Эпизод второй, совещание перед  съемками

 

Через год после ухода ТелеТёти мама написала второе письмо. Я неудержимо срал на все подряд, потому что это был единственный способ напомнить им, что я еще существую и все так же зол. ТелеТётя не смогла перевоспитать нас. Она ничего не сделала с Ташей, которая к одиннадцати годам завела привычку дрючить диванные подушки при всей семье. Папа в таких случаях молча выходил из гостиной. Лизи шла к себе почитать. Мама просто делала звук телевизора погромче и делала вид, что все в порядке: что совершенно нормально для одиннадцатилетней девочки корчить полные страсти и похоти гримасы за просмотром рекламы макарон с сыром.

Я был слишком маленьким, чтобы что-то понимать, но уже достаточно взрослым, чтобы на меня кричали, когда я ковырял в носу. Таковы уж были правила: мне нельзя было ковыряться в носу, а моя одержимая сексом сестра могла спокойно сношаться со всем подряд на виду у всей семьи. Я срал потому, что никак иначе не мог выразить свои мысли: «С нами не все в порядке. Фальшивая няня сделала все только хуже. Мама не меняется». Я думал, что, может быть, отмыв несколько примерочных и пару раз отправившись домой от подруг босиком, потому что я наложил ей в кроссовки, она столько раз перед всеми извинится, что начнет что-то понимать. Но она ничего не поняла. Она написала письмо, и ТелеТётя согласилась приехать снова. Продюсер сказал, что у шоу со мной был хороший рейтинг. «ТелеТётя» участвовала в конкурсе шоу про нянь и обставила все уже зарекомендовавшие себя передачи. Элизабет Харриэт Смолпис наконец-то добилась славы… в качестве фальшивой няни. Она так хорошо ее изображала, что настоящую няню второй раз не пригласили; по-моему, это просто кошмар, потому что настоящая няня явно сразу раскусила Ташу.

Родители требовали гонорар побольше. Я подслушал, как мама с папой обсуждали предстоящие съемки. Папа часто вздыхал. Мама говорила о том единственном, что ее по- настоящему  волновало:

– Думаю, мы должны сделать ремонт в кухне, – говорила она. – Ее дизайн слишком устарел.

– Нам это не по карману.

– Но нам же заплатят за передачу, – заметила мама. – А кухня уже старая.

– Ей всего пятнадцать лет. Что тебе не нравится? Все же работает! – возразил папа.

– Но что люди подумают, когда нашу кухню покажут по телевизору? Они решат, что нам плевать на все и особенно на наш собственный дом. Он нас осудят!

Папа покряхтел, но больше ничего не сказал. До съемок оставалось два месяца. Мама наняла какого-то парня, он все измерил и меньше чем за шесть недель установил новую кухню. Парень оказался классный. Он разговаривал со мной как с нормальным человеком. Он разрешал мне помогать ему, а еще подарил мне игрушечный шуруповерт, и я играл с обрезками дерева. Я ни разу не насрал ему в коробку с инструментами.

А потом вернулась фальшивая няня – сначала просто поздороваться и заново со всеми перезнакомиться. Я пытался завладеть ее сумочкой и в первый же день насрать в нее, но она положила ее на новый холодильник и я не мог дотуда дотянуться. Однако я собирался как-нибудь это провернуть.

Но потом случилось что-то странное. ТелеТётя отвела меня в сторонку:

– Джеральд, я знаю, что тут к тебе неспа-аведливы, – сказала она. – Я постараюсь, чтобы на сей раз твоя мама это поняла.

Я не поверил ей, но все равно кивнул, хотя никто еще не установил камеры и не говорил

 

 

мне, когда кивать.

– Ты меня услышал? – спросила ТелеТётя. Ее прическа была еще роскошнее, как будто пыталась поспеть за ее разбухающей самооценкой.

– Да.

– И что скажешь?

– Скажу, что это хорошо.

– Тогда ты поможешь мне все прояснить? И будешь хорошим мальчиком? Я кивнул и спросил:

– А где настоящая няня?

Похоже, я немного расстроил ее, но она улыбнулась:

– Она научила меня всему, что мне нужно. На этот раз я работаю одна. Так ты будешь хорошим мальчиком?

– Конечно, я буду хорошим.

Больше няня в тот раз ни с кем особенно не разговаривала. Режиссер и продюсер побеседовали с родителями и обещали вернуться на следующий день и начать готовиться к съемкам. Я ждал их с нетерпением. Когда все ушли, мама с папой усадили нас троих в кружок и пообещали, что мы все поедем в Диснейленд, если зрители увидят, что у нас все в порядке. На этих словах все посмотрели на меня. Лизи с папой улыбнулись и стали меня подбадривать. Мама с Ташей прищурились и нахмурились.

Вечером, когда я чистил зубы, в мою ванную вошла Таша, толкнула меня спиной в стену и положила мне руку на горло. Я так испугался, что проглотил порцию зубной пасты.

– Я всю жизнь мечтала поехать в Диснейленд, – заговорила Таша. – Весь класс там уже бывал. Если ты все испортишь, я тебя убью.

Той ночью я не мог заснуть. Слишком много думал о том, что обещал няне с роскошной прической, и о том, что Таша меня убьет. Я часами прокручивал в голове эти мысли. А потом вдруг понял, что не хочу ездить в Диснейленд вместе с Ташей. В итоге в два часа утра я встал, прокрался в ее спальню, взял игрушечную повозку Золушки и хорошенько туда нагадил. Утром, не сказав никому ни слова, мама выбросила лошадь, повозку и ее содержимое в мусор. К девяти утра, когда приехала съемочная группа, она уже успела сходить в игрушечный магазин и купить новую повозку.

 

 

20.

 

Я обнимаю бутылку с кетчупом. Всем остальным кажется, что я просто наполняю контейнеры с приправами. Но мысленно я проживаю Джердень, и там я обнимаю огромную заводскую бутылку кетчупа, которая на самом деле оказывается безымянной хоккейной дамой, которой на меня не плевать. Она нужна мне. Я хочу разыскать ее после следующего хоккейного матча и попроситься зайти на ужин. В ее доме никто не скажет, что я не по девочкам, только потому, что мне не нравится завтракать под звуки половой жизни моей сестры. Там никто не будет пытаться перекрыть мне кислород. И в ее семье никто уж наверняка не охотится за последними каплями увлажнителя.

Мне как-то удается наполнить все контейнеры и не пролить ни капли. Мне как-то удается не раствориться в воздухе. Мне как-то удается не умереть на месте от стыда. Вообще, это может случиться в любой момент. Я могу стать первым в мире человеком, который умер со стыда… если раньше не придут копы и не арестуют меня за то, что я укусил Ташу. В моей голове возникает очень постыдная сцена в суде: мама сидит в секторе пострадавших, папа неловко стоит в проходе, в секторе обвиняемого никто не сидит.

Лизи узнает, что я в тюрьме, только когда я пишу ей письмо. «Почему ты не звонила?» – пишу я.

Я возвращаюсь к киоску и бочком крадусь к седьмому окошку. Девушка из первого окошка улыбается мне, я улыбаюсь в ответ и вдруг ощущаю себя полным идиотом. «Ну серьезно, Джеральд, неужели ты способен понравиться красивой  девушке?»

Субботнее цирковое представление. Куча маленьких детей и их родители, слишком сильно держащие их за ручки. Маленькие дети с родителями, которые вообще не держат их за руки. Повсюду маленькие дети – орут, плачут, визжат и смеются. Я замечаю одну девочку. У нее очень чистый смех, похожий на электричество. Хотел бы я подключиться к нему и стать ее смехом. Я смотрю, как ее щечки превращаются в прекрасные круглые сливы. Ее волосы стянуты в поросячьи хвостики, в руках у нее мягкая игрушка с нашей символикой. По девочке видно, что она еще не видела ничего плохого. Никто не веселился за ее счет. Она ничего не знает, кроме любви.

– Крендель.

Я поднимаю руку и вижу какого-то парня. В костюме. Маленького роста. Он говорит так, как будто я автомат. Как будто я репликатор из «Стар Трека».

– Крендель, – повторяет парень.

Я сверлю его взглядом. Мне хочется выдать что-нибудь ехидное из арсенала ТелеТёти:

«Да, крендель – это существительное. Отлично».

– Ты глухой? – спрашивает он.

Я продолжаю сверлить его взглядом. Я думаю о тюрьме. Потом – о Роджере и обо всех приемах, которым он меня научил. «Нельзя требовать, чтобы все умели себя вести. Но можно надеяться. Можно желать этого». Я смотрю на парня в костюме и желаю ему научиться себя вести.

– Крендель? – он разводит руками, в отчаянии от того, что я не спешу тащить ему крендель. Я смотрю на его протянутые руки и вспоминаю одну из любимых фраз папы:

«Желания – в одну руку, дерьмо – в другую. Посмотрим, что раньше упадет».

Парень еще несколько секунд смотрит на меня, а потом я ухожу. У меня нет другого выхода, потому что я не собираюсь продавать ему крендель, а тигром я сегодня уже был и не уверен, что сдержусь во второй раз. Я выхожу из пятого киоска и иду к цирку. Я замираю в дверях и смотрю выступление. На главной сцене стоит клоун и пытается

 

 

выдрать себе зуб. Зрители истерически смеются. Понятия не имею, почему им смешно. Мне кажется, выдирать себе зуб не слишком-то приятно. Наверно, я что-то пропустил. Клоун одет как стоматолог из мультиков. Рядом с ним валяются огромные щипцы.

Размером, наверно, с велосипед.

Билетер делает мне знак войти внутрь и закрыть за собой штору. Я так и делаю. Я стою в темном проходе и вдыхаю. Потом выдыхаю. Вдыхаю. Выдыхаю. Я сижу на трапеции и ем мороженое. Клубничное. Я откладываю мороженое и начинаю раскачиваться, потом прыгаю, цепляюсь за другую перекладину, сильно раскачиваюсь, переворачиваюсь в воздухе – и меня ловит за запястья качающаяся на соседней перекладине Лизи. Мы раскачиваемся, выделываем трюки и разговариваем:

– Потом переедешь ко мне в Глазго? – спрашивает она.

– Да, если можно.

– Тогда мы поговорим.

– Да, если можно, – повторяю я.

В настоящей жизни мы никогда об этом не разговаривали. Ни разу во взрослой жизни… или какая там у нас сейчас жизнь. Мы намекали, да. Мы справлялись, как могли. Но никогда не говорили о том, как я едва не утонул. Мы никогда этого не обсуждали. Когда Лизи уезжала, она встретилась со мной глазами. У нее зеленые глаза, как у меня.

– Береги себя, – попросила она.

– А куда деваться? – ответил я.

– Позвони, если понадоблюсь.

– Позвоню.

Она обняла меня – больше никто из родственников меня не обнимал – и поцеловала в щеку.

– Веди себя хорошо, – попросила она. – Скоро поговорим.

Но мы так и не поговорили. А еще она ни разу не звонила. Прошло больше трех месяцев. Я вел себя хорошо. До сегодняшнего дня. До того, как стал тигром. Я сильно раскачался, отпустил запястья Лизи, пролетел сквозь купол РЕС-центра и стал птицей. Теперь я голубь. Я сбежавшая из клетка канарейка. Я белоголовый орлан. Я взмываю над горами на востоке от города, сажусь на самое высокое дерево и рассматриваю людей. Рядом садится белоголовый орлан Лизи.

– Джеральд, что ты делаешь? – спрашивает она.

– Не знаю, – признаюсь я.

– Возвращайся, покачаемся на трапеции, – просит она.

Мы еще некоторое время катаемся, а потом одновременно делаем двойной переворот. Два раза. Потом три. Толпа восхищена. Сейчас мы для нее – два самых талантливых человека на Земле. Все хотят быть нами. Все хотят летать. Нам бросают цветы. Нам аплодируют стоя. Вот это – вот это настоящая индустрия развлечения. Кто угодно спросите меня – и я отвечу.

Кто угодно: Хочешь попасть в телевизор? Я: Да.

Кто угодно: Хочешь сыграть роль противного мальчишки, который срет на кухонный стол своих родителей?

Я: Нет.

Кто угодно: А что ты тогда хочешь? Я: Хочу быть гимнастом н трапеции.

Кто угодно: Ты слишком маленький. Мы тебе не разрешим. Я: Тогда я хочу быть белоголовым орланом.

 

 

Кто угодно: Вот поэтому мы и не задаем таких вопросов пятилетним детям. Я: Что смешного в мальчике, срущем на кухонный стол?

Кто угодно: Понятия не имею. Но, похоже, людям нравится.

Я: Вам не кажется, что смотреть по телевизору на срущего мальчика – это какое-то извращение?

Кто угодно: Бред какой-то. Зачем ты говоришь такие глупости? Я: Потому что это правда. Зачем еще нужно что-то говорить?

 

 

21.

 

Я не помню, как добрался до седьмого окошка. Не помню, как вышел из цирка.

Не помню, как стучал, чтобы меня впустили. Не помню, как протискивался мимо неотразимой девушки из первого окошка. Я не помню, как считал выручку, но деньги уже лежат в застегнутом пакете, а мой отчетный листок заполнен и подписан. Подписан мной. Понятия не имею, где я был последний час. Последнее, что я помню, это как я смотрел выступление цирка.

До следующего выступления у нас час перерыва. Половина кассиров выходит на улицу покурить и позвонить близким людям. Я думаю о своих близких. Потом – о том, что случилось в реальном мире утром. Потом выхожу и звоню отцу.

– Привет, Джер, как работа? – спрашивает он.

– Нормально.

– Хорошо.

– Ты с клиентами? – спрашиваю я. Он всегда с клиентами.

– Не-а. Решил заехать в тот дом с бассейном под крышей. Никому не говори, ладно?

– Конечно, – отвечаю я и не говорю больше ничего: жду, что скажет он.

– Да уж… с утра было нечто, – произносит папа.

– Ага. Впрочем, моя жизнь сплошное нечто, можно было привыкнуть, – отвечаю я. – Во всяком случае… ну… с Ташей.

– Да уж, – неловко соглашается папа. – Она преувеличивает.

Нет бы сказать: «Она заслужила. Нечего было пытаться тебя придушить!» Ничего такого.

– Мне нравятся девушки, – отвечаю я. – Она врет.

– Тебе не нужно оправдываться, – произносит папа. – Имей в виду, мы будем любить тебя любым.

Кажется, это какой-то шифр. Как будто он ей поверил. Как будто он тоже считает, что я по мальчикам.

– Они вызывали полицию? – спрашиваю я.

– Чего? – Папу отвлек навигатор, предупредивший о повороте. – Нет. Нет, конечно. Все в порядке.

Я укусил сестру в качестве самозащиты, потому что она пыталась убить меня прямо на глазах у родителей. Все в порядке. Как же еще? Я слышу, как папа открывает дверь, закрывает ее и бормочет что-то о коде.

– Слушай, обсудим все дома? – предлагает папа. – Сегодня вечером. После работы. Выпьем немного. Когда ты освободишься?

– Я не вернусь домой, – отвечаю я и сам удивляюсь. Я топаю ногами по земле, чтобы проверить, не стою ли я на мороженом. Не-а, по ногами все еще бетон.

– Вернешься, куда денешься, – отмахивается папа. – Тебе шестнадцать. Ты живешь с нами. И мы со всем разберемся, обещаю. – «Щенка, хомяка, роликовые коньки, бейсбольные карточки – обещаю, обещаю, обещаю».

Я слышу, как папа поднимается на главное крыльце и тяжело дышит, забравшись на него.

– Я не вернусь, – повторяю я. – Пока она живет с вами – не вернусь. – Когда я это говорю, меня захлестывает волна: страх, паника и тигриная ярость.

– Давай потом поговорим, – отвечает папа, со скрипом распахивая дверь. – Поверь мне, все будет хорошо.

– Я не вернусь, – отвечаю я.

Повесив трубку, я пробираюсь между тощими курильщиками на задний двор РЕС-центра

 

 

с огромной парковкой и разгрузочной станцией. Я слышу чьи-то вопли и подхожу поближе, чтобы посмотреть, кто кричит. Там стоит высокий, толстый, лысый мужик, а напротив него два тощих парня. За ними сидит женщина с чемоданом. Тощие парни орут прямо в лицо лысому:

– Мы нахрен сваливаем, Джо, – говорит один из них.

– Это полная хрень, – говорит другой.

– Завтра будем в Филли, потом уходите на здоровье, – говорит, видимо, Джо. Он чешет лысый затылок. – Я только что заплатил вам! Какого хрена вы меня так подставляете?

– В жопу Филли и тебя тоже! – кричит первый парень, и все трое разворачиваются и уходят от Джо. Я напряжен: как ни странно слышать это от грызущего лица, сворачивающего шеи и кусающего собственную сестру столового сруна, я не очень люблю конфликты.

– Сами идите в жопу! – кричит Джо. Потом с минуту стоит и злится. – Попробуйте теперь выбраться из этого сраного городка!

Я разворачиваюсь и натыкаюсь на девушку из первого окошка и другого кассира.

– Простите, – говорю я. – Не заметил, что вы тут.

– Мы услышали крики, – отвечают мне.

– Все уже кончилось, – сообщаю я.

«Все кончилось, Джеральд. Попробуй теперь выбраться из этого сраного городка».

 

 

22.

 

Девушка из первого окошка и другая кассир развернулись и пошли обратно к боковому входу. (Я упоминал, что у нее самая классная задница в мире? Наверно, не упоминал. Мужские камуфляжные штаны – хорошая штука, вот и все что я скажу.) Я отхожу к заднему крыльцу, сажусь на ступеньку и наблюдаю за людьми. Вокруг довольно тихо. Бродит охрана, занимаясь своими охранными делами. Может, стать охранником? Я достаточно мускулистый. Это наверняка лучше, чем продавать хот-доги. Кажется, сказав папе, что не вернусь домой, я все испортил. И все же мне права очень не хочется домой. Однако другого выхода у меня нет.

У подножия ступенек появляется парень примерно моих лет. Он очень высокий, и его волосы отросли ровно настолько, чтобы стянуть их в хвост. Поднимаясь по ступенькам, он оглядывается через плечо на разгрузочную станцию, а как только его становится оттуда не видно, он достает пачку сигарет и закуривает. Потом орет:

– В жопу все!

Честно, я подпрыгиваю. Он замечает движение и поворачивает голову в мою сторону, давая понять, что видит меня. Я кричу в ответ, близко не так громко, но с душой:

– В жопу все!

Секунду мы смотрим друг на друга. Я думаю все то, что Джеральд думает при виде новых людей: он узнал меня, он видит таблицы поведения и все пустые места, он в любой момент откроет рот и скажет: «Привет, ты же Срун!» Он поднимается еще на несколько ступенек и садится в трех ступеньках от меня, так, чтобы можно было поговорить.

– В жопу все, понимаешь? – спрашивает он.

– О да, чувак, понимаю. Просто. В жопу. Все.

Мы смеемся. По-настоящему. Ему приходится вытереть нос: от смеха у него текут сопли. Я не знаю, по-настоящему ли смеюсь я. Думаю, что да.

Отсмеявшись, он спрашивает:

– Ты тут работаешь, да? – Я киваю. – Хорошо платят? – он долго, отчаянно затягивается сигаретой.

– Ну, все лучше, чем ничего.

– Я ни хрена не зарабатываю. Пока не стану взрослым.

– Жуть.

Мы молча сидим, и я пытаюсь понять, какой у него акцент. Он явно не местный. Похоже, у него южный выговор. Но не очень сильный.

– И сколько еще лет так? – спрашиваю я. Он затягивается:

– Мы работаем над выступлением не меньше остальных, понимаешь? – Теперь у него акцент жителя Нью-Джерси. Или Нью-Йорка.

– Ты работаешь в цирке? – спрашиваю я. Он смеется, и из его носа выходит дым.

– Я и есть цирк, чувак. Каждый сраный день моей сраной жизни. С разгрузочной станции раздается крик толстого лысого Джо:

– Куда пропал мелкий засранец? Я ясно сказал – прибраться до спектакля! Бесполезный сукин сын!

– Ого, – говорю я, потому что не знаю, что сказать. Потом добавляю: – Слушай, в чем прикол клоуна-стоматолога? Что в нем смешного?

– Понятия не имею, – отвечает он. – Никогда не понимал, зачем нужны клоуны.

– Ты часть цирка и все равно не понимаешь?

 

 

– Не-а, по-моему, они просто тупые, – он затягивается сигаретой. – Но детям нравится.

– Вот как. По-моему, детям не должно нравиться смотреть, как клоун выдирает себе зуб,

– замечаю я. – Видимо, я уже не ребенок.

– Сколько зарабатываешь? Семь баксов в час? Восемь?

– Семь пятьдесят.

– Ты повар?

– Не-а, стою за кассой. Ничего, зато из дома выбираюсь. – Парень хмыкает. – Чего?

– Черт, все бы отдал, чтобы выбраться из своего дома.

Он делает последнюю затяжку и давит сигарету ногой, хотя скурил только половину. Потом показывает на стоящие на парковке цирковые автобусы:

– Знаешь, сколько лет я хочу все это подорвать? – спрашивает он. – Я даже знаю, как. Я мог бы. Мог бы все взорвать. Чтобы вся эта хрень закончилась. Для всех нас.

– Ого, – говорю я. Кажется, я нашел свое второе я. «Привет, второй Джеральд. Рад знакомству. Хочешь, вместе взорвем мир? Да-да, весь чертов мир?»

– Но не могу же я взорвать собственную семью? У меня есть сестры. Племянники и племянницы. И бабушка…

Тут он замолкает, потому что Джо снова кричит: «Найдите мне этого мелкого говнюка и засуньте его в сраный автобус! Чтоб через час все блестело!»

– Ага, – соглашаюсь я. – Всю семью взрывать нельзя. Плавали, знаем.

– Правда что и?

– Ага.

– Нам надо дружить. У меня нет друзей, почему бы не подружиться с другим таким же ненормальным?

При мысли о том, что он назвал меня ненормальным, у меня ноет сердце. Но тут не поспоришь.

– Надо дружить, – соглашаюсь я. – Дашь свой номер?

Я диктую ему свой, он забивает его в телефон и присылает мне сообщение: «Я Джо- младший». Я добавляю к себе его номер и отвечаю: «Я Джеральд». Тут он, наверно, должен бы уставиться на меня, ткнуть в меня пальцем и сказать что-нибудь про Теле-в- жопу-Тётю, но он ничего не говорит.

– Убил бы кого-нибудь, чтобы с вами поехать, – признаюсь я. – Тут полный отстой.

– Поверь мне, настоящий отстой – это моя жизнь. Слушай, ты зарабатываешь семь с половиной баксов в час, у нас ты никогда столько не заработаешь. Большой Джо тот еще скряга. – Как по команда, Большой Джо орет снова. – Черт, мне пора. Папа в гневе.

Он спускается по ступеньке и идет по парковке. Его отец орет всякие гадости, а он, не обращая на него внимания, подходит к автобусу, встает в укромном месте и закуривает новую сигарету.

Я вдруг понимаю, что хочу быть им, хотя знаю его пять минут.

– В жопу все! – кричу я ему в спину. Он кивает. Уходя, я слышу его крик: «В жопу все!»

 

 

23.

 

Девушка из первого окошка напомнила мне свое имя, но я все еще им не пользуюсь. Я просто улыбаюсь ей, боюсь ее и хочу понюхать ее волосы. Звучит стремно, но я совсем не в этом смысле. В суете перед шоу я кидаю на нее взгляд и вижу, что сегодня она чем-то расстроена. Я вспоминаю, как встретил ее в перерыве в уголке курильщиков. Она тихо говорила по телефону. И не улыбалась, как обычно. Тогда я подумал, что она злится за то, что я сказал, когда они с подругой пришли узнать, откуда крики, но теперь я подозреваю, что я тут ни при чем. Поэтому по пути за новой порцией хот-догов для ее окошка я здороваюсь:

– Привет.

– Привет, – отвечает она, и по ней ясно видно, что улыбаться она не будет. Я улыбаюсь сам, но она все равно не улыбается. Кстати, если я в пяти футах от нее, мне не хочется никого убивать.

Когда начинается выступление цирка и толпа редеет, я подхожу к первому окошку: она пишет что-то в своей книжечке, опираясь на стойку. Я не хочу, чтобы она думала, что я читаю через плечо, поэтому встаю подальше и жду, пока она закончит.

– Ого. Джеральд, хорош подкрадываться.

– Все в порядке? – спрашиваю я.

– Нет, – вздыхает она.

Я киваю, и мне хочется обнять ее, потому что по ней видно, что ей не помешали бы объятия. Но Роджер говорит, что нужно перестать думать, будто я знаю, кому что нужно. Он сказал: «Из-за твоего… необычного детства ты воспринимаешь себя более

выраженно, чем большинство». Помню, с каким раздражением он поглядел на меня, когда я ничего не понял.

– Ты думаешь, что мир крутится вокруг тебя, – перевел он.

– Я так не думаю.

Что Роджер может знать? Он просто парень вроде меня, только с дипломом каких-то занюханных курсов по борьбе с гневом. Ненавижу, когда он начинает разговаривать, как весь из себя психолог. Я завожусь от одной мысли о нем. Лучше посмотрю на девушку из первого окошка:

– Я могу чем-то помочь? Она хихикает:

– Только если у тебя есть волшебная машина времени.

– А если она у меня есть?

– Тогда перенеси меня в будущее, года на два. Желательно, чтобы у меня были кое-какие деньги и я уехала в какое-нибудь интересное место. В Марокко там или в Индию.

– Ого, – говорю я, потому что никто на моей памяти туда еще не хотел. Я вообще не уверен, что за неполные семнадцать лет жизни слышал от кого-нибудь слово «Марокко».

– Поедешь со мной? – спрашивает девушка. Я хочу, чтобы она улыбнулась, поэтому отвечаю:

– Поеду, – хотя не хочу ни в Индию, ни в Марокко.

– Правда? – спрашивает она. – Ты захотел бы со мной поехать?

– Конечно, – отвечаю я. – В смысле, конечно, я ничего не знаю про Индию…

– Я не могу тебя разгадать, – говорит она. – Сначала мне кажется, что ты ничего, а через минуту… ты, не знаю… я просто не могу тебя разгадать.

– Я загадка. – Так называет меня школьный психолог.

 

 

– Загадка, – повторяет она. И улыбается. Я улыбаюсь тоже.

Тут подходит Бет. У нее включен режим управляющей, и я вряд ли когда-нибудь увижу ее другой. Но, похоже, за стенами РЕС-центра она ничего так, интересная. Иногда к ней сюда приходят друзья и они все вместе строят планы на выходные. Однажды какой-то чувак предложил искупаться голышом. Я подумал, что, наверно, никогда в жизни не буду купаться  голышом.

– Джеральд, – просит Бет, – можешь посчитать за меня доги? – И я ухожу считать хот- доги.

Когда мы закрываемся, я замедляюсь. Всем остальным не терпится разойтись по домам. Кассирам из четвертого и пятого окошек нужно было уйти поскорее, чтобы забрать детей от бэбиситтеров. Бет спрашивает, могу ли я почистить плиты для хот-догов, и я соглашаюсь, и предлагаю еще помыть пол, потому что это значит, что я выйду отсюда последним.

– Пол уже моет Ханна, – отвечает Бет. Ханна – так зовут девушку из первого окошка. Я мою плиты для хот-догов и отношу всю посуду в раковину. Ее моет кассир из второго окошка. Бет спрашивает оставшихся кассиров, хотим ли мы поесть непроданного фаст- фуда, и я понимаю, что не ел целый день и ужасно проголодался. Бет дает мне маленький подносик наггетсов и картофеля фри. Я подхожу к стойке с соусами, беру салфетку, перекладываю на нее наггетсы и наливаю в поднос кетчупа. Я заливаю им

картошку и макаю туда наггетсы. Все это время я думаю о хоккейной даме. Я макаю в нее еду, чтобы кто-то обнимал меня изнутри.

Я ем покрытый кетчупом обед, наблюдаю, как девушка из первого окошка моет пол под пятым киоском, и нахожу хорошие стороны поездки в Индию. Там меня никто не знает. Там никто не назовет меня Сруном. Там нет Таши. Индия – это прекрасно. Вот бы полететь туда прямо сейчас – и сдержать данное папе слово: «Я не вернусь».

Через полчаса я сижу в машине на парковке. Не в том гараже, где я ставил машину утром, а на парковке РЕС-центра. Вокруг меня циркачи деловито собирают оборудование перед отъездом в Филадельфию. Я уже написал Джо-младшему, моему новому другу, но он не ответил. Думаю, я не хотел бы уезжать с парковки, пока не попрощаюсь (настоящие психи прощаются воплем «В жопу все!»). Пока я высматриваю Джо, его отец тыкает всюду пальцем и орет. Он правда много орет. Я слегка приоткрыл окно и внимательно слушаю.

Я услышал, что они сегодня на… уезжают. Они на… начинают ставить декорации в другом городе в три …ных часа утра. …ные долбо…, которые сегодня ушли, должны были на… вести автобус с актерами, чтобы приехать заранее и до… поспать перед первым представлением.

– И как будто, …, этого мало, у меня еще …улся газ! – говорит он в трубку.

Он мне нравится. Полная противоположность папы. Папа, кстати, за последний час звонил четыре раза и оставил два сообщения. «Джеральд, надеюсь, ты не всерьез собирался не возвращаться домой. Мы обо всем поговорим». Второе сообщение звучало тревожнее: «Джеральд, позвони, когда прочтешь». Отец Джо явно выразился бы прямее. Я полчаса наблюдал за ним, я знаю, о чем говорю. Он написал бы что-то вроде:

«Тащи свою ж… домой и не смей на… опаздывать!»

Тут я вижу девушку из первого окошка. Она идет по дорожке и разговаривает по телефону. Вечером здесь опасно ходить. Особенно по субботам. Особенно – если ты красивая девушка и от тебя пахнет ягодами. Я выхожу из машины и пытаюсь идти за ней, но она исчезает из виду, и я сажусь обратно в машину и начинаю объезжать квартал.

Сделав два круга, я начинаю тревожиться. Мне хочется открыть окно и кричать ее имя. Вместо этого я расширяю область поиска и нахожу ее уже в двух кварталах от РЕС-

 

 

цента. Она идет к самым неблагополучным районам.

– Эй, – говорю я, – давай подвезу, куда там тебе надо?

Она останавливается, скрещивает руки на груди и вздыхает. Потом залезает в машину, и я замечаю, что она плакала. Мне снова хочется ее обнять, но я сдерживаюсь.

– Куда тебе надо? – спрашиваю я вместо этого.

– Никуда.

– Ладно, – отвечаю я. – Но ты же куда-то шла?

– Да, я шла.

– Так скажи, куда, подвезу.

– Я шла в никуда, – отвечает она.

– Вот как. Тогда можно мне с тобой?

Она хихикает, разряжая напряжение в машине. Оно было огромным, потому что я никогда раньше не сажал в машину девушек. Я могу думать только о том, что мне говорили о девушках. У меня в голове каша из слов о девушках:

«Не встречайся с девушками. Даже не гуляй с ними. Девушки всегда обманывают. Девушки требуют больше, чем ты можешь дать, Джеральд. Одна ошибка – и ты в тюрьме. В твоем возрасте оно того не стоит, поверь. Может быть, ты по мальчикам. Это многое объяснило бы».

 

 

24.

 

Я не говорю девушке из первого окошка, что у меня есть план на вечер, но он у меня есть. Я написал Джо-младшему еще одно сообщение и все рассказал ему, но он пока не ответил. Мы некоторое время ездим туда-сюда, а потом она спрашивает меня, когда мне нужно быть дома.

– Никогда, – отвечаю я.

– В каком смысле?

– Не знаю, – признаюсь я. – Наверно, я не вернусь домой.

– Куда тогда ты едешь?

– Никуда, – отзываюсь я. – Как и ты.

Она кивает и спрашивает разрешения включить музыку. Я соглашаюсь, она подключает телефон к моей стереосистеме и врубает какой-то старый панк-рок. Не знаю, кто поет и какой это жанр, но звучит неплохо. Две песни спустя мне начинает казаться, что я что-то делаю не так. Я ей не доверяю. Может быть, она расскажет кому-нибудь, что я подкатил к ней и пристал с чем-то, с чем я не приставал. Может, это какой-то розыгрыш, и где-то ее ждут подружки, чтобы вместе посмеяться над бедным Сруном, который поверил, что у него бывают друзья. Что ж, не в первый раз.

Мы еще с полчаса едем куда глаза глядят. Девушка из первого окошка в основном говорит о работе. Общие фразы. Я тоже что-то говорю, но, кажется, мямлю какую-то хрень. Она много смотрит в окно. Потом я смотрю на часы, понимаю, что уже почти одиннадцать, и выключаю музыку.

– А если серьезно, что будем делать? – спрашиваю я. – Мы не можем ездить так всю ночь. Отвезти тебя домой?

– Сколько тебе лет? – спрашивает она.

– Почти семнадцать. Исполнится через десять  дней.

– Выглядишь старше, – удивляется она.

– Ага, знаю.

– Мне тоже шестнадцать. Но ничего сладкого.

Сначала до меня не доходит. Она как будто поддразнивает меня, а я не понимаю.

– Ну знаешь, сладкие шестнадцать?

– А, – доходит до меня, – точно. Ладно, понял, ты не сладкая. Часы показывают 11:04.

– Слушай, – начинает она, – я немножко соврала.

Ненавижу, когда девушки врут. Я развожу руками и жду, чем кончится розыгрыш.

«Попался, Джеральд».

– Я шла домой к подруге. Вернее, к двум друзьям. Но потом мы с тобой разговорились. И мне… мне всегда хотелось понять, какой ты. – Я не отвечаю, судорожно пытаясь понять, что это значит, и она добавляет: – Они живут на Франклина. Думаю, ты можешь пойти со мной. Они классные.

Франклин-стрит, в зависимости от квартала, представляет собой нагромождение наркопритонов и дешевых баров. У меня в голове не укладывается, как девушка из первого окошка может дружить с кем-то оттуда. Чувствуя, как она смотрит на меня в ожидании ответа, я спрашиваю:

– Отвезти тебя туда?

– Может, зайдешь со мной? – спрашивает она.

Я не могу сказать, что боюсь, что на Франклин-стрит мою машину украдут. Я не могу

 

 

сказать, что ненавижу новые знакомства. Я не могу сказать, что замотан полиэтиленом так плотно, что иногда еле дышу. Поэтому я отвечаю, что зайду.

Она говорит мне, куда ехать, и мы паркуемся в половине квартала от нужного дома. Летом в субботний вечер тут было бы людно, но сейчас не лето. По тротуару идет всего несколько прохожих. Они молча проходят мимо, но при виде их я вспоминаю, что утром превратился в тигра и в любой момент могу стать им снова. Я никого не боюсь. Не считая девушки из первого окошка и ее друзей, с которыми меня скоро познакомят.

Она поднимается по ступенькам, я – за ней. Это дом, а не квартира. Дом соединен в единый комплекс с еще двадцатью такими же домами. На крыльце горит свет, и я вижу латунный дверной молоток в форме яичек. Девушка из первого окошка не стучит. Она сразу входит, и я иду за ней. Может, виновата полиэтиленовая обертка на моих нервах, но, кажется, я вспотел.

– Привет! – говорит кто-то. – Это же Ханна!

– Привет! – отвечает девушка из первого окошка. – Это же Эшли!

Эшли выходит из кухни, и я замираю в восхищении. У нее огромная рыжая коса, майка- топик и полрукава ярких татуировок. Она босиком. На ее пальце обручальное кольцо. Она обнимает девушку из первого окошка, а потом, когда та представляет меня, жмет мне руку и улыбается:

– Рада знакомству, Джеральд. – Она не вглядывается в меня, пытаясь понять, тот самый ли я Джеральд. Она просто говорит, что рада знакомству, и уходит обратно в кухню. – А у меня тут выпечка.

Мы тоже заходим на кухню, и девушка из первого окошка подходит к холодильнику и берет оттуда бутылку воды, как у себя дома.

– Хочешь чего-нибудь попить? – спрашивает она.

– Нет, спасибо.

Она пожимает плечами и проходит через кухню в заднюю комнату. Там сидит муж Эшли. Девушка из первого окошка говорит, что его зовут Нейтан. Он очень симпатичный, под стать Эшли. Они очень красивая пара. Я и не подозревал, что на Франклин-стрит могут жить красивые люди. Казалось бы, им тут небезопасно. Особенно если они не запирают входную дверь.

– Рад знакомству, чувак, – говорит Нейтан. – Сядь, расслабься, возьми пива.

– Я не пью, – выговариваю я из-под полиэтиленовой обертки. Мне кажется, что звуковые волны отскакивают от пластика – как будто разговаривает пластмассовая свистулька.

Вдруг я замечаю аквариумы с рыбками. Их тут восемь. Я понимаю, что потею, потому что от них тут жарко и Эшли что-то печет. Думаю, печенье. Сквозь все слои, отделяющие меня от мира, запах почти не проникает. Но мне кажется, что это печенье с шоколадной крошкой. Девушка из первого окошка садится на стул, стоящий между тремя аквариумами. Она наблюдает за рыбками, потом зовет:

– Джеральд, иди сюда, – показывая на стул рядом с ее ногой. Как будто я туда влез бы. Или как будто я хотел бы туда влезть. Я сижу на диванчике рядом с Нейтаном, смотрящим документальный фильм о Жаке Кусто. Девушка из первого окошка не уговаривает меня. Она просто сидит и смотрит на рыбок. Она совершенно расслаблена – по лицу видно. А я абсолютно не-расслаблен. Я рассматриваю Нейтана и завидую его бороде. Когда стану старше, непременно отращу офигенскую бороду. «В жопу все, давайте растить бороды».

– Эшли! Дай мне пива! – зовет он. Выходит совершенно не грубо. – И Джеральду тоже принеси.

Эшли приносит нам пива и целует мужа прямо у нас на глазах. Долго и с любовью. Я

 

 

никогда не видел, чтобы люди так себя вели. Должно быть, по мне видно.

– Мы недавно поженились, – объясняет Эшли. – Бери печенье, – она указывает на тарелку печенья с шоколадной крошкой.

– Поздравляю, – говорит моя свистулька.

– Ханна рассказала тебе, как она назвала рыбок? – спрашивает Эшли.

– Нет.

Мы оба смотрим на девушку из первого окошка. Она полностью погружена в созерцание рыбок. Я начинаю задумываться, что они добавляют в печенье. Эти люди слишком добрые. В их доме слишком хорошо. Рыбки слишком яркие. Я открываю пиво.

 

 

25.

 

– Они шикарны, скажи? – спрашивает девушка из первого окошка. Я не отвечаю: слишком старательно пытаюсь понять, не сижу ли я слишком близко и не заметно ли, что я потею. – Вот Лола. Я назвала ее так, потому что она желтая и вообще, ну, вылитая Лола. – Она показывает на синюю рыбку размером побольше: – Его зовут Дрейк. Он все врем