В обруче. Морковка. Убийство.

 

Всю ночь не спал. Всю ночь -- об одном... Голова после вчерашнего у

меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч: беспощадный, из

стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я -- в одном и том же

кованом кругу: убить Ю.

Убить Ю, -- а потом пойти к той и сказать: "Теперь -- веришь?"

Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову -- от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, все время сплевываю ее в платок, во рту сухо.

В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня -- до последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница -- бесконечная, ступени -- какие-то противно скользкие, жидкие, все время -- вытирать рот платком...

Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток -- к контрольному столику -- --

Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня -- все

работы отменены: все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого записывать здесь...

На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в

какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел передо мной в воздухе -- и без следа испарялся.

Как если бы черные, точные буквы на этой странице -- вдруг сдвинулись,

в испуге расскакались какая куда -- и ни одного слова, только бессмыслица:

пуг-скак-как-. На улице -- вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа --

прямо, назад, наискось, поперек.

И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором

этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке -- мужчина и женщина -- в поцелуе, стоя -- она всем телом сломанно отогнулась назад. Это -- навеки,

последний раз...

На каком-то углу -- шевелящийся колючий куст голов. Над головами --

отдельно, в воздухе, -- знамя, слова: "Долой Машины! Долой Операцию!" И отдельно (от меня) -- я, думающий секундно: "Неужели у каждого такая боль, какую можно исторгнуть изнутри -- только вместе с сердцем, и каждому нужно что-то сделать, прежде чем -- == " И на секунду -- ничего во всем мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком...

Теперь -- мальчишка: весь -- вперед, под нижней губой -- тень. Нижняя

губа -- вывернута, как обшлаг засученного рукава, -- вывернуто все лицо --

он ревет -- и от кого-то со всех ног -- за ним топот...

От мальчишки: "Да, Ю -- должна быть теперь в школе, нужно скорей". Я

побежал к ближайшему спуску подземки.

В дверях кто-то бегом:

-- Не идут! Поезда сегодня не идут! Там --

Я спустился. Там был -- совершенный бред. Блеск граненых хрустальных солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.

И в тишине -- голос. Ее -- не видно, но я знаю, я знаю этот упругий,

гибкий, как хлыст, хлещущий голос -- и где-нибудь там вздернутый к вискам острый треугольник бровей... Я закричал:

-- Пустите же! Пустите меня туда! Я должен --

Но чьи-то клещи меня -- за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине --

голос:

--...Нет: бегите наверх! Там вас -- вылечат, там вас до отвала

накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, -- разве вы не слышите этой великой симфонии храпа? Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и слушаете меня. Скорее -- наверх -- к Великой Операции! Что вам за дело, что я останусь здесь одна? Что вам за дело -- если я не хочу, чтобы за меня хотели другие, а хочу хотеть сама, -- если я хочу невозможного...

Другой голос -- медленный, тяжелый:

-- Ага! Невозможного? Это значит -- гонись за твоими дурацкими

фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы -- за

хвост, да под себя, а потом...

-- А потом -- слопаете, захрапите -- и нужен перед носом новый хвост.

Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его идти все вперед, все вперед -- перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб он не мог ухватить. И если ухватил, слопал...

Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где говорила она -- и

в тот же момент все посыпалось, стиснулось -- сзади крик: "Сюда, сюда идут!"

Свет подпрыгнул, погас -- кто-то перерезал провод -- и лавина, крики,

хрип, головы, пальцы...

Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец:

ступеньки -- сумерки -- все светлее -- и мы снова на улице -- веером, в

разные стороны...

И вот -- один. Ветер, серые, низкие -- совсем над головой -- сумерки.

На мокром стекле тротуара -- очень глубоко -- опрокинуты огни, стены,

движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке – тянет меня вглубь, ко дну.

Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная -- ее комната.

Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я

ходил -- закованный все в одном я том же кругу: стол, на столе белый

сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток... В комнате слева опущены

шторы. Справа: над книгой -- шишковатая лысина, и лоб -- огромная желтая парабола. Морщины на лбу -- ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами -- и тогда я чувствую: эти желтые строки -- обо мне.

...Произошло ровно в 21. Пришла Ю -- сама. Отчетливо осталось в памяти

только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел

как-нибудь потише -- и не мог.

Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-коричневые жабры

трепыхались.

-- Ах, дорогой, -- так это правда, вы ранены? Я как только узнала --

сейчас же...

Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала, остановилась на полуслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко... платок, но платка нет -- сплюнул на пол.

Тот, за стеной справа, -- желтые, пристальные морщины -- обо мне.

Нужно, чтобы он не видел, еще противней -- если он будет смотреть... Я нажал кнопку -- пусть никакого права, разве это теперь не все равно, -- шторы упали.

Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил

ее -- и громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на

голове...

-- Вы... вы с ума сошли! Вы не смеете... -- Она пятилась задом -- села,

вернее, упала на кровать -- засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я медленно протянул руку к столу -- двигалась только одна рука – схватил шток.

-- Умоляю вас! День -- только один день! Я завтра -- завтра же -- пойду

и все сделаю...

О чем она? Я замахнулся -- --

И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете право

назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она не крикнула:

-- Ради... ради... Я согласна -- я... сейчас.

Трясущимися руками ока сорвала с себя юнифу -- просторное, желтое,

висячее тело опрокинулось на кровать... И только тут я понял: она думала,

что я шторы -- это для того, чтобы -- что я хочу...

Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И тотчас же

туго закрученная пружина во мне -- лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех -- самое страшное оружие: смехом можно убить все -- даже убийство.

Я сидел за столом и смеялся -- отчаянным, последним смехом -- и не

видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы развивалось естественным путем -- но тут вдруг новая внешняя слагающая: зазвонил телефон.

Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? -- И в трубке чей-то

незнакомый голос:

-- Сейчас.

Томительное, бесконечное жужжание. Издали -- тяжелые шаги, все ближе, все гулче, все чугунней -- и вот...

-- Д-503? Угу... С вами говорит Благодетель. Немедленно ко мне!

Динь, -- трубка повешена, -- динь.

Ю все еще лежала в кровати, глаза закрыты, жабры широко раздвинуты

улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее -- сквозь зубы:

-- Ну! Скорее -- скорее!

Она приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза круглые, вся

повосковела.

-- Как?

-- Так. Ну -- одевайтесь же!

Она -- вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос вплющенный.

-- Отвернитесь...

Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром зеркале

дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это -- я, это -- во мне... Зачем Он меня?

Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?

Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней -- стиснул ей руки так, будто

именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:

-- Слушайте... Ее имя -- вы знаете, о ком, -- вы ее называли? Нет?

Только правду -- мне это нужно... мне все равно -- только правду...

-- Нет.

-- Нет? Но почему же -- раз уж вы пошли туда и сообщили...

Нижняя губа у ней -- вдруг наизнанку, как у того мальчишки -- и из щек,

по щекам капли...

-- Потому что я... я боялась, что если ее... что за это вы можете... вы

перестанете лю... О, я не могу -- я не могла бы!

Я понял: это -- правда. Нелепая, смешная, человеческая правда! -- Я

открыл дверь.

 

Запись 36-я.

 

 

Конспект: