжала, что синяки держались несколько недель:

– Ты попросишь прощения, а потом до вечера не выйдешь из комнаты.

Мы вышли из комнаты – мама все еще сжимала правой рукой мое правое плечо – и пошли искать ТелеТётю. Операторы и техники швыряли оборудование в стоящие у въезда на наш участок фургоны. Мама поймала выходящего из дома режиссера:

– Дайте нам еще один шанс!

– Мы достаточно отсняли.

– Но он все еще ненормальный! – воскликнула мама. Режиссер засмеялся. Отсмеявшись, он посмотрел мне в лицо:

– А это уже ваши проблемы.

Я помню, как смотрел на режиссера, на его блестящую обувь и знал, что она куплена ценой моих страданий. В голове пронеслись мамины слова: «Джеральд, нам нужны эти деньги!»

Из фургона с оборудованием показалась ТелеТётя. Мама подтащила меня к ней и спросила:

– Что ты должен сказать?

– Идите в жопу! – ответил я.

Мама стиснула мое плечо изо всех сил. ТелеТётя Элизабет Хэрриет Смолпис наклонилась ко мне, не отнимая от носа пакета со льдом:

– Буду а-ада, если напишешь мне из тю-уймы, – потом залезла в машину и закрыла дверь. Мама так сильно сжимала мою руку, что она затекла и ее начало покалывать. Мама втащила меня домой, и мы впятером смотрели, как оборудование исчезает из дома, с участка и с дороги. Все заняло минут десять. Мама все это время не отпускала моей руки.

– Роб сказал, что деньги можем оставить себе, – заметил папа. – Это уже кое-что. Таша сверлила меня взглядом, пока я не поднял на нее глаз.

– Извинись перед сестрой! – приказала мама. – Немедленною

– Прости, Таша, – сказал я, потому что все закончилось.

Кукла Таши потеряла всякий вид. Ее комнату надо было отмывать от дерьма. Я сделал свою работу. Потом я ушел в комнату и прилег поспать. Я спал десять лет. Тот Джеральд, который отказывался плясать под чужую дудку, десять лет спал. Тот Джеральд, который сам решает, как ему жить, снова проснулся. Доброе утро. Как спалось?

 

 

52.

 

Ханна водит как маньяк-убийца. Когда мы проехали Вашингтон и я слишком устал, чтобы ехать дальше, я спросил, есть ли у нее права. Ханна так сильно шлепнула меня по руке, что она до сих пор болит.

– Я придумала первое требование, – говорит она. – Я требую, чтобы меня перестали недооценивать!

– Как-то неконкретно для записки похитителей.

Она снова шлепает меня по руке. Мне неприятно, что она может вот так просто меня бить.

– Ну правда же! – настаиваю я.

– Спи уже, а? Проедем по городу и зайдем куда-нибудь поесть. Если ты, конечно, не собираешься питаться салатом до завтра.

Я ложусь головой на ее кофту – как будто сунул нос в гору ягод – и размышляю о списке требований. Рука все еще болит от ее ударов, странное ощущение. Видимо, придется сказать ей, чтобы больше так не делала. «Я требую, чтобы меня больше не били. Даже в шутку».

Я просыпаюсь от того, что в кармане звонит телефон. Папа. Я пропускаю вызов. Смотрю на время и понимаю, что мы с Ханной опоздали на работу. С Бет, конечно, некрасиво вышло. Надо было хоть позвонить и сказать… что мы похищаем друг друга. Звучит как полный бред.

– Добро пожаловать в Северную Каролину, юный циркач, – приветствует меня Ханна. – Спишь как труп. Кто звонил?

– Папа.

– Я несколько часов назад телефон выключила.

– Может, остановимся где-нибудь, выпьем кофе? Или поедим?

– Любишь крабов?

– Ага, – я киваю.

– Значит, если верить рекламе, мы вот-вот попадем на небеса.

Я тянусь к ее огромному стакану из-под кофе и встряхиваю его, проверяя, не осталось ли чего.

– Он остыл, – замечает Ханна. Я опрокидываю остатки кофе, как коктейль.

– И с осадком, – киваю я. – Подстава.

– Ага.

– Зато проснулся, – замечаю я, поднимаю спинку кресла и делаю глубокий вдох.

– Может, нас уже объявили в розыск и теперь нас будут узнавать.

– Знаем, проходили. Хреново, поверь.

«Лачуга с крабами: два по цене одного» оказывается настоящей лачугой. При желании мы можем сидеть там круглые сутки и заказывать две крабовые ноги по цене одной безо всяких ограничений. Во всяком случае, так утверждает парень в фартуке за стойкой.

Никаких ограничений. Мы делаем заказ. Ханна берет к ним кукурузные шарики и заявляет, что, когда я впервые попробую их, моя жизни не будет прежней. Она сидит рядом и смотрит, как я пробую, поэтому я делаю вид, что в полном восторге, чтобы она была довольна. Нет, это вкусно. Очень вкусно. Но в моей жизни все по-старому. «Добро пожаловать в жизнь Сруна».

– Можно тебя кое о чем попросить? – спрашиваю я. Ханна кивает, жуя свой кукурузный шарик. – Я понимаю, что для тебя это нормально, круто и так далее, но можешь меня

 

 

больше не бить? – Я тру руку, чтобы она поняла, на что я намекаю.

– Ой, да ладно, это же весело! – отмахивается она. «Я требую, чтобы никто не решал за меня, что весело, а что нет».

Я серьезно смотрю на нее:

– Понимаешь, Таша все время меня била. Потом я начал молотить кулаками все вокруг. Видишь связь?

– Пожалуй.

– Так что не надо меня бить. Я понимаю, что это в шутку, и это правда забавно, но я сразу вспоминаю, с чем мне приходилось мириться, и мне неприятно, понимаешь?

– Так вот почему к вам приехали телевизионщики? Я развожу руками, мне неловко:

– Телевизионщики приехали, потому что мама написала им письмо. Я пробивал дырки в стенах. Потому что Таша меня била.

На этих словах Ханна перестает уплетать крабовые ноги и смотрит на меня:

– Слушай, если бы все знали правду, все бы понимали, почему ты так себя вел.

– Я не собираюсь говорить миру, – отвечаю я. – Только тебе.

– Прости, что подняла на тебя руку.

Я прошу ее никогда больше не заморачиваться, подхожу к стойке и прошу у парня в фартуке карандаш и листок бумаги. Потом сажусь обратно:

– И какое твое первое требование?

– Еще масла! – она указывает на стоящее передо пластмассовое блюдце с топленым маслом. Я пододвигаю его к ней. Она разделывается с крабовым мясом, как дикарь. В этом есть что-то сексуальное.

– А еще мне будет нужно в душ, – задумывается она. – И уже скоро.

– Я подумывал на ночь остановиться в отеле, – признаюсь я.

– Хочешь нарушить пятое правило?

– Мы уже его нарушили, – напоминаю я.

– Хочу нарушить сильнее! – улыбается Ханна с полным ртом крабового мяса. Потом продолжает жевать. Я прочищаю горло:

– Мое первое требование – безопасное жилье. Без Таши. Ханна кивает с набитым ртом:

– Разумно.

– Я требовал этого примерно с рождения, – задумываюсь я. – Ни разу не сработало.

– Мое первое требование – я хочу стирать только за собой и никогда больше не делать маме педикюр. У нее мерзкие ноги, там куча грибков.

Понятия не имею, как она умудряется говорить о таком и есть, но я не покушаюсь на крабовое мясо еще с полминуты. Я записываю наши первые требования и задумываюсь.

– А мое второе требование, – говорит Ханна, – я хочу иметь право никуда не поступать сразу после школы. Я понимаю, что они хотят мне добра, но мне нужна передышка. Я, блин, даже не знаю, чем хочу заниматься! А ихтиология, по их мнению, бесполезна!

Я киваю и записываю: «Я требую не поступать в колледж сразу после школы».

– А твое второе требование какое? – спрашивает Ханна.

– Не знаю. Будет здорово, если мама перестанет смеяться над моими планами на будущее. Такое ощущение, что она просто хочет, чтобы меня посадили. – Ой блин. – Ой блин. – Меня начинает мутить. Как я раньше не замечал? Полная жопа.

– Джеральд? Как ты?

Я в Джердне. Там наша семья состоит из трех человек: я, Лизи и папа. В этот раз мне не нужно ни мороженое, ни трапеция. Мне просто нужно как-то спастись от озарения. Тут

 

138/167

 

 

рядом оказывается Белоснежка, и ее птица подает голос:

– Она хочет, чтобы тебя посадили, потому что тогда ей всю оставшуюся жизнь будет казаться, что она была па-ава.

Потом появляются гномы: Ворчун: Она.

Соня: Хочет. Весельчак: Чтобы. Чихун: Ты.

Умник: Сидел. Скромник: В. Простачок: Тюрьме.

– Джеральд?

Я смотрю на Ханну, но не могу ничего ей ответить. Меня как будто затянуто во временную червоточину. Я разрываюсь между Джерднем, где мне девятнадцать, и диснеевским мультфильмом 1937 года, в котором еще даже мои дедушка с бабушкой не родились.

Ханна берет меня за руку и сжимает пальцы, пока дар речи не возвращается ко мне.

– Черт. Да, я тут. Ни фига себе.

– Что это сейчас было?

– Я вдруг осознал полную жесть, – объясняю я.

– И?

– И мне нужно минутку побыть одному.

Она гладит меня по руке, как будто понимает, что у меня в голове варится какая-то дикая каша. Я иду в туалет и делаю свои дела. Моя руки, я разглядываю свое отражение в маленьком, грязном зеркальце и улыбаюсь. Не знаю, почему. Хочется плакать.

– Мне начинает казаться, что список требований это глупость, – произносит Ханна, когда я снова сажусь за стол. Я вижу, что она говорит это ради меня. «Она заботится о Сруне».

– Да уж. Кому нужен список требований, если мы никогда не вернемся?

Ханна издает какое-то горловое хмыканье. Оно означает: «Джеральд, ты же знаешь, нам придется вернуться». Она достает свою книжечку и начинает что-то туда записывать, а я кладу голову на руки, закрываю глаза и думаю, что бы еще потребовать. Я спрашиваю себя: «Джеральд, чего ты требуешь?» В голову приходят только невозможные вещи: «Я требую другое детство», «Я требую маму, которой не плевать», «Я требую второй шанс». Когда я снова смотрю на Ханну, она становится Белоснежкой. Она улыбается, на ее плече сидит синяя птица. Птица чирикает. «Я требую собственную чирикающую синюю птицу».

Белоснежка протягивает мне набор «лего» со «Звездными войнами», который родители отобрали у меня одиннадцать лет назад, когда я в последний раз насрал на кухонный стол. Это «Тысячелетний сокол». Он настоящий. Как я теперь объясню Ханне, откуда тут взялся набор «лего»?

– Отлично, – говорю я, – просто отлично.

– Что отлично? – спрашивает Ханна. Я не открываю глаз. Или они уже открыты, но я все равно не вижу Ханны, потому что рядом со мной точно сидит Белоснежка.

– Джеральд? – Я открываю глаза: все-таки Ханна. Ни «Тысячелетнего сокола», ни Белоснежки.

– Вот блин. Прости.

– Куда ты пропадаешь? – спрашивает Ханна.

– Не знаю, туда же, куда и обычно. В очень крутое место. – «Нельзя рассказывать Ханне

 

 

про Белоснежку и синюю птицу».

– И что там есть крутого?

– Там нет Таши, – отвечаю я. – А еще там много мороженого. И трапеция.

Мы оба смеемся, и я не могу отделаться от ощущения, что мне снова удалось отшутиться от чего-то важного. «Я требую прекращать отшучиваться».

Я беру еще один кукурузный шарик и отправляю его в рот. Жуя, я размышляю, насколько же чокнутой должна быть моя мама. «У мамы винтика в голове не хватает». Я секунду сочувствую ей. «Охренеть. Мама достойна сочувствия». Может быть, кукурузные шарики правда меняют жизнь.

 

 

53.

 

Мы едем на юг. Я проверяю телефон: Джо-младший все еще не отвечает. Я знаю только название города – Бонифэй, Флорида – и надеюсь, что в крайнем случае могу заглянуть в телефонную книгу. Отыскать цирк в городе его постоянного обитания должно быть несложно.

Большую часть времени мы слушаем музыку, а время от времени Ханна приглушает ее и требует, чтобы я пустил ее за руль, или задает вопросы. После нашей глупой попытки написать список требований она только и делает, что ищет обходные пути вокруг третьего правила.

– Насчет моей мамы, – начинаю я где-то на границе с Южной Каролиной. – И насчет Таши…

Я не знаю, что говорить дальше.

– Да? – переспрашивает Ханна?

– Ну… было ли тебе как зрителю понятно, что с нами что-то не так? Когда… когда ты смотрела?

– О да.

– Ты видела, что Таша чокнутая?

– Еще как. Столько пассивной агрессии! Дурак бы не заметил, – отвечает она. – Блин, это же Schadenfreude в чистом виде. Думаю, большинство смотрело шоу, просто чтобы порадоваться, что им не так плохо живется.

– Шаден… чего?

– Шаденфройде, – объясняет Ханна, – это когда люди получают удовольствие при виде чужих страданий или унижения. Термин такой в психологии.

– Ой.

Боже. Я понятия не имел, а для того, что преследует меня всю жизнь, есть даже психологический термин! Чувствую себя астматиком, которому до его семнадцатилетия никто не объяснял, что его проблемы с дыханием как-то называется.

– Это немецкое слово.

– Я догадался. – Я запинаюсь: – А по маме тоже было видно, что она того?

– Не знаю. Никогда не задумывалась, – отвечает Ханна. – А она того? Я вздыхаю:

– В общем-то да.

– Мы же нарушаем третье правило? – уточняет Ханна. Я не спускаю глаз с дороги и секунду раздумываю.

– Очень много вырезали, – произношу я. – Ну, из шоу. Ты видела только то, что тебе позволили увидеть.

– Много вырезали?

– Ну, считай почти все. – Все важное уж точно. Мы некоторое время молчим. Потом я спрашиваю:

– Таша правда выглядела ненормальной? По-моему, они почти этого не показали.

– Ладно, если честно, ничего совсем ужасного она там не делала. Главным героем шоу, вообще-то, был ты. Ну знаешь, ты был главной звездой.

– Прекрасно.

– Я ведь не сказала ничего нового?

– Нет, но все равно. Звучит фигово. – Моя жизнь, вот что фигово звучит.

Я пустил Ханну за руль, посмотрел по карте и понял, что Бонифэй, Флорида, расположен

 

 

в Техасском выступе. Мы свернули с I-95 и поехали на запад. На западе Южной Каролины мы нашли мотель. Джо-младший молчал как партизан.

Папа три раза пытался позвонить, но сообщение написал только в первый раз. Прочитав это сообщение, я вдруг почувствовал, что наш план может сработать – что если похитить друг друга и выдвинуть требования, что-то может поменяться. Разве не этому учила меня ТелеТётя? Разве не так надо воспитывать в детях ответственность? Нужно требовать образцового поведения. Если они не слушаются, наказывать. Я повел себя так, как положено ответственному родителю… с собственными мамой и папой. «Я требую наказать их».

После папиного сообщения мне кажется, что это может сработать. Он написал:

«Джеральд, мы со всем разберемся. Как скажешь, так и сделаем».

А ведь я еще даже списка не посылал. Папа не знает, что я в каком-то мотеле в Южной Каролине и скоро впервые со вчерашнего утра приму душ. Он не знает, что прошлым вечером меня хорошо побили в его собственной гостиной. Он не знает, что вся моя жизнь

– череда поражений, которые могли бы стать победами: «Приедет ТелеТётя! Мы спасены! Облом. Я нравлюсь Ханне! Я спасен! Облом. Мы сбежим с цирком! Я спасен! Облом».

– Джеральд?

Я слышу, как Ханна меня окликает, но продолжаю тупо смотреть в окно мотеля и размышлять. «Мы со всем разберемся. Как скажешь, так и будет».

– Джеральд?

– Да?

– Хочешь, примем душ вдвоем?

Я перевожу глаза на Ханну. Она полностью раздета. Я не знаю, что сказать, поэтому просто сижу и пялюсь. И, как бы стремно это ни звучало, не могу перестать думать про Ташу, папу и свою жизнь. Как Ханне удается просто стоять рядом голой и не думать о своей семье и запчастях от машин? Она что, робот? Или это я слишком много думаю?

«Ханна, я требую знать, робот ты или нет».

– Джеральд?

Я встаю и снимаю одежду, и мы заходим в ванную, где уже ждет включенный душ. Мы как будто вступаем в туман фантазий. В мягкий туман добрых фантазий. Я не могу описать словами, что мы там делаем. «Целовать», «гладить», «любить» – звучит слишком близко. Мы еще не такие близкие люди, но мы подходим друг другу. Мы нарушаем пятое правило. Отскакиваем друг от друга, как воздушные шарики. И самое лучшее – в душе нам не нужно ничего говорить.

 

 

54.

 

– Мне надо позвонить маме, – говорит Ханна, когда мы приканчиваем китайскую еду. – Она, наверно, там с ума сходит.

– В этом же вся соль, не? – спрашиваю я.

Я сижу за маленьким круглым столом в нашей комнате и изучаю листок бумаги из «Лачуги с крабами», на котором написаны наши глупые требования. Я пытаюсь продолжить список.

– Ты не понимаешь. Мама без меня не выживет.

– Ого, – удивляюсь я. – Все настолько плохо?

– Звучит слишком пафосно, – соглашается Ханна.

– Ты ей какие-то особые уколы делаешь, что ли?

– Нет.

– То есть, строго говоря, без тебя она не умрет?

– Нет, но с катушек слетит конкретно, – отвечает Ханна. – А я не хочу, чтобы меня будил приход полиции.

– Будет хреново.

При мысли о том, какую кашу я заварил, меня прошибает холодный пот. Мы сидим в мотеле в Южной Каролине. Мы только что вместе принимали душ. Меня может разыскивать полиция, потому что я снова сделал из лица Джеко отбивную, в этот раз – прямо в собственной гостиной. И во все это я втянул Ханну.

– Хреново? – спрашивает она.

– Ага.

Честно признаюсь, я сейчас не совсем в реальном мире. Я представляю, как посреди ночи меня скручивают полицейские, а Ханна видит это. У меня в голове как будто крутится фильм с таким сюжетом. Меня играет молодой Мартин Шин.

Ханна выходит из номера и идет к балкону, под которым расположен бассейн в форме почки. Он до весны не работает и даже чем-то накрыт. Я наблюдаю за Ханной через дверь комнаты и исчезаю в Джердне, где живет девятнадцатилетний Джеральд, умеющий обращаться с женским телом. У семнадцатилетнего Джеральда в душе были некоторые  проблемы.

– Все умения приходят с опытом, – произносит Белоснежка. – По-моему, было довольно романтично.

Не знаю, куда я хотел бы с ней отправиться. На трапецию не хочу. Неохота рассказывать Лизи о том, что мы с Ханной делали в душе. Это было бы странно. И я просто шагаю по улице Джердня один. Я ем мягкое клубничное мороженое. У меня нет ни семьи, ни друзей. В конце улицы стоит Ханна. На ее плече сидит синяя птица. На Ханне кожаная куртка, один рукав держится на булавке, и она не успела причесаться. Посреди улицы из какого-то проулка выходит Таша. Она наставляет на меня указательный палец и орет ужасные вещи своим отвратительным голосом. Потом достает пистолет. Блин.

«Белоснежка, я требую, чтобы ты вытащила меня в реальность».

Наконец оторвав взгляд от стола, я вижу настоящую Ханну. Она что-то мне говорит. Похоже, даже орет. Ее лицо искажает ярость. Я ее не слышу. Потом она хватает куртку и телефон и выходит из комнаты, хлопнув дверью. Я попытался прочесть ее слова по губам. Кажется, она сказала: «Я на минуту».

Я вздыхаю. Потом проверяю телефон. Снова вздыхаю. Снова проверяю. Потом пишу Джо-младшему: «Позвони мне!» Потом стираю сообщение, не отправляя. Потом

 

 

бесцельно брожу по номеру. Тут нечего делать – разве что можно посмотреть телевизор. Но я не смотрю телевизор, поэтому просто продолжаю бродить.

Я выхожу наружу и вглядываюсь в темноту. Мимоходом замечаю, что, не будь бассейн закрыт, я мог бы спрыгнуть с балкона и нырнуть в самый центр. Интересно, сколько народу так делало.

Потом я захожу обратно. Меня засасывает водоворот мыслей. Я пытаюсь найти в себе силы посочувствовать Таше, но у меня не получается. Я пытаюсь взять немножко чувств, которые испытываю к маме, но их и так слишком мало.

– В жопу все! – ору я во всю глотку и пинком сбиваю стул.

Потом я отправляюсь на поиски Ханны. Начинаю с территории мотеля: ищу у торговых автоматов, в фитнес-центре, в холле – ее там нет. Потом я выхожу на темную дорогу и иду по ней. Минут через десять ходьбы я понимаю, что это глупо и что Ханну могли похитить, и бегу обратно.

Я беру в номере ключи от машины и еду. По пути мне встречается несколько идущих по шоссе пешеходов, и это меня беспокоит. Сейчас вечер субботы. Я не знаю, что здесь за место. Может, тут как раз частенько пропадают пахнущие ягодами девушки.

Я с полчаса езжу туда-сюда. Я не ухожу в Джердень, потому что там бродит с пистолетом Таша и хочет меня убить. Еще я не ухожу туда, потому что Ханна не намерена это терпеть. Мне туда больше нельзя. Мне нужно быть здесь: принимать душ вместе с красивой девушкой, любить красивую девушку и убегать с ней из дома. Белоснежка не заменит мне психолога. Под колесами машины нет ни орехов, ни жвачки. Я не умею делать трюки на трапеции.

В паре километров от мотеля, на какой-то проселочной дороге, я наконец-то догоняю Ханну. Она надела наушники и трясет головой в такт. Я сбрасываю скорость и еду рядом с ней, и она показывает мне средний палец, даже не глядя в мою сторону.

– Ханна, хватит, – прошу я. Конечно, она меня не слышит. – Ханна!

Не опуская руки с вытянутым пальцем, она вдруг сворачивает на узкую дорожку налево. Она сворачивает в последний момент, и я пропускаю поворот.

– Да ну на хрен! – ору я, разворачиваясь.

Когда я наконец догоняю ее, она идет посреди дороги. Она не отходит на обочину. Я сигналю. Долго. Короткими и длинными гудками. Она снова поднимает вытянутый средний палец и продолжает трясти головой в такт наушникам. Дорога сужается. Я торможу, оглядываюсь и понимаю, что дорога потихоньку превращается в тропинку. Я выхожу и иду за ней пешком. Она бросается бежать. Я тоже. Это уже немного жутковато. Мне нужно, чтобы она остановилась, но мне нельзя схватить ее и заставить остановиться. Скоро мы бежим нос к носу. Темно. Мы оба несколько раз запинаемся.

– Хватит! – кричу я.

Она бежит дальше. Я просто протягиваю руку, беру провод от одного наушника и вынимаю его у нее из уха. Следом я хватаю второй наушник. Она нащупывает телефон и отключает от него наушники, а я остаюсь с проводами в руках.

– Ханна, хватит! Прости меня! Пожалуйста! – Она останавливается. – Прости меня! – повторяю я. – Я понял. Я все понял, прости меня.

– Ты ничего не понял.

– Давай просто вернемся в мотель.

Она идет к фонарю, стоящему даже не на тропинке. Зачем нужно было ставить фонарь на каком-то глухом пустыре?

– Я тебе доверяла, – произносит Ханна.

– Понимаю.

 

144/167

 

 

– У меня кроме тебя никого нет.

– Понимаю.

– Хватит твердить, что понимаешь! – кричит она. – Ничего ты не понимаешь.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Я ничего не понимаю. Она воздевает руки:

– О боже!

Мы продираемся через кустарник – она идет на два шага впереди меня – и выходим на просвет. Нашему взору открывается какой-то местный южнокаролинский рай. Мы вышли на речку с несколькими живописными водопадами. Фонарь освещает щит с информацией для туристов, какие ставят в парках. Ханна, похоже, не замечает, что мы в раю. Она просто садится на асфальт, достает свою книжечку и начинает что-то писать. Кровь бросается мне в лицо.

– Ханна, нам надо поговорить.

– Прости, Джеральд, я ем мороженое в своем мире. – Она продолжает писать.

– Так нечестно!

– Честно не бывает.

– Нечестно, что ты используешь это против меня!

– Я поняла. Честно вообще не бывает. Плевать, – отвечает Ханна, яростно строча. Я просто раскаляюсь. Я сажусь напротив нее и вплотную приближаю свое лицо к ее:

– Ханна, нужно поговорить. Прекрати писать. Хватит уже. Это просто глупо!

Она поднимает взгляд, и сколько бы в нем ни было злости, я представляю себе, какой она была в душе всего часа два назад.

– Знаешь, что правда глупо? – спрашивает она. – Глупо было поверить, что парень с такими проблемами, как у тебя, может встречаться со мной. И очень глупо было поверить, что девчонка с такими проблемами, как у меня, может вообще с кем-нибудь встречаться.

А я поверила.

Я не знаю, что ответить.

– Ты хотел поговорить? – продолжает Ханна. – Так говори, – и продолжает писать в книжечке.

– Прости меня, пожалуйста, – начинаю я. – Понимаю, со мной было тяжело. Понимаю, что я мудак и все дела. Я уже понял, что больше так делать нельзя. Что нужно оставаться в реальности. Я справлюсь. Я не хочу никуда исчезать. – Мне хочется сказать, что я люблю ее, но не выходит. Она пишет дальше. – Да, со мной случилась куча всякой хрени, и ты не знаешь и половины. Много всякого накопилось, это странно, неприятно и хреново и вообще у всех в семье своя хрень. Я просто… – Я замолкаю и смотрю, как она пишет. Она даже не слушала. Мое лицо горит сильнее. – Просто послушай меня уже! – говорю я и выхватываю у нее книжечку.

Она мгновенно бьет меня – прямо в грудную клетку, прямо по отбитым ребрам. Я разворачиваюсь и ухожу, не выпуская из рук книжечки, и она вопит:

– Верни мне сраную книгу!

– Сначала поговорим.

Она догоняет меня и пытается отобрать книжечку, но я прячу ее за спину.

– Дай сюда.

– Сначала поговорим. Слушай, я уже извинился.

– Мне мало твоих извинений.

Я останавливаюсь и смотрю на нее. Она все еще красива, но больше не сияет. Она человек. Иногда она может вести себя как сволочь. Иногда нельзя объяснить, почему. Я тоже человек, и я швыряю книжечку в реку, как будто это фрисби. Мы оба как будто в

 

145/167

 

 

замедленном действии ошеломленно смотрим, как она летит. Я не могу поверить, что я только что сделал. Ханна тоже не может поверить. Когда книжка падает в воду, мы просто молча стоим и смотрим. Даже сквозь шум водопадов я слышу, как Ханна судорожно дышит, чтобы не заплакать.

– Зачем ты это сделал? – Она больно бьет меня по руке. На этот раз я не возражаю. Жаль, у нее нет серебристого маркера, чтобы написать «МУДАК» на моем лице.

– Не знаю, – отвечаю я.

Она сверлит меня взглядом, а я смотрю на водопады. Я хочу стать водой. Стать камнями. Или гравитацией, которая дарит их сочетанию такую красоту. Я завидую природе. Люди могут любоваться ей и ни о чем не думать. Мало кто ищет объяснения ее поступкам.

Никто ее не осуждает. Никто ее не обесценивает. Большинство ее почитает. Глядя на океан после разлива нефти, никто не скажет ему с ухмылкой: «Посмотри, в какую вонючую лужу ты превратился!» Его пожалеют. Его судьбу оплачут. Все будут надеяться, что он оправится и живущие в нем рыбы не передохнут и не принесут двухголовое потомство. Может, нам стоит считать себя частью природы, и тогда мы станем добрее.

Ханна вытирает лицо рукавом. Я вздыхаю:

– Прости меня, пожалуйста. Давай просто вернемся в номер.

– Не хочу возвращаться, – отвечает Ханна. – Мне нужна моя сраная книга!

Она раздевается и ныряет в воду. Раз – и все. Я застываю на месте с раскрытым ртом, не в силах выговорить ни слова. В голове возникает куча бессвязных мыслей: «Она утонет? А как Бет выглядит, когда купается голышом? Тут есть подводные камни? Мне надо прыгнуть следом и вытащить ее? Не за этим ли она прыгнула? Зачем я швырнул книгу в реку? Почему я такой мудак? Мне нужно стоять здесь и показывать, куда плывет книга? Она найдет ее? А если она уже ушла на дно метров на двадцать? А если Ханна утонет?» Она выныривает, то ли смеясь, то ли плача, то ли и плача, и смеясь. Я показываю, куда уплыла книга, и Ханна плывет по течению куда-то еще. Она плывет в темноту. Мне становится страшно, что она утонет, и я тоже начинаю раздеваться. Понятия не имею, по силам ли мне ее спасти, но, по крайней мере, я могу утонуть вместе с ней. Это, кстати, решит почти все наши проблемы. «А еще можно сказать Бет, что я тоже купался голышом. Может, подумает, что я тоже не лыком шит».

Я прыгаю в том же месте, что и Ханна. Подводных камней нет. Дна тоже нет, поэтому с минуту я просто гребу и восстанавливаю дыхание. Метрах в пяти от меня Ханна плывет к выступающей скале. Метрах в десяти за нашими спинами водопад. Он шумит так громко, как будто рядом летит вертолет. Заметив меня, Ханна открывает рот, как будто орет что- то, и дальше плывет к скале. Я вспоминаю про водяных. Я узнал, что они существуют, в восьмом классе, когда сидел рядом с Томом Как-Его, перед тем как отгрызть ему кусок лица. Водяные живут на водопадах и затаскивают людей под воду. Ханна начинает визжать, и мне ее плохо видно. Я плыву к ней на помощь, но она сидит на камнях, держит над головой книжечку, плача и смеясь одновременно, как плакала и смеялась, только нырнув. Я вдруг понимаю, насколько же я замерз. Замерз не только телом, но и душой. Я впервые за много лет чувствую, как у меня бьется сердце. Оно всю жизнь ждало момента, чтобы забиться по-настоящему. Оно всегда хотело ощутить, что будет дальше. Даже если дальше меня посадят в тюрьму. Или ТелеТётя даст мне сдачи. Или Таша меня утопит. Или я сам утону в этой реке, прямо здесь и сейчас. Моя жизнь кажется сплошной чередой унылых разочарований. Я так замерз, что без колебаний отгрыз Как-Его-Там кусок щеки. Я замерз, потому что в штате ЗЛ холодно, как на северном полюсе. Говорят, у злых людей горячие головы, но это неправда. Мы холодные. Холодные насквозь.

 

146/167

 

 

Я оглядываюсь по сторонам. Ну и как теперь отсюда вылезти? Ханна ложится на спину и плывет по течению. Она находит на берегу маленький пляж. Там стоит пара обуви. Для меня это знак, что мы не забрались в такую глушь, где наших тел никто не найдет. Мы в хорошо освещенном людном месте для купания. Наверняка полно народу нарушало пятое правило на этом самом берегу.

Ханна вылезает на берег и садится. Голая. Мокрая. Но все равно улыбается. Даже мне, хотя я тот самый мудак, который швырнул ее книгу в воду. Подплыв к берегу, я вижу, что она смотрит в толщу воды со знакомым мне выражением лица. Она разговаривает с рыбами – с теми, которых она не видит и которым не дала имен.

– Прости! – хриплю я, вылезая на скалу у ее ног. Она смотрит в воду прямо сквозь меня. Мы несколько минут сидим рядом, голые и замерзшие, а потом я начинаю прикидывать, как бы залезть обратно туда, откуда мы прыгали. Я встаю и пробираюсь к чему-то вроде вырубленной лестницы. Ноги соскальзывают, но я поднимаюсь. Ханна не сводит глаз с воды, и мне плевать, что мой член съежился до орешка. Я карабкаюсь по лестнице, и через пять ступенек подтягиваюсь и вылезаю наверх. Я беру нашу одежду и иду к вершине лестницы. Я несколько раз окликаю Ханну по имени, но сквозь шум водопада меня не слышно. Я вытираюсь футболкой и надеваю штаны. Потом я сижу на месте и жду Ханну. Кажется, я сижу так полчаса, но на самом деле меньше. Она сидит, держа в руках мокрую книгу, и смотрит в воду. Через какое-то время она встает и преодолевает большую часть лестницы сама, потом берет меня за руку, и я втаскиваю ее наверх. Она одевается на мокрое тело. Я не могу понять ее настроения. Она идет, я иду за ней.

– Пойдем, – говорит она.

– Но… – Но что? Что я собирался сказать?

– Пойдем, – повторяет Ханна, берет меня за руку и быстро идет по тропинке, которой мы пришли сюда.

Я не понимаю, почему она не кричит на меня. Я вообще ничего не понимаю. Мы садимся в машину и едем обратно в мотель. Ханна молча расчесывает пальцами мокрые волосы и смотрит на дорогу, а по ее щекам текут слезы. Я тоже молчу, но не ухожу в Джердень. Я на сто процентов здесь и сейчас. Когда в конце дороги маячит мотель, я прочищаю горло:

– Не хочешь плюнуть и вернуться? Если хочешь, заберем вещи и завтра будем дома. С минуту она молчит:

– Я думала, что это идеальная идея, – она всхлипывает.

– Ага, – отвечаю я.

– Я говорила правду. Я действительно думала, что люблю тебя. – Я замечаю, что она говорит в прошедшем времени, и боюсь ее следующих слов. – Не знаю, правильно ли мы сделали, что сбежали, но я не вернусь. Ни сегодня, ни завтра. У меня могут быть потребности?

– Да. Понимаю. Затем мы и сбежали.

Она снова начинает плакать, и я плачу тоже. Кажется, она удивлена. Возможно, она не представляет, как вести себя с плачущим парнем. «В природе слезы – это естественно. Водопады ревут без перерыва».

Въехав на парковку мотеля, мы обнимаемся и плачем, пока природа не заставляет нам успокоиться. С моей груди как будто сняли тяжесть. Я чувствую себя легче. Но непохоже, что Ханне тоже полегчало. Она все еще беспокоится.

Мы возвращаемся в номер и переодеваемся в сухую одежду. Ханна включает батарею и ставит на нее книжку, так, чтобы страницы просохли. Она не говорит ни слова. Я выключаю весь свет, кроме лампочки в ванной. Я не закрываю дверь ванной. Ханна садится за стол, где все еще лежит наш глупый, бессмысленный список тупых

 

147/167

 

 

требований.

– Мама небось уже отследила мой номер, – говорит она.

Я сажусь на корточки около ее стула и обнимаю ее за плечи:

– Давай включим телефон и посмотрим, писала ли она что-нибудь.

– Уже включила.

– И как?

Ханна протягивает мне телефон, и там уже ждут сообщения ее мамы, выстроившиеся в ряд, как колонна солдат. Их, кажется, сотни:

«Ты где?

Вернись немедленно! Ты мне нужна!

Где стоит молоко? Где хлопья?

Где мои розовые носки в голубую полоску?

У твоего отца болит голова, не могу найти аспирин. Я вызываю полицию.

Кажется, тебя похитили. Тебя похитили?

Твой брат?

Это он тебя забрал?

Оба возвращайтесь немедленно.

Папе нуж