Солидаризм — третий путь Европы?

 

300 Термин «солидаризм» возник в конце XIX века во Франции. В русский оборот его ввел Георгий Гинс — петербургский юрист, ми­нистр колчаковского правительства, профессор университетов Хар­бина и Беркли.

В последние два-три века Европа не страдала от нехватки спаси­тельных социальных теорий. Можно даже сказать, пользуясь языком одной из них, что века эти прошли под знаменем «шмов». На первый взгляд различные, «измы» совпадали в главном признаке: они выде­ляли в обществе вредные, паразитические слои, мешающие народно­му счастью. Вначале это были дворяне и священники. Но жажда добра и прогресса росла, и число врагов гармонии соответственно увеличивалось: к ним присоединили иных эксплуататоров, буржуев. Следующий «изм» переименовал буржуев в плутократов и открыл главный подвид зловредной породы: им оказались евреи. Врагов

Сендеров В.А. Солидаризм — третий путь Европы? // Новый мир. № 2. 2003. С. 124.

 

301

надлежало истребить — разумеется, под корень и, разумеется, с запасом: со всеми сочувствующими, помощниками и т.д.

Что противостояло победоносному шествию всесильных и вер­ных учений? Ничего; во всяком случае, в идейном плане. Защита тра­диционных ценностей сама по себе редко бывает для человека вдох­новляющей идеей. Да и носители этих ценностей — что учреждения, что люди — к моменту великих революций бывают не в лучшей фор­ме. В этом и причина мифа о «великих и бескровных»: обычно пер­вые месяцы их разбою сопутствует общественный паралич. Что защи­щать, за что сражаться? Чтобы все было как прежде? Это уж потом, над вконец загаженным пепелищем «встает былое светлым раем, / Словно детство в солнечной пыли»...

В этой ситуации первые солидаристы выдвинули несложные и довольно очевидные аргументы, попытавшись революционизму про­тивостоять. «Да, в мире есть противоречия: между различными наро­дами, общественными группами и т.п. Но есть и общность интересов и путей, она гораздо важнее. Общность народов, живущих вместе или рядом; работников и хозяев одного предприятия. И надо постараться понять: солидарность — основа всякого развития. И если мы поймем это, жизнь на земле станет более терпимой и сносной. Солидаризм обеспечит народам стабильное бытие, неуклонный прогресс».

Терпимая, сносная жизнь... Только-то? Умеренные, «скучные» призывы не запечатлеваются в исторической памяти — и неудиви­тельно, что за пределами круга специалистов мало кто сегодня о со-лидаризме помнит. Но дело не в популярности и не в моде. Посмот­рим на солидаризм по существу. Он призывает к единению ради равновесия и процветания, а не во имя очередных глобальных уто­пий. Могут ли подобные призывы как-либо повлиять на ход истории? Или они обречены осесть в выступлениях и книгах, самое большее — в программах небольших респектабельных партий?

Во Франции солидаристы пришли к власти в конце XIX века, со­лидаризм считался официальной идеологией Третьей республики. Лишь в тридцатые годы XX столетия солидаризм ушел с французской политической арены, удалившись в тишь кабинетов профессоров, учеников Эмиля Дюркгейма, далеких от практической политики. На­ступала новая эпоха, и в резко поляризованном мире примирите-лям-солидаристам места уже не нашлось. Но не в эту, последующую эпоху, а именно в начале века были заложены основы нынешнего

 

302

французского благосостояния. Значительное влияние солидаризма на Англию также относится к концу XIX века, здесь оно было не поли­тическим, а юридическим. Современное английское право сформиро­вано не только либерально-индивидуалистическим мышлением, как часто принято думать. Следствием крайне индивидуалистического подхода можно, по-видимому, считать жизнь Британии в позапрош­лом веке. Она, конечно, протекала в правовых рамках — но трудно представить себе в XX веке европейскую страну с каторжным трудом пятилетних детей и виселицами для бродяг. А кардинальное изме­нение юридического мышления в Великобритании — прямое следст­вие влияния правовых идей солидаризма.

Перейдем теперь к Германии, к Австрии — к «немецкому экономи­ческому чуду»: началось оно не с экономики как таковой, а с после­военного общественно-хозяйственного устройства этих стран. Социаль­ное рыночное хозяйство полностью сформировано солидаризмом, но уже не секулярным, как во Франции, а католическим, опирающимся на папские энциклики «Quadragesima anno» и «Mater et magistra».

Некоторые истины очевидны уже на уровне терминов: вряд ли кто-нибудь употребит «немецкое» словосочетание «социальное ры­ночное хозяйство», говоря, допустим, о США. Интуитивно ясно, что речь идет о каком-то ином устройстве жизни. Пути к свободе и про­цветанию могут быть существенно разными. Чтобы понять это, даже нет нужды особенно углубляться в тему. Почему же так заплева­но в нашем сознании словосочетание «третий путь», почему так безнадежно плоски споры? Как часто от сегодняшней дикой стихии, отождествляемой со свободой, шарахается публицистическая мысль к отождествляемому с регулированием рынка советскому «порядку». А потом обратно — в ответной полемике...

Но вернемся к немецкому солидаризму: он сумел развиться, реа­лизоваться, как в теории, так и практически. И поэтому на его приме­ре ясны многие общие, ненациональные черты направления, в част­ности его антииндивидуализм: не очень заметный в век рождения солидаризма, он решительно заявил о себе в середине XX века.

«Обе известнейшие системы — индивидуализм и коллекти­визм — односторонне исходят либо из отдельной личности (индиви­дуализм), либо из общества (коллективизм).

Для индивидуализма отдельный человек (индивид) — это все, в то время как общество — лишь нечто, чем этот индивид пользуется,

 

303

причем в той мере, в какой он ожидает от него пользы для себя. По сути дела, индивидуализм вообще не признает никакой общности, но лишь взаимоотношения, которые, подобно шнурам, проходят от од­ного индивида к другому и за которые он может потянуть, когда ему понадобится что-либо от другого индивида.

Для коллективизма, наоборот, общество — это все, а отдельные люди — лишь шестеренки в огромном механизме, не имеющие сами по себе никакого значения, винтики, которые можно заменять, если они плохо работают. И в этом представлении, по сути дела, подлин­ная общность подменена неким левиафаном, который называется "обществом", "народом" или как-либо иначе».

Так писал Освальд фон Нелль-Брейнинг*, один из отцов немецко­го экономического чуда. Эволюция солидаризма в сторону таких взгля­дов понятна: на бесчеловечность классово-расовых «солидарностей» мир ответил индивидуалистическим отрицанием солидарности как та­ковой. Разве любые слова о сообществе, о единении, об общем благе не воспринимаются многими — в частности, и в нашей стране — как пережитки тоталитарного мышления? Однако распад общества не лучше, чем «цементирование» его. Поначалу распад апеллирует к не­ограниченной личной свободе, и после пережитого XX веком апелля­ция эта выглядит соблазнительно. Но свобода, отказавшаяся от на­правленности вверх, быстро теряет цену — в том числе, и в глазах ее носителей. Свобода «делать что хочешь» — не источник силы, и при первой же угрозе не находится охотников ее защищать: выбор между такой свободой и безопасностью люди безоговорочно делают в поль­зу последней. И вскоре общества, отвергшие христианскую солидар­ность, оказываются в шаге от нового «цементирования»...

Но о «двух путях к одному обрыву» и без нас сказано немало; здесь же речь идет о том узком пути, который, быть может, способен увести от пропасти.

Отвергая засилье индивидуализма или коллективизма, сторонни­ки этого пути не отвергают ни одного из этих понятий по существу — они за гармонию, за равновесие их. Что часто и служит основанием для упреков в эклектичности, отсутствии в солидаризме принци­пиальной новизны.

* Нелль-Брейнинг О. фон. Построение общества / Перевод с нем. Р.Н. Ред-лиха. Сидней: Посев, 1987.

 

304

 «Дорога не есть лишь середина между двумя канавами и еще меньше — смесь из двух окаймляющих ее по сторонам кюветов; у нее есть собственный профиль и собственное основание (пакелаж и т.д.), и покрытие дороги не сводится к выемке между двумя кюветами... Для водителя автомобиля не обиден тот факт, что он ведет свою ма­шину по дорожной насыпи, посередине между двумя канавами», — так не без иронии ответствовал на эти упреки Нелль-Брейнинг. Но к немецкому солидаризму мы еще вернемся; обратимся (пока в рамках первоначального краткого обзора) к истории солидаризма на россий­ской почве.

Основы солидаристского мышления были заложены в России в XIX веке, приблизительно в одно время со странами Европы. Скон­чавшийся в 1904 году русский юрист Николай Коркунов был пред­шественником Леона Дюги в стремлении создать солидаристское уче­ние о праве. В 1912 году в «Юридическом вестнике» появились статьи, популяризирующие основные труды Н.М. Коркунова; они предлагали новую теорию государства и права. Статьи получили тог­да широкую известность, показав обществу в юридическом ракурсе весь комплекс проблем солидаризма. А в это же время вышли и вели­кие «Вехи», в них проблема свободного служения, свободы и ответст­венности прозвучала в полную силу...

Многое родилось в России на рубеже минувших веков; но раз­виться рожденному было суждено не в обществе, а лишь в умах и ду­шах. И не на родине — лишь в эмигрантской России... Впрочем, если у нас и нет ничего, кроме «литературы», то ведь и это — показатель несомненный: могла ли такая литература возникнуть по чистой слу­чайности? Об этом говорил еще Достоевский. Применительно к соли­даризму: Н. Лосский, С. Франк, И. Ильин, С. Левицкий — может ли быть случайным такой философский ряд? Восходят же идеи этих мыслителей к А.С. Хомякову, И.В. Киреевскому, а особенно ясно —-к Владимиру Соловьеву, к его учению о том, что вещи не могут существовать отдельно от «всего», а только со всем и во всем; об осуществляемых через Абсолют внутренних связях мира.

Идеи русского солидаризма охватили весьма широкий мысли­тельный спектр. Учение Н.О. Лосского касается, главным обра­зом, теории познания; философ развивает основанные на «всеобщей имманентности» представления об интуиции. По Лосскому, элемен­ты субстанции «частично единосущны: все они, как носители

 

305

тождественных формальных принципов своей деятельности, сращены в одно целое. Потому они так интимно связаны друг с другом, что со­стояние каждого из них существует не только для него, но бессозна­тельно существует и для всех других...» Дополняя построения Лос­ского, С. Франк естественно приходит к общественным связям. Он объясняет возможность интуиции тем, что каждый субстанциональ­ный элемент укоренен в Абсолюте, и потому до всякого нашего по­знания его он уже находится с нами в непосредственном контакте — он соединен с нами не сознанием, но через само наше существо. Фун­даментальный труд Франка «Духовные основы общества» — как бы мост, связующее звено между абстрактными философскими умо­заключениями и практическим солидаризмом.

Следующей «линией спектра» были политические программы Народно-Трудового Союза: борьба НТС с коммунизмом вдохновля­лась не только неприятием его, но и позитивным видением будущей России. Это видение стало солидаристским, базируясь на многом: от русской религиозной философии и творчества католических мыслите­лей Запада до наблюдений за тенденциями и жизнью пред- и после­военной Европы.

Материалов по солидаризму, как видим, немало; но все-таки го­ворить о нем непросто. Для иллюстрации возникающих трудностей проведем мысленный эксперимент. Представим себе аудиторию, ко­торой ничего неизвестно о социализме, — как бы мы стали рассказы­вать о нем? Ответ, думается, прост: краткий рассказ мы начали бы с «предтеч», со всяческих Фурье и Сен-Симонов, благо они толпятся у истоков позапрошлого века. А потом — через Маркса-Энгельса-Ле­нина — перешли бы к реализации их проектов; вот и весь рассказ. В нем нет особых нюансов: реализация утопии в разных историчес­ких условиях была, в общих чертах, одинаковой. Да и вообще, вторая.часть нашего повествования мало отличалась бы от первой: что на-мечтали, то и получили. Порой реальность была кровавее и грязнее фантазий, чаще же наоборот: жизнь неплохо корректирует бумажные бредни, как это случилось в катедер-социализме, лейборизме и т.п.

Можно ли по этой нехитрой схеме рассказать о солидаризме? В принципе можно: к настоящему времени имеется уже немало фун­даментальных его обоснований — теологических, экономических, философских. Но написаны эти труды, в основном, не ранее тридца­тых годов прошлого века. К этому времени, напомним, солидаризм

 

306

сформировал уже экономические и общественные отношения одной великой европейской страны, Франции, и правовые принципы дру­гой, Великобритании. Развитие солидаризма было как бы «антиуто­пическим» — как и сама его суть. Импульсы к его появлению были, если разобраться, в различных странах одни и те же. Но появлялся он по-разному, отвечая на конкретные насущные потребности этих стран. И представляется, что было бы неверным, рассказывая о соли-даризме, «выпрямлять» историю, подгонять ее под удобную ло­гическую схему. Суть солидаризма не в словах, и для его понимания историческая последовательность важнее формальной.

Основателем французского солидаризма стал публицист Пьер Леру (1791-1871). Парадоксально, но именно он ввел в широкий оборот термин... социализм — для учения, о скованного на идеях общечеловеческой солидарности. Термин сразу вошел в моду, он был тут же подхвачен Оуэном, Прудоном, Марксом. И еще долгие годы под крышей «социализма» революционные учения мирно уживались с реформаторскими. До 1848-го...

В 1851 году между реформаторами и революционерами зияла уже непреодолимая пропасть: Леру и его учеников, оказавшихся в эмиграции, социалисты решительно не признали своими. Леру про­поведовал социальный строй, основанный на науке и проведенный в жизнь по возможности без политических потрясений, верил в силу идеи справедливости. Сторонники «большой церкви революции» обзывали его в эмигрантских изданиях «энтузиастом, иллюмина­том и болтуном», предупреждали всех «честных революционеров» против «поэтов и прочих пустоголовых, которые отстали от нашего времени».

Время благих слов для социалистов прошло, вместе с авторами «Коммунистического манифеста» клеймили они филантропию и брат­ство. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — ставка на классовую борьбу была сделана окончательно. Началась травля Леру и его дру­зей: их лишили всякой возможности заработка, и Леру пришлось покинуть Лондон. Но ни на какие компромиссы с революционерами солидаристы не пошли.

«Марксисты и классические экономисты, хотя и стояли на проти­воположных, казалось бы, полюсах мышления, были все же соседями по их общей привычке не видеть ничего, кроме игры интересов, счи­тать эгоизм главной движущей силой человеческих действий <

 

307

Научный социализм был шагом назад по отношению к утопическо­му социализму. Человеческая воля опять исчезала перед будто бы неумолимым и неотразимым авторитетом фактов. Ни справедли­вость, ни равенство, ни идея человечества не могли больше играть роли. Никакой моральный фактор не мог озарить эту "непобеди­мую" доминацию». Так характеризует ситуацию, сложившуюся к 1852 году, историк солидаризма Моранж.

В 1854 году возникает новая школа французского солидариз­ма — школа Шарля Ренувье. Истерзанная Франция все внимательнее прислушивается к голосу примирителей: время работало на «поэтов, болтунов и пустоголовых». Конец XIX века во Франции связан с име­нем Леона Буржуа — юриста по образованию, автора многочислен­ных работ по вопросам права, социологии и экономики. Л. Буржуа был в правительстве министром народного просвещения, юстиции и иностранных дел, в 1895 году он стал председателем Совета ми­нистров Франции.

«Справедливость не реализуется в обществе, члены которого не признают себя его должниками. Ни один результат интеллектуальной, моральной или физической деятельности человека не может быть достигнут собственными его силами, его собственной персоной... Че­ловек, живущий в обществе и не могущий жить без него, является должником по отношению к нему... Все знания, которыми я обла­даю, — результат огромной работы, произведенной в течение веков; язык, на котором я говорю, выработан бесчисленными поколения­ми людей... Ни один акт производства невозможен без орудий про­изводства, которые кто-то изобрел, и т.д.... Я всем этим поль­зуюсь; как могу я заявить себя независимым от общества, которому я должен?

Ввиду всего этого я фактически, вольно или невольно, принял на себя долг, который я не имею права отвергнуть, не ставши несостоя­тельным должником... Обязательства по отношению к другим людям не являются результатом произвольного решения; они попросту опла­та тех преимуществ, которые общество предоставляет своим членам».

Так излагает Леон Буржуа свою теорию социального контракта, одну из основных теорий французского солидаризма. На подобных основах и сформировалась Франция XX века — как видим, и от соци­ализма, и от классического либерализма основы эти равно далеки.

 

308

Пока Франция билась в конвульсиях, жизнь Великобритании тек­ла в упорядоченном русле: о единственной в своей истории револю­ции англичане к началу XIX века давно успели забыть. Эволюцион-ность английского пути выглядит подчас хрестоматийной: Хартия вольностей, газон, который подстригали веками... Был, однако, в но­вейшей истории Британии и качественный скачок. Произошел он в малозаметной внешнему взору правовой области. Но чтобы оценить его масштабы, вспомним, чем была Англия позапрошлого столетия.

Еще в середине XIX века на британском флоте действовала дис­циплинарная мера с выразительным названием «килевание»: прови­нившегося матроса протаскивали под килем судна; если жертве везло, она умирала почти сразу. Судебного приговора этот аналог колесова­ния не требовал: применялся он по приказу офицера, порой за незна­чительные проступки. (Впрочем, законы были жестоки повсюду: в России прогоняли сквозь строй, случалось — до смерти. Но ощуще­ния нравственной справедливости происходящего у наказателей не было: еще Аракчеев оправдывался за такие случаи перед Царем.)

На этом фоне данные об условиях труда выглядят даже и невы­разительно. Тысячи детей работали по 16 часов в день, на ночную смену их запирали в цехе, где они иногда погибали во время пожа­ров. Некоторых не выпускали из рудников, и они слепли, как руднич­ные лошади. Избиения фабричных детей один из исследователей, Джемс Майлс, сравнивал с наказаниями черных рабов в штате Каро­лина — подчеркивая вегетарианский, на английском фоне, характер последних...

Но дело не только в жестокости наказаний: путем простого смяг­чения нравов переход от подобной правовой системы к нынешней осуществиться принципиально не мог. Сегодняшняя англосаксонская система базируется не только на строгом исполнении закона, в нее за­ложены, под названием прав человека, общехристианские нравствен­ные принципы. Причем в спорных, нестандартных ситуациях эти принципы приоритетны: например, американский солдат имеет право не выполнять приказы, противоречащие его представлениям о чело­веческих правах.

Однако вплоть до начала XX века и право, и экономика Англии базировались на принципах противоположных. «Бессмысленно пи­сать гражданские законы, противоречащие законам природы», — го­ворил сэр В. Петти, один из первых либеральных экономистов.

 

309

Коллеги его повторяли эту же мысль, уверяя, что следование естест­венным законам — счастье для человечества. А если это так, то дол­жна существовать полная свобода хозяйствования и конкуренции; если жизнь рабочих тяжела, то при «искусственном» вмешательстве в естественное течение хозяйственной жизни все станет еще хуже. Иначе говоря, из экономических закономерностей выводились, так хорошо знакомым нам образом, незыблемые законы всей жизни и ее правового оформления.

Под этим углом зрения любопытно взглянуть на дискуссию, раз­вернувшуюся уже в конце XIX века вокруг идей вышеупомянутого французского ученого Леона Дюги. «Мир права, — писал Дюги, — не есть замкнутый в себе мир, как стараются показать нам некоторые юристы, идеальный мир, далекий от реальности; на самом деле это мир конкретных фактов, которые должны быть объяснены и класси­фицированы, мир человеческих воль, которые должны быть поняты в их конкретных проявлениях: необходимо определить и оценить со­циальный эффект, который эти воли производят...»

«Далеким от реальности миром» Дюги называл обе господство­вавшие системы права — как частного, так и публичного. Он проти­вопоставил им систему объективного права — основанную, по его представлениям, на общественных связях, действительно существую­щих в окружающем мире. Основной такой связью ученый считал со­лидарность, учение о ней разработано им весьма подробно.

В своих книгах Дюги писал о том, как на основании принципов объективного права следует приступать к законодательству, которое обеспечило бы развитие человека и общества, содействовало бы соли­даризации людей и наказывало за нарушение солидарности. Объек­тивное право стоит выше законодательных палат; закон делается та­ковым лишь тогда, когда он соответствует принципам солидаризма, в противном случае он только узаконенное бесправие.

Перед нами попытка положить в основу юридической жизни со-лидаристские принципы — общечеловеческие, как назвали бы их сегодня. И попытки такие не были поначалу поняты, более того, они вызывали гневную отповедь в англосаксонском юридическом мире. Как можно утверждать, писали оппоненты, что государственная власть не суверенна, а подчинена некоему высшему закону? Не явля­ется ли государство, издающее законы, верховной инстанцией? Да­лее, сомнительно, чтобы законы делались таковыми не потому, что

 

310

так решил соответствующий парламент, а в силу того, что они явля­ются проявлением объективного права. Право есть то, что соответ­ствует закону, а не наоборот. Нет такого адресата, к которому можно было бы апеллировать в связи с решениями суверенной власти, а если это и возможно, то лишь в революционном порядке.

Такова была суть возражений. Но «в революционном порядке» или нет, а брешь в традиционалистском мышлении оказалась проби­та. Общие принципы, о которых писали Дюги, Ориу, Томас Хилл Грин, вскоре стали базой англосаксонской правовой системы. Правда, теперь они уже не назывались солидаристскими. Да и сам юридичес­кий солидаризм в качестве отдельного направления перестал сущест­вовать; он сделался органической частью европейского юридического мышления как такового.

Так бывало почти всегда. Сыграв свою роль, выполнив постав­ленные перед собой задачи, солидаризм отступал в тень других сис­тем и школ: его самостоятельное бытие начинало казаться сомнитель­ным, ненужным. И лишь однажды в своей полуторавековой истории он оказался скорее лозунгом, чем практическим рецептом. Это прои­зошло в 20-30-е годы XX века. Либеральные демократии казались об­реченными: Франция бурно социализировалась, Германия колеба­лась, в красную или в коричневую пропасть ей рухнуть. Ряды симпа-тизантов Советам множились, а не принимавшие тоталитаризм люди оказывались перед невеселой альтернативой. Что будет дальше? Де­мократия не мешает жить, но сама она нежизнеспособна; зато Совет­ский Союз демонстрирует леденящие жизнеспособность и мощь. Вре­мя человека без государства необратимо кончалось. А государство без человека пленяло лишь мечтателей, остальным и тогда была очевидна его суть.

В этих условиях европейская мысль, как зарубежная, так и рус­ская эмигрантская, естественно обратилась к рекомендациям солида-ристским. Роль государства предполагалось усилить, но позаботив­шись о том, чтобы «ночной сторож» не превратился в «левиафана». Демократию — сохранить, значительно изменив, однако, ее мето­ды и формы. Многопартийность с ее коррупцией и хаосом каза­лась способом не столько бытия демократии, сколько ликвидации ее. Место многопартийности, по мысли многих солидаристов, должна была занять беспартийная демократия с прямой выборностью наибо­лее достойных: писались программы, разрабатывались всевозможные

 

311

проекты «беспартийных парламентов». Далее, кто должен править: бесформенная народная масса, способная при случае проголосовать за кого угодно? Или бесконтрольная, самоназначенная псевдоэлита советского образца? Ответ казался ясным: ни то и ни другое, в каж­дом народе есть способный выразить его волю потенциальный «пра­вящий слой», жертвенный и ответственный. Перемены должны были коснуться и экономики: место стихии должно было занять направ­ляемое (но не управляемое) государством, регулируемое (но не пла­нируемое) им рыночное хозяйство.

Заметим, забегая несколько вперед, что почти все эти предложе­ния уже были реализованы, в разное время и в различной форме и степени, в ведущих европейских странах и в США. Роль государства во многих из них давно уже перехлестнула умеренный солидарист-ский порог; у власти находится тонкий сравнительно с общей массой населения слой конкурирующих между собой профессионалов. Влия­ние государства на экономику в разных странах различно, но как та­ковое оно не отрицается даже в ультралиберальных США; и в крити­ческие периоды оно резко возрастает. Утопической оказалась лишь идея беспартийного развития, быть может вследствие простоты и привычности традиционной модели. Но пороки этой модели по-преж­нему вопиют, и неслучайно проекты прямой выборности снизу довер­ху исходят и от таких людей, как А.И. Солженицын.

Иной вопрос, что солидаристские периоды в западных странах оказывались недолги, и панацеей от соблазнов, прежде всего социа­листических («с человеческим лицом»), солидаризм не становился: точка равновесия между свободой и силой, обществом и госуда­рством в ряде европейских стран давно пройдена, и стрелка, кажется, двинулась в сторону все большей зарегулированное™... Но, во вся­ком случае, способность к самокоррекции демократический мир про­явил. Однако предвидеть это семьдесят лет назад вряд ли было воз­можно, и в те годы взоры многих обратились к Италии. Одним из интеллектуальных лидеров европейского солидаризма был В. Парето, последователь О. Конта, Э. Дюркгейма, Л. Дюги. Сегодня Парето из­вестен в основном как создатель корпоративной теории общества, но специалисты знают его и как автора первых математических моделей общественных и экономических процессов. Корпоративная теория су­лила социальную гармонию — в противовес как большевизации, так

 

312

и упадку. И, казалось, все в Италии благоприятствовало ей: идеи Парето взял на вооружение молодой итальянский фашизм.

Не только солидаристы смотрели в те годы на Муссолини с сим­патией и надеждой. О. Чемберлен отзывался о нем как о «замечатель­ном человеке... работающем не покладая рук для величия своей стра­ны». У. Черчилль, побывав в Риме, заявил, что «если бы он был итальянцем, то не снимал бы с себя фашистской черной рубашки». Ллойд Джордж публично соглашался с Черчиллем в том, что корпо­ративная система «является весьма многообещающей концепцией».

Среди высказываний тех лет нетрудно найти и восхваления Гит­лера, а нежная любовь к Троцкому или Мао и поныне не считается позором. Но Гитлера и Сталина боялись и дифирамбами им пытались успокоить, загипнотизировать самих себя. Муссолини же ни у кого страха не вызывал, причины симпатии к нему были иными. Расовые пристрастия поначалу не играли в итальянском фашизме роли. Нетер­пимый к политическим противникам, режим Муссолини был в то же время относительно мягок, его репрессии и сравнить было нельзя ни с ленинско-сталинским адом, ни с многообещающими первыми опыта­ми Рейха. Более того, Муссолини еще в 1934 году отзывался о Гитле­ре как о «чрезвычайно опасном идиоте», называл национал-социа­лизм пародийной, скотской имитацией фашизма. Но самое главное — основой корпоративного государства провозглашалась солидарность. Социальная гармония казалась достижимой — эволюционным путем, без революционной ломки государства и общества, без насильст­венного перераспределения собственности.

Однако надежды оказались тщетными, а родство фашизма с со-лидаризмом — иллюзорным. Чтобы понять, почему Муссолини при­нимал поначалу идеи Парето, надо учесть, что у итальянского фашиз­ма не было ни своего «Коммунистического манифеста», ни «Майн Кампф»: он вынашивался и рождался стихийно, собственная идеоло­гия у него долгое время отсутствовала. А когда она появилась, ею сделался вульгарный этатизм. И это закономерно привело фашизм к союзу со «скотской пародией» на него, к соучастию в преступлениях нацизма. Несостоявшиеся солидаристы поклонились Левиафану, и это стало крушением надежд на гармонию и мир, хотя корпоративизм как лозунг продолжал сохраняться.

Так закончился итальянский эпизод солидаризма, по сути, даже и не начавшись. Но именно он и служит единственной мишенью левых

 

313

критиков центристской доктрины. Логика понятна: к обычному без­грамотному отождествлению нацизма и фашизма добавляется еще одна подстановка, совмещающая фашизм и солидаризм, а отсюда — один шаг до отождествления солидаризма с гитлеровщиной. И этой демагогией возражения как бы на корню сняты...

Во всем этом есть одно нечаянное совпадение с исторической истиной, которое сами критики как раз и отрицают: именно в Герма­нии солидаризм явил себя наиболее ярко. Но произошло это уже по­сле крушения нацизма, в 1950-е годы. Для восстановления разрушен­ной страны нужно было, прежде всего, целостное мировоззрение. То есть единящая идея — это в благополучные времена ее роль и зна­чение принято отрицать: когда жизнь течет мирно и сытно, тогда «мировоззрение свободы подменяется свободой от мировоззрения» (С. Левицкий).

Мог ли либерализм сделаться «мировоззрением свободы» только что освобожденного от национал-социализма народа? Мог бы, при соблюдении нескольких условий. Если бы территорией Германии были бескрайние необжитые прерии; если бы их осваивали одиночки, сознательно, по своей воле недавно переселившиеся сюда... Если бы эти одиночки, с крепкими характерами и нервами, не образовывали еще пока единого народа; и если бы они не были ни католиками, ни лютеранами, а принадлежали к радикально индивидуалистическим религиозным группам.

Последнее — основное. Теоретики немецкого солидаризма пи­шут о географических, экономических, правовых его корнях. Но глав­ное, подчеркивают они, лежит в религиозной глубине: «принцип со­лидарности действует сначала в бытии и лишь затем выводится в долженствование».

«И если Бог нашел, что нехорошо человеку (мужу) быть одно­му, и решил "сотворить ему помощника, соответственного ему" (Быт 2:18), то решил Он так потому, что с самого начала человек был создан так, что не мог жить один и сам по себе, но был предназначен к тому, чтобы пользоваться помощью и оказывать помощь. Так, муж­чина и женщина по замыслу Творца уже по физическим свойствам рассчитаны друг на друга, на взаимную поддержку и на совместную деятельность во всем, что составляет содержание и задачу человечес­кой жизни на Земле... По своей духовной природе человек в еще большей степени, чем по природе физической, приуготован к жизни

 

314

в обществе. Дух, — как верно говорится, — загорается только от духа... Прекраснейшие и благороднейшие способности, дарован­ные Богом человеку как духовно-телесному существу, раскрываются только в общении... Бог одарил человека множеством способностей, дарований, позволяющих ему воплощать духовные, нравственные, религиозные и иные культурные ценности, мыслимые и действи­тельные только в общении будь то людей, будь то — когда Богу угодно — людей и Бога, но лишенные содержания и смысла для замкнутого в себе единичного существа»...

Так пишут теоретики немецкого солидаризма Генрих Пеш и Освальд фон Нелль-Брейнинг, излагающий в ряде своих книг концеп­ции многотомных трудов Пеша*.

Перед нами «срединный» подход к проблемам личности и общес­тва. Этот подход почти незнаком в нашей стране, обычно мы мечемся между двумя полюсами. «Бог сотворил людей равными и свободны­ми» — начертано на одном из них. И за безусловной справедливос­тью деклараций подобных джефферсоновской забывается недоста­точность их: в радикально протестантском мировоззрении человечес­кая общность не имеет божественной санкции. А на другом полю­се — оскопленная «соборность»: отвечающая за спасение всего жи­вого личность изгнана из нее.

Теоретики солидаризма не ограничиваются, разумеется, создани­ем религиозно-философской базы концепции: рассуждения в их кни­гах доведены до практических рекомендаций. Так, важную роль игра­ет у них так называемый «принцип субсидиарности» — принцип оптимальной поддержки.

«Общество должно оказывать своему члену активную поддержку в том, чего он не может совершить самостоятельно, своими собствен­ными силами; и, напротив, оно не должно снимать с него трудов, с которыми он может справиться сам, так как этим оно лишает его возможности в результате собственных усилий приобрести умение и опыт и стать совершеннее, чем до сих пор; это было бы для него не оптимальной поддержкой, а скорее вредом и помехой... Если отдель­ный человек или самостоятельная ассоциация могут собственны­ми силами управиться со своими задачами, то охватывающее их

* Pesch H. Liberalismus, Socialismus und die christliche Gesellschaftslehre. Bd. I, 1896; Bd. II, 1901; Lehrbuchs der Nationalekonomie. 5 Bd. 1903-1925.

 

315

общество не должно вмешиваться в их деятельность, навязывая им свою помощь, потому что такая помощь будет не оптимальной под­держкой, а ненужной опекой: умалением их самостоятельности. Если же отдельный человек или самостоятельная ассоциация, предостав­ленные сами себе, не в состоянии справиться с превышающей их силы задачей и вынуждены искать опоры в охватывающем их об­ществе, то общество обязано оказывать им необходимую поддержку, которая в этом случае будет проявлением подлинной солидарности».

Вдумаемся в эти кажущиеся на первый взгляд самоочевидными тезисы. Они обязывают общество и государство (трактуемое в соли-даризме как одна из общественных структур)* к многосторонней поддержке нуждающихся; с другой стороны, благотворительности ставятся жесткие пределы, за которыми она уже вредна. Так страна ограждается от социалистических и либеральных крайностей, а поли­тика поддержки государством людей и объединений теряет зыб­кий интуитивный характер, приобретает ясную логическую базу. И, конечно, все это предполагает сильные, хорошо структурирован­ные общество и государство.

Принцип субсидиарности сыграл важную роль при выработке нало­гового законодательства ФРГ. Согласно этому принципу, государство не должно увеличивать налоговое обложение до такой степени, чтобы у людей оставалось очень мало или совсем не оставалось свободных денег для поддержки благотворительных ассоциаций: присваивать функции, с которыми общество способно справиться на негосударственном уровне, государство даже и с наилучшими целями не вправе.

Еще одна цель законодательства: «Закрепить за свободными ас­социациями и церквами преимущественное право не только там, где у них уже есть готовые организации или кадры и средства для их созда­ния. Достаточно и того, что в обществе возникла потребность создать

* Такое отношение к государству кардинальным образом отличает соли-даризм от либерализма: для последнего государство - лишь «ночной сторож» с минимальными правами, инициатива которого всегда вызывает тревогу и подо­зрение. Эта традиция получила особое развитие в отечественных условиях. Молчаливая в периоды тирании, российская либеральная интеллигенция активно компенсирует прежнюю свою безропотность при изменении внешних условий: св