Эпизод первый, сцена 36, дубль первый

 

На последней неделе ТелеТётя уехала, но оставила по всему дому камеры наблюдения. Это было страшновато. Я начал закрываться полотенцем, когда одеваюсь. Я всегда смотрел в пол. Я перестал ковырять в носу.

Однажды мы смотрели телевизор в гостиной и мама с папой разошлись по дому по своим делам. Таша сидела спиной к камере и была в своем репертуаре – обзывалась, тыкала в меня пальцем и втирала мне в лицо слюну. Потом, поскольку я ни на что не отреагировал, она зажала мне рукой рот и нос и держала, пока я не побелел. Когда я заплакал, Лизи сказала:

– Таша, отстань уже от него.

В ответ Таша ударила меня. Низко, чтобы камеры не зафиксировали. Прямо по яйцам. Отдышавшись, я налетел на нее, как поезд, и бил ее снова и снова, а она орала и ругалась. Наконец я свалил ее с дивана, взял первое что под руку попалось – огромную доску из красного дерева с вырезанной на ней рыбой, которую родители купили во время медового месяца, – и почти ударил Ташу по голове, но вовремя пришел папа и оттащил меня. Камеры все засняли.

Мама с папой знали, что их снимают, поэтому пытались воспитывать меня, как учила ТелеТётя и ее система трех шагов. Когда она раздавали наказания, мне казалось, что я плыву у самого морского дна, задержав дыхание. Мимо проплыл кит и задел боком мою спину. Мимо проплыл косяк рыбы, поднял вокруг меня водоворот из рыбок и исчез вдали. Я видел отсюда поверхность воды и мутный свет солнца, но мою щиколотку что-то удерживало. Мне было пять лет, и я уже крепко запомнил: когда я вдохну, я умру.

 

 

17.

 

В субботу мне нужно быть в РЕС-центре к одиннадцати утра: там выступает цирк. В девять я уже сижу за обеденным столом с мамой и папой. Мы ведем себя очень прилично: мама читает выпуск «Мира ходьбы», а папа рассказывает о прекрасном доме на другом конце города с плавательным бассейном под крышей и тремя верандами.

– Просто шикарный дом, и продается за четверть настоящей цены. Сам бы купил, если бы мог.

Он выкладывает на стол распечатки с фотографиями, мама отрывается от журнала и смотрит на них. Шум внизу начинается тихо – с парочки взвизгов и тихих звуков, как у стиральной машины. Потом по накатанной: «ба-бам, ба-бум, ба-бам, ба-бум, ба-бам». Я рассматриваю фотографию из электронного каталога недвижимости. Бассейн, похоже, хорошо подогревается, а еще туда можно столкнуть Ташу и списать на несчастный случай. Или обвинить мистера Крысюка Фургонса.

– Действительно, купи, – отвечаю я. Мама хмыкает через нос, выражая крайнюю степень скептицизма.

Я пододвигаю к себе другие фотографии. Это действительно обалденный дом. Даже с учетом всех реалий рынка мы останемся в плюсе, если продадим наш дом и переедем. Там больше участок. Другая школа. Возможность начать жизнь заново. Может быть, мы сможем съехать, когда Таша куда-нибудь выйдет, и забудем сказать ей наш новый адрес.

«Ба-бам, ба-бум, ба-бам, ба-бум».

– Наш дом же можно дорого продать, да? – уточняю я. Папа кивает:

– Как минимум за четыреста. Как минимум.

– Никуда мы не переедем, – припечатывает мама. Она встает, открывает нижний ящик шкафчика у раковины и достает миксер. – Я не съеду из огороженного товарищества в какой-то домик посреди леса. Здесь я чувствую себя в безопасности.

Мама открывает холодильник, наливает в миксер яблочного сока и йогурта и заводит его.

– Мы сэкономим на взносах в товарищество! – кричит папа, перекрикивая миксер. – И на налогах!

Мама включает миксер на полную мощность. Мы все еще прекрасно слышим «ба-бам-ба- бум-ба-бам-ба-бум» из подвала.

– Ага, – поддакиваю я папе. – А еще там не будет крыс в подвале.

Папа собирает документы и фотографии и кладет обратно в папку. Мама стоит и делает вид, что делает смузи, хотя мы все знаем, что это не так. Я встаю, подхожу к двери подвала, пинком распахиваю ее и ору:

– Боже, да прекратите вы на хрен или нет? Пора взрослеть и съезжать! Заткнитесь уже к черту! – Я хлопаю дверью.

Мама выключает миксер, и мы молча смотрим друг на друга. Родители смотрят на меня с таким видом, как будто я только что выстрелил в ногу медведю – как будто здесь на нас может напасть медведь. Я смотрю на родителей с таким видом, как будто я не против встретить медведя. Я и его могу убить голыми руками.

Через несколько секунд шум начинается снова, причем очень громко, и Таша нарочито вульгарно стонет, и папа встает, замачивает тарелку и ставит ее в раковину, а мама стоит у миксера, положив левую руку на крышку, а правой нащупывая кнопку

«перемешать», а потом мы слышим, как они оба… ну, знаете… завершают, и через пятнадцать секунд Таша стоит в кухне в купальном халате. Мы с родителями просто

 

 

застываем и разглядываем ее: ее только что осеменили, ее волосы стоят дыбом, щеки порозовели, вчерашний макияж обтек вокруг глаз.

– Что, завидуешь, мелкий ханжа? – спрашивает она.

– Слушай… – начинает папа. Это он так пытается… что? Оправдать мое ханжество? Вряд ли.

Таша подходит ко мне и толкает в грудь:

– Мудак.

Я молча принимаю удар. Вдыхаю. Выдыхаю. Не реагирую. Я наслаждаюсь каждой миллисекундой, когда я ее триггер, а не наоборот. Она снова толкает меня. Мама кладет ей руку на плечо.

– Этот дом такой же мой, как и твой! – говорит Таша. – Я могу заниматься в своей комнате чем хочу.

– Ладно, – твердо произносит папа, надеясь, что она поскорее ускачет в свою нору.

– Ничего не ладно! – возмущается Таша. – Он двинутый!

– Вы действительно слишком шумите, – вмешивается папа. – Тут он прав.

– Дуг, мы дали ей ме… – начинает мама. Таша поворачивается ко мне:

– Джеральд, кстати, почему ты так помешан на сексе? – она стоит в паре дюймов от меня, скрестив руки на груди. – Не можешь найти девушку?

Я воображаю, как она заорала бы, если бы я схватил ее и положил ее руку на горелку, где мама грела чай. Я воображаю идеально круглый ожог на ее пальцах. Вдыхаю и выыхаю.

– Таша, – произносит мама. Таша продолжает дразнить:

– Никому не нужен наш маленький двинутый срунчик!

Я настоящий вождь. Не говорю ни слова. У меня даже давление не поднимается. Она сверлит меня взглядом. Я сверлю взглядом ее. Мама с папой на секунду замирают, а потом произносят что-то типа «эй» или «ну-ну» или «хватит».

Когда Таша понимает, что так ничего не добьется, она наклоняется к моему лицу и берет меня в свой фирменный захват: зажимает мой нос между костяшками среднего и указательного пальца и закрывает мне губы большим пальцем. Она сильно защипывает нос, и мне больно.

– Я всегда знала, что ты не по девушкам, – произносит она. – Это многое объясняет… Мама с папой превращаются к две бесформенные кучи безжизненной, беспомощной плоти. Вождь внутри меня исчезает. Я больше не радуюсь. Я возвращаюсь в реальность. Я тону прямо у себя на кухне, а людям вокруг плевать, утону я или нет. Они просто стоят и смотрят. Это домашняя расчлененка, реалити-шоу. Когда у меня кончается воздух, я впадаю в панику. Я вспоминаю, что у меня есть руки. И зубы. Так что я хватаю ее руку и впиваюсь в нее зубами. Сильно. Как вцепился бы тигр – тот самый тигр, который в восьмом классе погрыз Тома Забыл-Фамилию. Я прекращаю быть собой.

Я вижу себя под углом обзора камеры, когда-то висевшей на стене кухни. Мои полоски великолепны. В мире нет ничего столь же оранжевого. Я вижу, как вытираю кровь Таши о мамино снежно-белое кухонное полотенце и ухожу на работу. Потом я выключаю реалити-шоу.

В Джердне я ем мороженое и несусь по шоссе со скоростью около 234 миль в час. Наверно, я пропустил пару светофоров. Я не знаю. Я могу ехать по встречной. Мне четыре года. Таша называет меня гомиком и держит мою голову под краном в ванной. Я не знаю, как водить машину, но мне нравится садиться на место водителя и играть. Мне шесть лет. Таша называет меня гомиком и закрывает мне рукой нос и рот, когда я сплю. Я

 

 

обожаю кататься на блестящей машинке из супермаркета, которая ест монетки. Мне семь лет. Таша называет меня гомиком и пытается задушить подушкой с дивана в гостиной. Я катаюсь в детских гоночных машинках на сельской ярмарке. Мне почти семнадцать. Таша говорит, что я не по девочкам, и практикует на мне свой захват прямо посреди кухни на глазах у родителей. Я веду машину сквозь мокрую черную дыру и никогда не вернусь обратно.

 

 

Часть вторая. 18.

 

Шоссе состоит из мороженого, мосты построены из вафельных рожков. Вместо верстовых столбов мне машут и улыбаются персонажи Уолта Диснея. Каждый кричит:

«Привет, Джеральд!» Я сворачиваю на дорогу из масла и пекана. Машину трясет на каждом орехе. Я отскакиваю на заднее сиденье. Там сидит, положив руки на колени, Белоснежка:

– Джеральд, ты хороший мальчик! – произносит она. – Мы все тобой гордимся. Белоснежка выглядывает из окна и машет рукой своим друзьям, мимо которых мы едем: Гуфи, Плуто, Микки, Дональду… Они посылают ей воздушные  поцелуи.

– Тебе обычный рожок или сахарный? – спрашивает она.

– Обычный, если можно, – отвечаю я. Она протягивает мне обычный рожок мороженого с кусочками вишни, и я откусываю от него.

– Как вам климат на заднем сиденье? – спрашивает водитель лимузина. – Слишком жарко? Слишком холодно? Только  скажите.

– Мне в самый раз, – отвечаю я. Белоснежка говорит, что ей холодно, и водитель включает подогрев.

– Сначала дамы, – объясняет он. – Они должны быть довольны, а то всем будет плохо. Смекаешь, Джеральд?

– Ага, – отвечаю я. На самом деле нет. Не понимаю, почему женщины всегда главные. В Джердне-то почему?

Когда я выглядываю в окно, мы едем в Диснейленд. Повсюду указатели: «Всего сто миль до мыши!» и «Будь нашим гостем!» Я ем мороженое, пытаясь не обращать внимания на удушающую жару. Белоснежке, кажется, комфортно. Она продолжает здороваться с друзьями.

– Джеральд, – спрашивает водитель, – ты поедешь в цирк до или после того, как мы завезем Белоснежку домой? – Я не знаю, как ему ответить.

Вдруг Белоснежка протягивает мне надувной молоток. Я выиграл его на ярмарке, когда мне было пять. Не знаю, куда он подевался. Я обнимаю его, хотя мне почти семнадцать и мне совершенно незачем обнимать надувные молотки. Потом Белоснежка дает мне пластиковый пакетик играми для геймбоя. Я заглядываю внутрь и понимаю, что там все игры, которые я когда-либо просил. Мне так их и не купили. Прежде чем я успеваю прижать их к груди, Белоснежка вручает мне щенка. И хомяка. И открытку «С восьмилетием!» Внутри нее – идеально подделанные подписи мамы и папы.

До меня доходит, что Белоснежка умеет гораздо больше, чем кажется. Никогда не сказал бы, что она умеет подделывать подписи. Она всегда казалась такой милой. Мне вдруг совершенно перестает хотеться сидеть на заднем сиденье рядом с Белоснежкой- на-все-руки, но я завален ее подарками. Тут и полная обувная коробка бейсбольных карточек. И пара новеньких роликовых коньков. И колесо для моего хомяка. На заднем сиденье жарко. Щенок хочет пить – он высунул язык и часто дышит. Белоснежка смотрит на меня с улыбкой, но я ей больше не доверяю. Она слишком много знает.

Я снова за рулем. В зеркале заднего вида отражается пустое сиденье. Я оглядываюсь: в машине не видно ни надувного молотка, ни щенка. Я еду не в Диснейленд. Дорога покрыта тармаком. Я Джеральд. И я никогда не стану никем, кроме себя.