Эпизод второй, сцена 0, дубль 0

 

– Не смей слова сказать! – прошипела Таша мне на ухо. Ее колено упиралось точно в середку моей спины. Сын соседей, Майк, по-прежнему лежал голый в ее кровати и улыбался. – Мне исполнилось двенадцать, могу делать, что захочу, – продолжала Таша.

– А ты все равно гей, так что вали отсюда, забейся в уголочек и мечтай о колбасках или о чем там мечтают маленькие умственно отсталые извращенцы. – Прежде чем я успел убежать, она схватила меня за воротник рубашки, так что пуговица врезалась мне в горло: – Скажешь им – убью.

Она наконец выпустила меня, я бросился к себе и запер за собой дверь. Через пять минут из моей комнаты стало слышно издаваемые ими звуки, и я прокрался вниз, где сидела с книгой Лизи. Это был тот единственный день, когда мама доверила Таше посидеть с нами, пока она тренировалась к выходным для соревнований по спортивной ходьбе, посвященных борьбе с раком, рассеянным склерозом и всем на свете. Она сказала, что вернется уже через полтора часа. Через пять минут после ее ухода в нашем доме оказался Майк: он жил через дверь. На той неделе ТелеТётя уехала и все камеры сняли. Идеальное время, чтобы Таша могла протащить через задний вход парня. Идеальное время, чтобы мама могла оставить ее за старшую. Теперь мы все прятались друг от друга.

– Что значит «гей»? – спросил я у Лизи. Она отложила книгу и вздохнула:

– Ты не гей, Таша просто говорит гадости.

– Но что это значит? – упорствовал я.

Мне было шесть, Лизи восемь. Таше исполнилось двенадцать через несколько дней после годовщины родителей и цыпленка пармеджано. Она потребовала устроить вечеринку с ночевкой и пригласила десять подруг, но пришла только одна. Лизи сказала, что, видимо, она и с подругами ведет себя как последнее дерьмо.

Лизи снова вздохнула:

– У слова «гей» есть два смысла. Вообще-то, им обозначают, когда мальчикам нравятся мальчики или девочкам – девочки. Но очень многие говорят его вместо слова «тупой».

– Значит, Таша просто назвала меня тупым? – уточнил я.

– Думаю, она говорит во всех смыслах. Меня она тоже так называет.

– Ясно, – вздохнул я.

– Она просто противная. Еще шесть лет – и ее тут не будет.

– Шесть? – переспросил я. Потом посчитал на пальцах. Вышло, что я избавлюсь от Таши к двенадцати.

– Ага. Уедет в колледж или еще куда. Будет просто прекрасно.

– Ага.

– Хочешь, почитаю тебе «Гарри Поттера»?

Я сел рядышком, и она читала мне, пока не вернулась мама. Пока она принимала душ, Майк выскользнул через задний вход, а потом Таша сказала, что ей тоже нужно в душ. Тогда я понятия не имел, чем Таша занималась с Майком. Я ничего не знал о сексе и не понимал, что, возможно, в двенадцать еще рановато начинать.

Казалось, мечта Таши поехать в «Диснейлэнд» вот-вот сбудется. Я больше не гадил мимо унитаза. Мы все справлялись со своими обязанностями. Иногда Таша даже нормально с нами общалась: предлагала вместе сыграть в настольную игру или заняться чем-то интересным. Но потом она становилась прежней, срывалась, была меня, пыталась задушить и на всех обзывалась. Лизи сказала мне, что у Таши «гормоны шалят». Я не знаю, что это значит, но Лизи сказала, что они делают Ташу еще хуже и нам лучше

 

 

держаться от нее подальше.

В тот день только что принявшие душ Таша с мамой что-то не поделили и долго орали друг на друга на весь второй этаж, и мы прокрались по ступенькам, заглянули в спальню Таши и поняли, что она делает. Как сейчас помню, мои глаза так далеко вылезли из орбит, что я не мог даже моргнуть. У Лизи отвисла челюсть. Таша прижала маму к стене и сжимала руками ее горло.

– Тварь! – орала она. – Ненавижу тебя! Лучше бы ты меня не рожала!

Мама пыталась что-то сказать, но Таша слишком крепко держала ее горло. Потом она поняла, что переборщила, и разжала руки. Потом наотмашь ударила маму по лицу. Я все эти годы прокручивал эту сцену у себя в голове. Я думал, как мог бы спасти маму. Думал, что нужно было как-то остановить Ташу. Но я знал, что не смог бы, потому что я не понимал, что происходит. В шесть лет я не знал слова «психопат». Оно бы тогда пригодилось. Когда мы вечером сели ужинать, на мамином лице еще оставался след.

Лизи показала на него, чтобы напомнить мне, что случилось. Папа пришел домой поздно, когда мама уже спала.

 

 

36.

 

Проснувшись, я с облегчением убеждаюсь, что следов счастливого хука справа от Джеко не видно. Разве только небольшое красное пятно. Ребра? С ребрами другая история. Они все лилово-сине-желто-черные. Если бы ребра были у меня на лице, я бы влип. Но ребра я никому показывать не собираюсь, так что принимаю пару таблеток от головной боли и иду в школу.

Я сажусь в машину, так ни с кем и не встретившись. Ни с мамой, ни с Ташей. Я не заморачиваюсь с барабанами и боевой раскраской. После того, как я вчера избил фальшивого ямайца, это было бы лицемерием.

В обед Ханна встречает меня в дверях кафетерия, мы вместе заходим, садимся за столик и забиваем свободные стулья книгами. Она высыпает на стол свой пакет с едой, и я даю ей половину сэндвича с ветчиной и сыром в обмен на пачку «Орео». В ее куче странных вредных лакомств есть даже упаковка конфет с шипучкой. Не думал, что их еще делают.

– Правило номер три, – выпаливаю я. – Никаких разговоров про телевизор. Особенно – про реалити-шоу.

Она в изумлении:

– Но я только я делаю, что смотрю реалити-шоу! – Потом замечает, что я расстроен или раздражен или что я там чувствую: – То есть мне приходится смотреть то же, что и родители, потому что у нас всего один телевизор, а они смотрят сплошные реалити-шоу. Но, Джеральд, они не так уж ужасны.

– Я не говорю тебе, что смотреть, а что не смотреть, просто не обсуждай это со мной. Я не смотрю телевизор. Никогда.

– Ого.

– Вообще, это не так уж сложно, – оправдываюсь я. – Всегда можно заняться чем-нибудь еще.

Ханна достает свою книжечку и открывает чистую последнюю страницу:

– Значит, первым правилом было не говорить «умственно отсталый», – говорит она и странно на меня смотрит: – Все еще не понимаю, почему тебя оно не бесит.

– Обещаю, однажды ты поймешь, – отвечаю я. Черт. Я не уверен, что понимаю сам, и понятия не имею, как буду объяснять. Может, письмом: «Дорогая Ханна, на самом деле я не умственно отсталый. Просто моя мама всех в этом убедила. До сих пор не понимаю, зачем. Твой Джеральд».

– Так, какое там второе правило? – спрашивает она.

– Никаких мюзиклов.

– Точно, – она записывает. – И третье правило – не разговаривать про телевизор и реалити-шоу.

– Ага.

– То есть я не могу упоминать, что что-то смотрела?

– Не-а.

– И не могу рассказать смешную сценку?

– Для меня там не может быть ничего смешного. Она кивает:

– Понимаю. – Она изучает список. – Думаю, тогда четвертое правило – не выдать себя перед родителями. И перед моим братом.

– И перед моей сестрой. Иначе будет ужас.

– Точно. И перед твоей сестрой, – соглашается Ханна. – Она же должна была уже снова

 

 

поступить или найти работу?

– Она живет у нас в подвале. И я предпочел бы не обсуждать это, – прошу я. – Нет, это не правило. Наверно, однажды я захочу об этом поговорить. Но не сейчас. – Она кивает. – А твой брат что, придет ко мне ночью и отрубит мне член?

Она фыркает носом:

– Он в Афганистане. Но он очень беспокоится за меня. И родители тоже, – вздыхает она.

– Похоже, они думают, что статистика работает против меня.

– Ясно, – начинаю я, – это отлично сочетается с моим следующим правилом. Правило пятое – никакого физического контакта первые два месяца.

Она округляет глаза:

– Какого хрена? Ты серьезно?

– По-твоему, это слишком долго?

– Ну… да, – удивляется она. – Две месяца – это примерно шестьдесят дней. Я развожу руками:

– У меня проблемы с доверием. У тебя тоже. Мы ходим к психологу и все дела. По-моему, логично не спешить.

– Да, но два месяца… Ты ненормальный. – Она подается ближе: – Я надеялась сегодня поцеловать тебя. Или когда мы пойдем на свидание. Или в среду на работе. Кому повредит лишний поцелуй в Ночь Долларов?

– Я все равно настаиваю на пятом правиле, – упираюсь я. Я не хочу, чтобы что-то пошло не так. Хочу, чтобы все было по-настоящему. Но не знаю, как объяснить это Ханне.

«Дорогая Ханна, до сих пор у меня было два выхода: тюрьма или смерть. Твой Джеральд».

– Давай так, – отвечает Ханна, – я впишу это правило, но, по-моему, это перебор. Давай договоримся, что можем нарушить это правило. По рукам?

– По рукам.

Она закрывает книжечку.

– Можно вопрос?

– Конечно.

– В реалити-шоу показывают правду или постановку?

– Ты сейчас серьезно? – спрашиваю я, думая: «Да ладно, как она может такое спрашивать?»

Она с невинным видом кивает, и я с минуту смотрю на нее, а сломанные ребра под футболкой пульсируют болью. Я уже упоминал, какие у нее веснушки?

– Ты не представляешь, насколько там все далеко от истины, – отвечаю я наконец.

– То есть ты не вел себя так, как мальчик из телевизора? – неловко спрашивает она. – В смысле, ты делал это или не делал?

Я делаю глубокий вдох:

– Я правда это делал. Но вы, зрители, никогда не видели нас настоящих. Вы видели только то, что вам показали, чтобы вас повеселить. ТелеТётя даже не была настоящей няней. Просто актриса. Ты это знала?

– Ты правда ее ударил? – Та серия разлетелась повсюду.

– Да, – отвечаю я. – И еще раз ударил бы.

– Я видела на ютубе. Ну, как ты ее ударил. Боже, как я смеялась! Там, наверно, миллионов шесть просмотров.

Я развожу руками.

– Для шестилетнего ребенка у тебя были потрясающие актерские способности, – говорит она.

 

 

– Ты нарушаешь третье правило, – напоминаю я.

– Ой, да ладно тебе, это же весело!

Я строго смотрю на нее, и мое лицо краснеет от злости.

«Вот и все, кретин. Не прошло и суток. Я же говорил».

 

 

37.

 

После уроков Ханна ждет меня у шкафчика и просит подвезти домой. Я все еще зол на нее за те слова за обедом: «Да ладно, это же весело!» От одного воспоминания у меня снова начинает пылать лицо.

– Ага, – бормочу я и не говорю больше ни слова.

Мы выходим на улицу. За день похолодало, и без куртки я замерзаю. Я жду, пока включится подогрев, а Ханна садится на пассажирское сиденье и читает сообщения в телефоне. Я тоже достаю телефон. Мне пришло сообщение от Лизи – впервые за все время: «Чего хошь на ДР? Мож прост купить сертификат?» И от Джо-младшего:

«Сегодня едем в ЮКар. Потом во Фл. Клоун-стоматолог все еще не смешной». Я отвечаю ему: «До встречи. Дай мне ваш адрес во Флориде». Потом отвечаю Лизи: «Пришли на др лопату, копаю туннель в Шотландию».

Отшутиться – мой потолок в общении с Лизи. Я понимаю, что она понимает, что я скучаю. Но не думаю, что она осознает, насколько нужна мне. Я знаю, что это эгоизм, но иногда я просто не понимаю, как она так легко уехала на другой континент и оставила меня одного со всеми этими людьми. Как она могла уехать и даже не звонить мне?

– Дай свой номер, – прошу я Ханну.

Она называет мне номер, улыбаясь, и моя злость утихает. Может, мне правда не хватает чувства юмора. Я добавляю ее в контакты и набираю сообщения: «Я придумал пятое правило не потому, что не хочу». У нее звенит телефон, она читает сообщение, добавляет меня в контакты и отвечает: «Знаю».

– Помнишь, как ко мне ехать? – спрашивает она, когда мы вырываемся со школьной парковки.

– Ага.

– Да уж, такое, наверно, поди забудь, – вздыхает она. – Кстати, теперь ты встречаешься с дочерью мусорщика, как ощущения?

– Ты не дочь мусорщика! – протестую я.

– Я знаю, кто я, необязательно мне объяснять. Я прожила тут всю жизнь, – говорит она.

– Это очень мешает жить. Я киваю.

– Знаешь, – продолжает она, – сколько родителей готовы отпустить детей к дочке мусорщика с ночевкой? Ноль. Знаешь, сколько родителей отпускают детей поиграть у нас дома? Да, тоже ноль. А сколько народу приходит на Хэллоуин? Даже не знаю, примерно ноль.

– Да ладно, они противные, – успокаиваю ее я.

Она кивает и спрашивает, хочу ли я послушать ее панк-рок-песню о том, как живется дочери мусорщика. Я не успеваю ничего ответить, и она начинает петь. Не уверен, что это можно назвать песней, потому что она вся состоит из крика, визга в середине, еще крика, кучи ругани в кульминации и вопля, похожего на предсмертный, в самом конце.

– Здорово, – замечаю я.

– Слышал бы ты ее с гитарой, так гораздо лучше, – отвечает она.

– Ты играешь на гитаре?

Она наматывает на палец волосы:

– Ну… нет, но… мой бывший играл.

– А.

– Прости.

 

 

– Все нормально, – отвечаю я. – Мы же оба как-то жили до того, как начали встречаться. Произнеся эти слова, я понимаю, что до этого особо не жил. То есть, конечно, я жил, но…

«ой, да ладно, это же весело».

Мы выезжаем на дорогу. Ханна спрашивает:

– Ты точно не хочешь остановиться на парковке и поцеловаться?

– По-моему, нарушать правила в первый же день – плохая идея, – отвечаю я. – Тогда мы продолжим нарушать все остальное.

Если честно, мне кажется, если мы будем сейчас целоваться, я просто умру от боли. Моя грудная клетка просто трещит по швам, и я хочу только побыстрее добраться домой и ограбить мамину аптечку. Я очень рассчитываю на несколько сильнодействующих таблеток.

– Тогда не хочешь остановиться и просто поболтать? – спрашивает она. – Не хочу пока домой. Мне слишком много всего надо сделать. Боюсь, я сегодня не лягу.

– Правда? – спрашиваю я, въезжая на парковку перед бейсбольным стадионом. – Я уже забыл, сколько домашних заданий в обычной программе.

– Я уже сделала задание, – отвечает Ханна. – Мне просто надо сделать много хрени, которую я должна делать по вторникам. Перестирать кучу всего. Приготовить ужин. Помыть посуду. Развесить белье, доделать кое-чего из задания, потом убрать в квартире. Потом можно ложиться. Мне повезет, если управлюсь до  полуночи.

– Ты сама себе стираешь? – Я вдруг чувствую, что меня балуют, как ребенка. Мама до сих пор стирает все за меня. Она складывает мои трусы ровными квадратиками.

– Я стираю за всех. – Она хихикает: – Да блин, я все делаю за всех. Я дочь мусорщика на полной ставке.

Я улыбаюсь, продолжая чувствовать себя маменькиным сыночком с аккуратно сложенными трусиками.

– Все, кроме мусора, – завершает она. – Я не продаю мусор, не копаюсь в мусоре, не сортирую мусор, не покупаю мусор и вообще этот сраный мусор не трогаю. Но все остальное – моя работа.

– Ого.

Я вспоминаю три шага ТелеТёти и ее слова об ответственности и о том, как дела по дому делают детей независимыми, но это, кажется, перебор.

– Почему так? – спрашиваю я.

– Они слишком заняты телевизором и ожиданием телефонного звонка о том, что моего брата убили.

– Ничего себе.

– Ага.

С минуту мы молчим.

– Ты поэтому ходишь к мозгоправу? Она пожимает плечами:

– Не-а. Мама думает, мозгоправ поможет мне… ну… быть менее странной.

– Ты не странная.

– Мы оба странные, – повторяет она. – Ты хотел сказать, что быть немного другим нормально.

– Вот именно.

– Да, но мой мозгоправ в это не верит. Она, наверно, типа Марты Стюарт среди мозгоправов. Она того и гляди оденет меня в платье и заставит заниматься скрапбукингом.

– Никакого скрапбукинга! – хихикаю я. – Нужно ввести такое правило. И не слушай

 

 

мозгоправа, ты просто идеальна.

Я разглядываю ее секунду дольше, чем нужно, она смущается и опускает взгляд на колени.

– Думаю, пора по домам, – говорит Ханна. – Хотя, конечно, можно поехать к Ханне и поздороваться с рыбками, – добавляет она.

Я очень хотел бы так и сделать, но у меня встреча с Роджером.

– У меня через час мозгоправ, – вздыхаю я. – Может, завтра? Я выезжаю с парковки и еду к ее дому.

– Высади тут, – просит она, когда мы подъезжаем к почтовому ящику.

Она наклоняется ко мне, как будто хочет быстро чмокнуть меня на прощание, потом отстраняется:

– Ты псих! – и хлопает дверцей.

Я выкручиваю подогрев на полную и еду на прием к Роджеру. Не знаю, почему я так мерзну. Потом я замечаю, что на пассажирском сиденье сидит Белоснежка с гигантской банкой персикового мороженого.

– Боже, – говорю я, – ты меня напугала.

– Напугала? – хихикает Белоснежка. – Джеральд, по-моему, я в жизни никого не пугала.

– Черт.

Я поднимаю взгляд: она улыбается, и мне стыдно, что я ругаюсь на Белоснежку. «Ой, да ладно тебе, это же весело».

 

 

38.

 

– Как поживает твой гнев? – спрашивает Роджер.

– Думаю, гневается. Не знаю, давно его не видел, – отвечаю я. Мы сверлим друг друга взглядами.

– Вообще не видел?

– Не-а.

Битва взглядами продолжается.

– Серьезно?

– Серьезно.

Если честно, меня немного кроет обезболивающим, которое я стащил из маминой аптечки.

– Чувак, я тобой горжусь. – Он хлопает меня по руке, и прикосновение отзывается во всем теле, до самых больных, полуонемевших ребер. – Во время прошлой встречи ты все еще пытался понять свои чувства к сестре.

– Она то еще дерьмо, – киваю я.

– Уровень гнева?

– Третий или четвертый, – отвечаю я. – Не слишком высокий. Вчера она назвала меня неудачником, и я пропустил это мимо ушей, – вру я. Судя по его глазам, он это чувствует.

– Ты под успокоительным, что ли?

– Не-а.

– Слушай, – вступает Белоснежка, – может, лучше сказать ему правду?

– Как дела в школе? – спрашивает Роджер. «Белоснежка, заткнись!»

– У меня успехи в алгебре, – отвечаю я.

– Алгебра, даже так? Рад за тебя.

– Спасибо.

«Да уж, спасибо, что не стал уточнять, что почти у любого ученика старшей школы будут успехи в алгебре, если давать ему программу двухлетней давности, а моя родная мать изо всех сил превращает меня в умственно отсталого. Заметка на память: блин, Джеральд, обдумай как-нибудь, зачем твоя мама хочет себе умственно отсталого сына. И, главное, не ее ли непонятное желание загнать меня в коррекционный класс заставило меня грызть чужие лица и калечить всяких ямайцев?»

Снова встревает Белоснежка:

– Ты можешь подать все так, как будто вы с ним просто боролись на ринге. Звучит не слишком плохо. Не мог же он думать, что ты столько лет занимаешься боксом и ни разу не выйдешь на ринг! – Я взглядом прошу ее заткнуться.

– Что-то не так? – спрашивает Роджер. Да все не так. Все всегда не так и всегда будет не так. Но Роджеру ни к чему это знать. Ему нужно только, чтобы я делал успехи. Его начальству нужны ежегодные отчеты о снижении моего уровня гнева и уменьшении числа драк, в которые я ввязываюсь. Больше Роджеру ничего не надо.

– Что-то случилось? – упорствует он.

– Не-а.

Он щурится, как бы говоря: «Да ладно, колись».

– Я познакомился с одной девушкой, – признаюсь я. Даже несмотря на его предупреждения я почти жду, что он хлопнет меня по спине и громогласно захохочет. Ну знаете, как мужчина обычно разговаривают о женщинах. Найди девушку – и все проблемы решены.

 

 

Но Роджер морщится:

– Парень, будь осторожен.

– Она хорошая, – оправдываюсь я.

– Я все понимаю. Тебе что-то типа семнадцати, и тебе нравятся девушки. Я правда все понимаю, – говорит он. Потом соединяет пальцы и стучит ими друг о друга, пытаясь придумать, что еще сказать. – Просто будь осторожен. Как бы она сейчас тебе ни нравилась, однажды она доведет тебя до ручки. Твое спокойствие… оно не навсегда. Белоснежка издает горлом какой-то противный звук, означающий хмыканье:

– Не навсегда. О боже. Как неожиданно, а?

– Джеральд?

– Да?

Такое чувство, как будто Срун не я, а он, и он только что насрал на мою радость.

– Ты меня слушаешь? – спрашивает Роджер.

– Ага.

Как же меня задолбало, когда люди срут на мою радость.

– Я что-то не то сказал?

Я смотрю на него и слышу, как шумит кровь у меня в ушах. Я перевожу взгляд на Белоснежку и снова на Роджера.

– Как вы все могли думать, что я буду много лет тренироваться в одном зале с кучей агрессивных гадов и ни разу не поднимусь ни с кем на ринг? Ну блин, о чем вы вообще думали? Почему было не выбрать теннис или другую безобидную хрень? Почему бокс? Я же и так уже избивал людей! – прорывает меня. Роджер кивает. – Я тупой или это правда самая бредовая ваша идея? А чем слушали родители, когда я пришел домой и сказал, что запишусь на бокс? Они что, совсем идиоты? Ну серьезно, я и бокс?

Я смотрю ему в лицо и понимаю, что он совсем не расстроился. Он даже как будто рад, что я все это высказал. Белоснежка улыбается так широко, что ее хочется стукнуть. «Ой, да ладно тебе, это же весело». Глядя прямо в улыбающееся лицо Роджера, я спрашиваю:

– Стоп, это что, была какая-то проверка?

– Погоди, – просит он, – расскажи про ваш бой. – Он чуть наклоняет голову и улыбается:

– Ты выиграл?

Я напоминаю себе, что Роджер тоже когда-то был мелким злобным задротом из штата ЗЛ. Он был спасен и теперь хочет спасти меня. Или нет. Мудак. И все же я невольно ухмыляюсь в ответ. «Джеральд, ты тоже мудак». Белоснежка, похоже, разочарована в нас обоих.

– Покажи руки, – просит Роджер. Я повинуюсь. Он изучает трещины, синяки и шишки. Не дожидаясь просьбы, я поднимаю футболку и показываю ему ребра. С усилием наклонив голову, я вижу, что моя кожа пошла яркими красно-лиловыми пятнами: интересно, нет ли внутреннего кровотечения? Тут я вдруг вижу нас со стороны – глазами Белоснежки. Я вижу, как тупой подросток поднимает футболку и хвастается перед тупым взрослым своими отбитыми ребрами. Я вижу, как они оба радуются, что фальшивый ямаец Джеко получил по заслугам. Такое ощущение, что им нравится боль. Такое ощущение, что они хотят злиться и получать синяки. Как будто они ими гордятся. Я вдруг понимаю, что так и есть. Я горжусь собой. Я гордился, когда прогрыз дыру в лице безымянного парня. Я гордился в субботу, когда прокусил Таше руку до крови. Я гордился собой каждый раз, когда срал на обеденный стол. Я сижу на ярости, как на наркотике. Осознав это, я улыбаюсь.

– Джеральд, почему ты так радуешься? – спрашивает Белоснежка.

«А чему мне еще радоваться?»

 

 

– Да тысяче разных вещей! – парирует она.

– А какой тогда видок у другого парня? – спрашивает Роджер. Я отпускаю футболку:

– Как будто его поездом переехало.

Мы переглядываемся – два беженца из штата ЗЛ. Мне хочется спросить, почему он так не хочет, чтобы я с кем-то встречался. Он бил свою жену? Шпынял детей? Он правда думает, что от женщин одни неприятности?

– Поездом переехало. Прекрасно. Я готов ставить на тебя деньги, – отвечает Роджер. Мы с Белоснежкой пялимся на него во все глаза. Как будто на наших глазах вылетает из куколки бабочка. Только совсем не та бабочка, которая должна была вылететь, потому что весь мир – сплошной обман.

 

 

39.

 

Перед тем как начать собираться в школу, я полчаса пересматриваю видео с трапецией из Монако. Я поздно выхожу завтракать, и, пока я ем и вспоминаю, как Роджер только что не возбудился при виде моих ребер, по лестнице поднимается Таша в банном халате и говорит что-то маме; я пытаюсь делать вид, что ее тут нет. Потом она обращается ко мне:

– Я слышала, наш большой мальчик завел себе девушку. Ее тоже искусаешь? Я игнорирую слова про укус:

– О чем ты? Никаких девушек у меня нет.

– Я слышала другое, – отвечает Таша.

– Слушай, тебе же уже двадцать один? Почему ты торчишь тут и разносишь сплетни о школьниках? Ты что, умственно отсталая?

Я встаю и выхожу из кухни.

– В коррекционном классе учусь не я! – говорит мне в спину Таша. Я разворачиваюсь и пристально смотрю на маму с Ташей:

– Да, зато я не такой кретин, чтобы жить у мамы в подвале, потому что я такой тупой, что три раза вылетал из колледжа и ни один идиот меня никуда не возьмет.

– Хватит! – просит мама.

– Я уж постараюсь, чтобы твоей девушке сообщили, что ты по мальчикам, – замечает Таша. – Дэнни знает ее брата.

Я трясу головой и пожимаю плечами:

– Я не знаю, о чем ты, но работу ты так все равно не найдешь. – И выхожу в гараж.

В гараже стоит Дэнни. Мне хочется наброситься на него и бить, пока он не сольется с гаражным полом, пока не станет огромным, липким красным пятном на идеально ровном цементном полу, который мама заставляет папу мыть дважды в год, как будто гараж – это такое чистое место, где не проливается масло и не писают мыши.

– Привет, – говорит Дэнни.

– Привет, – отзываюсь я, направляясь к своей машине, стоящей у выезда.

– Можно побить твою пневмогрушу? – спрашивает он.

– Нельзя, – отвечаю я.

Я сажусь в машину и поворачиваю ключ в зажигании, чтобы машина прогревалась. Потом я снова захожу в гараж: Дэнни по-прежнему стоит там же, где стоял минуту назад, когда я запретил ему. Думаю, он пытается решить, стоит ли подходить к пневмогруше, пока я в школе. Я вдруг понимаю, что в семье Фаустов он совершенно свой. Он точно тот тупой сын, которого им всегда не хватало. Он может занять мое место.

Я возвращаюсь в кухню и говорю маме, оставшейся там в одиночестве:

– Мам, я решил, что хочу на день рождения.

– Да? – спрашивает она.

– Может, карточку на бензин? Ну знаешь, которая по предоплате, чтобы я сэкономил немножко денег на колледж.

Она хмыкает:

– На колледж?

Я беру с собой обед и возвращаюсь в гараж. Дэнни стоит на том же месте.

– Конечно, бей грушу на здоровье! – говорю я. – Только не оставляй мне потные перчатки, ладно?

Когда я закрываю за собой дверь гаража, он продолжает смотреть на меня взглядом

 

 

грызуна.

По дороге в школу я больше не случаю барабанные ритмы. Я дважды проверяю, что положил рабочие брюки на заднее сиденье. Сегодня я выбрал брюки хаки, потому что они подчеркивают мою задницу, а теперь меня вдруг начало заботить, как выглядит моя задница, когда я стою в седьмом окошке и обслуживаю хоккейных фанатов.

Я приезжаю настолько заранее, что первый паркуюсь на школьной парковке. Я лезу в рюкзак и достаю библиотечный экземпляр «Ромео и Джульетты»: нормальный английский на одной стороне разворота и шекспировский – на другой, – который начал читать вчера ночью. Я читаю и удивляюсь, что что-то попадает мне в голову, а потом злюсь, что не верил в это. Я не умственно отсталый. Это у мамы винтика в голове не хватает. Ей нужно, чтобы я отставал в развитии, лишь бы Таша была счастлива. Она хотела, чтобы Лизи никуда не поступала, лишь бы Таша была счастлива. Какая же жесть.

«Да ладно тебе, это же весело».

Я пытаюсь найти в этом что-то веселое: разве не забавно, какие все вокруг тупые? Не я! А моя мама! И ее старшая дочь! Какая ирония, а?

Когда Ханна садится за наш обеденный столик, я продолжаю читать «Ромео и Джульетту» и как раз дохожу до строчки: «Читаю мою судьбу в несчастии моем». Я читаю дважды, а потом подглядываю на соседнюю страницу, где все написано нормальным языком, убеждаюсь, что понял правильно, и радостно смеюсь.

– Над чем смеешься?

Не могу же я сказать Ханне, что я просто радуюсь, что не умственно отсталый:

– Ни над чем. Просто Шекспир – забавный парень. Она кивает и садится за столик:

– И правда. Читал уже «Сон в летнюю ночь»?

– Не-а.

– Уморительная книга.

Я вдруг снова чувствую себя тупым. Тупым быть очень просто. Здесь, в городе Тупоград, вообще никакого стресса. Если все ждут, что ты вырастешь тупым, то ты можешь спокойно повсюду срать или не читать «Сна в летнюю ночь», твоя жизнь так и так уже полный ноль.

– Джеральд? – окликает Ханна. Я смотрю на нее, не прекращая думать, насколько же удобнее быть тупым. – О боже, – вздыхает она, – иногда с тобой слишком сложно разговаривать.

– В смысле? – спрашиваю я, как будто обиделся, потому что мне не нравятся ее слова.

– Я сказала, что иногда с тобой сложно разговаривать, – повторяет она. – Потому что ты погружаешься в какой-то свой мир. – Она говорит, листая учебник, как будто не злится. Или правда не злится, не понимаю. – Ты всегда так делал, – добавляет она.

– В каком смысле? – переспрашиваю я. – В каком смысле – всегда? С прошлой недели, что ли?

– Нет, Джеральд, в смысле – с самого детства. Еще в шоу. Там ты тоже так делал.

Тут я понимаю, почему именно Джеральду Фаусту лучше ни с кем не встречаться. Очень сложно заводить отношения, когда все всё про тебя знают. И уже успели как следует поразмыслить над причинами твоих поступков. И все уже знают, с чем у тебя проблемы. И все знают тайны твоего прошлого. И все думают, что знают, как тебе помочь. Потому что все верят тому, что видят по телевизору. Потому что никто еще не понял, какая это все хрень.

– Ты ни хрена не знаешь о моем детстве, и ты не только нарушила третье правило, но и ни хрена не понимаешь, о чем говоришь, и сказала полную чушь.

 

 

Она смотрит на меня во все глаза. Кажется, она в шоке.

– Я требую извинений, – продолжаю я. Потом встаю и собираю вещи.

– Но это правда, Джеральд. Ты действительно все время уходил в свой мир, – настаивает Ханна. – И до сих пор уходишь.

– Ты вообще не знаешь, о чем говоришь, – взрываюсь я. – Ты просто чертова дура с промытым мозгом, как и они все, – говорю – ладно, бормочу под нос – я, проходя мимо нее к дверям кафетерия.

Я обедаю в коридоре перед кабинетом Флетчера, рядом едят Дейрдре и Дженни, разговаривая за едой о телешоу. Мама положила мне с собой свой коронный сэндвич с куриным салатом, и он совсем не такой вкусный, как на прошлой неделе. Наверно, потому что я начинаю понимать: она хочет, чтобы я не мог нормально учиться, и это все равно что желать мне жизни в инвалидной коляске… лишь бы Таша бегала быстрее всех.

Нужно очень много порций идеального салата с курицей, чтобы я перестал это понимать.

 

 

40.

 

– Ты назвал меня безмозглой дурой! – возмущается Ханна. Она провожает меня до машины, хотя я не предлагал подвезти ее, и садится в машину, как раз когда я собираюсь предупредить, чтобы не садилась. Заметка на будущее: «Теперь буду запирать машину».

– Что молчишь? Назвал же?! – кричит она.

– Нет, – отвечаю я. Отлично, я обречен на холодную войну с визжащей как тормоза шестнадцатилетней девушкой. Как хорошо, что мы ввели правило номер пять. Как хорошо, что все не успело зайти слишком далеко. – И кстати, кто позволил тебе сесть в мою машину?

– Ты назвал меня безмозглой дурой! – повторяет она. Я смотрю ей в глаза:

– Нет, не называл. Я сказал, что ты дура с промытыми мозгами, как и все остальные телезрители, которым кажется, что они знают Джеральда Фауста, а на самом деле они не знают о нем ни хрена. И нет, я не собираюсь извиняться. Ты сильно нарушила правило номер три. Ханна, использовать против меня что-то, что ты в детстве видела по телевизору, недопустимо.

Я открываю водительскую дверь, вылезаю, обхожу машину сзади и, как настоящий джентльмен, придерживаю ей пассажирскую дверь. Я стою так, пока она не выходит и не идет ловить автобус, потом снова обхожу машину и сажусь за руль. Тут я замечаю, что она серебристым маркером написала на приборной панели слово  «МУДАК».

Я очень быстро доезжаю до работы. Бет крутится вокруг заполненной духовки для хот- догов:

– Вот и ночь Долларов. Мне нужно до открытия сделать четыреста штук. А во всем остальном даже конь не валялся.

Я пытаюсь представить себе, как она купается голышом и пьет пиво с друзьями, и не могу. Сегодня я вижу только морщины на ее лбу и беспокойство по поводу ночи Долларов. Телефон в моем кармане вибрирует, и мне не хочется даже доставать его: наверняка Ханна просто нашла еще один способ сказать, что я «МУДАК».

– Я займусь всем остальным, – предлагаю я. И берусь за дело. Наполняю контейнер со льдом, считаю наличные, ставлю на стойку приправы и достаю автомат с сырным соусом, который сегодня прольется на триллионы долларовых начос. Когда я со всем заканчиваю, Ханна уже десять минут считает наличные в первом окошке. Мы оба делаем вид, что не замечаем друг друга. Все идет прекрасно, пока Бет не просит ее подойти и помочь заворачивать хот-доги. Я уже тоже начал их заворачивать, так что мы молча стоим и заворачиваем хот-доги, я кидаю на нее презрительные взгляды, она отвечает тем же, и мы продолжаем не замечать друг друга. Через минуту Бет не выдерживает:

– Ни хрена себе у вас страсти. – Мы оба молчим. Они хихикает себе под нос и отвечает за нас: – Да, Бет, у нас страсти, потому что мы тинейджеры и не можем научиться друг с другом разговаривать.

– Эй! – возмущается Ханна. – Если я тинейджер, это не значит, что я тупая!

– Ага! – подключаюсь я.

– Тогда в чем проблема? – удивляется Бет. Я развожу руками. Ханна отвечает:

– За обедом я попросила Джеральда перестать уходить в свой собственный мир, потому что в такие моменты с ним сложно общаться, а он психанул и назвал меня безмозглой

 

 

дурой!

– Я не называл тебя безмозглой! Я сказал, что ты дура с промытыми мозгами, потому что ты поставила мне в вину какую-то хрень, которую тебе показали по телеку, когда нам было по пять лет. Иисусе! Поглядел бы я на тебя, если бы я вдруг раздобыл круглосуточные съемки твоей жизни, когда тебе было пять, и сказал бы что-то в духе:

«Ханна, хватит быть истеричкой, ты с детства жуткая истеричка… помнишь, что ты сделала в пять лет?» – Я перевожу дыхание. – Слушай, если ты думаешь, что все так и было, ты ошибаешься. Так что судить меня по тому, что ты видела… или вообще на хрен говорить об этом совершенно, блин, неприемлемо.

– Но ты правда выпадаешь, – настаивает Ханна.

– Да, блин, и что? Понимаешь, всем иногда надо минутку собраться с мыслями. Да, я выпадаю. Ухожу в свой мир. Отгораживаюсь. Называй как хочешь. И что дальше? И какого хрена ты разводишь тут рассуждения? – взрываюсь я.

Ханна вздыхает. В ее глазах стоят слезы.

– Слушай, за обедом я просто хотела сказать, что иногда с тобой бывает тяжело общаться. И ты прекрасно доказал, что я права. Ладно, хочешь быть ребенком, дело твое. Мне плевать.

Она разворачивается и уходит к своем окошку, а мы с Бет продолжаем заворачивать хот- доги. Мой телефон вибрирует снова, и я понимаю, что это не может быть Ханна. Я прерываюсь, снимаю латексную перчатку и читаю сообщение. Джо-младший пишет:

«Можешь говорить?» Это первое сообщение. Теперь пришло второе: «Чувак, говорить можешь?»

Я отпрашиваюсь у Бет в туалет и выхожу в уголок курильщиков, где мы с Джо-младшим и познакомились. Я набираю его номер, но он не берет трубку. Я оставляю голосовое сообщение: «Привет, Джо. Это Джеральд. Только прочитал твои сообщения и хотел поговорить. Я сейчас на работе и мне пора работать дальше, в перерыве позвоню снова». О черт, это же ночь Долларов, никаких перерывов. Ладно: «Или после работы позвоню. Слушай, я серьезно собираюсь тебя навестить. Мне очень хочется. У меня через неделю день рождения, я попросил у мамы карточку на бензин». Я отправляю сообщение и сразу же жалею почти обо всем, что наговорил. Голосовые сообщения изобрели уверенные в себе люди, чтобы все остальные городили на запись всякую хрень, которой потом можно шантажировать их до скончания веков.

Идя к седьмому окошку мимо Ханны, я роняю:

– Кстати, очень мило было написать на приборной панели «мудак». Твоя взрослость просто зашкаливает. Может, тебе стоит меньше времени анализировать мое поведение и побольше спрашивать себя, зачем ты испортила мне машину.

– Потому что ты повел себя как мудак! – отвечает она. Я поворачиваюсь к третьему окошку:

– Смотря как на это посмотреть. С моей точки зрения, как мудак себя повел тот, кто оставил надпись на моей, блин, машине. А я просто сказал тебе правду. Не моя вина, что она тебе не по душе.

– Вообще-то, я делала то же самое. Говорила тебе правда. – На ее глазах снова слезы.

– Ханна, ты ничего обо мне не знаешь. Вообще ничего.

Я ухожу к седьмому окошку. По случайности именно в этот момент ко мне подходят работники торгового центра, чтобы закупиться едой перед игрой, я обслуживаю их, а Ханна может спокойно подуться. По крайней мере, я надеюсь, теперь она запомнит, что манипулировать парнем, вся жизнь которого состояла из безумных манипуляций, неудачная идея.