Отпущенники. Солнечная ночь. Радио-валькирия.

 

О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я

действительно -- вместе с нею -- оказался где-нибудь за Стеной, среди

скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не вернулся сюда. В тысячу -- в миллион раз легче. А теперь -- что же? Пойти и задушить эту -- == Но разве это чему-нибудь поможет?

Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую

логическую ось -- хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг -- и, как

древний раб, ворочай жернова силлогизмов -- пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось...

Когда я вошел на "[Интеграл]" -- все уже были в сборе, все на местах,

все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб --

крошечные муравьиные люди внизу -- возле телеграфов, динамо,

трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании -- какие-то над таблицами и инструментами -- вероятно, командированные Научным Бюро. И возле них -- Второй Строитель с двумя своими помощниками.

У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица -- серые,

осенние, без лучей.

-- Ну, что? -- спросил я.

-- Так... Жутковато... -- серо, без лучей улыбнулся один. -- Может,

придется спуститься неизвестно где. И вообще -- неизвестно...

Мне было нестерпимо смотреть на них -- на них, кого я, вот этими самыми

руками через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне трагические образы "Трех Отпущенников" -- история которых известна у нас любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь *(6).

Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях -- и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец, на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений...

 

* 6. Это давно, еще в III веке после Скрижали.

 

Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.

-- Я только проверю в машинном, -- сказал я, -- и потом -- в путь.

О чем-то меня спрашивали -- какой вольтаж взять для пускового взрыва,

сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, -- внутри, о своем.

И вдруг в узеньком коридорчике -- одно попало мне туда, внутрь -- и с

того момента, в сущности, началось.

В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья – тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты -- несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) -- будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела -- слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни -- все дрожит...

Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда -- за мной прислали,

чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь... куда?

Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку командного телефона.

-- Вверх -- 45^o!

Глухой взрыв -- толчок -- бешеная бело-зеленая гора воды в корме --

палуба под ногами уходит -- мягкая, резиновая -- и все внизу, вся жизнь,

навсегда... На секунду -- все глубже падая в какую-то воронку, все кругом

сжималось -- выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов, одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом -- мгновенная ватная занавесь туч -- мы сквозь нее -- и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили -- синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота проступают звезды...

И вот -- жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь.

Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но только видите: трубы немые, тишина. Такое было -- немое -- солнце.

Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной

атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох -- что все кругом оробели,

притихли. А мне -- мне показалось даже легче под этим фантастическим. Немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог -- и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое...

-- Так держать, -- крикнул я в машину, -- или не я, а тот самый

граммофон во мне -- и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, -- побежал вниз, искать...

Дверь в кают-компанию -- та самая: через час она тяжко звякнет,

замкнется... Возле двери -- какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым,

тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.

Длинная рука вытянулась, загородила:

-- Вам куда?

Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть -- так нужно.

И я сверху, намеренно резко:

-- Я Строитель "[Интеграла]". И я -- распоряжаюсь испытаниями. Поняли?

Руки нет.

Кают-компания. Над инструментами, картами -- объезженные серой щетиной головы -- и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть -- одним взглядом -- и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в неперестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи -- стрелки на циферблатах...

И вот -- наконец -- возле тахометра -- он, с низко нахлобученным над

записной книжкой лбом...

-- Послушайте... (грохот: надо кричать в самое ухо). -- Она здесь? Где

она?

В тени -- исподлобья -- улыбка:

-- Она? Там. В радиотелефонной...

И я -- туда. Там их -- трое. Все -- в слуховых крылатых шлемах. И она

-- будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая -- как

древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице -- это от нее, и от нее здесь -- легкий, молнийный, озонный запах.

-- Кто-нибудь... нет, хотя бы -- вы... -- сказал я ей, задыхаясь (от

бега). -- Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг... Пойдемте, я

продиктую...

Рядом с аппаратной -- маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я

нашел, крепко сжал ее руку:

-- Ну, что же? Что же будет?

-- Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная -- лететь -- все

равно куда... И вот скоро двенадцать -- и неизвестно что? И ночь... где мы с

тобой будем ночью? Может быть -- на траве, на сухих листьях...

От нее -- синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне -- еще чаще.

-- Запишите, -- говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). -- Время

-- одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот...

Она -- из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:

--...Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю -- я все

знаю: молчи. Но ведь ребенок -- твой? И я ее отправила -- она уже там, за

Стеною. Она будет жить...

Я -- снова в командной рубке. Снова -- бредовая, с черным звездным

небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стеке; и все, как в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.

Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то

внизу, ближе к земле.

-- Стоп, -- крикнул я в машину.

Все еще вперед -- по инерции, -- но медленней, медленней. Вот теперь

"[Интеграл]" зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис

неподвижно, потом волосок лопнул -- и "[Интеграл]", как камень, вниз -- все

быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут -- слышен пульс -- стрелка перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я -- камень, I -- земля, а я -- кем-то брошенный камень -- и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги... А что, если... -- внизу уже твердый, синий дым туч... -- а что, если...

Но граммофон во мне -- шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый ход" -- камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних отростка -- два кормовых и два носовых -- только, чтобы парализовать вес "[Интеграла]", и "[Интеграл]", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, -- стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.

Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись

через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир -- там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю синего блюдечка -- какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый, высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.

-- Глядите, глядите! Вон там -- правее! Там -- по зеленой пустыне --

коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них -- те, караковые, белые, вороные...

Сзади меня:

-- А я вам говорю: -- видел -- лицо.

-- Подите вы! Рассказывайте кому другому!

-- Ну нате, нате бинокль...

Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня... И в пустыне -- заполняя

всю ее, и всего меня, и всех -- пронзительная дрожь звонка: обед, через

минуту -- 12.

Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки -- мир. На ступеньках --

чья-то звонкая золотая бляха -- и это мне все равно: вот теперь она

хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю -- лицо!" Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы...

И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до

другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:

-- Стойте!

В ладонь мне впились пальцы -- это I, это она рядом:

-- Кто? Ты знаешь его?

-- А разве... а разве это не...

Он -- на плечах. Над сотнею лиц -- его сотое, тысячное и единственное

из всех лицо:

-- От имени Хранителей... Вам -- кому я говорю, те слышат, каждый из

них слышит меня -- вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров -- но мы знаем все. "[Интеграл]" -- вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и вы же -- вы теперь не посмеете шевельнуться -- вы же, своими руками, сделаете это. А потом... Впрочем, я кончил...

Молчание. Стеклянные плиты под ногами -- мягкие, ватные, и у меня

мягкие, ватные ноги. Рядом у нее -- совершенно белая улыбка, бешеные, синие искры. Сквозь зубы -- на ухо мне:

-- А, так это вы? Вы -- "исполнили долг"? Ну что же...

Рука -- вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый шлем --

где-то далеко впереди. Я -- один застыло, молча, как все, иду в

кают-компанию...

-- "Но ведь не я же -- не я! Я же об этом ни с кем, никому кроме этих

белых, немых страниц..."

Внутри себя -- неслышно, отчаянно, громко -- я кричал ей это. Она

сидела через стол, напротив -- и она даже ни разу не коснулась меня глазами.

Рядом с ней -- чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это -- I):

-- "Благородство"? Но, милейший профессор, ведь даже простой

филологический анализ этого слова -- показывает, что это предрассудок,

пережиток древних, феодальных эпох. А мы...

Я чувствовал: бледнею -- и вот сейчас все увидят это... Но граммофон во

мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок, я заперся в себе, как в древнем непрозрачном доме -- я завалил дверь камнями, я завесил окна...

Потом -- в руках у меня командная трубка, и лет -- в ледяной, последней

тоске -- сквозь тучи -- в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И очевидно во мне все время лихорадочно, полным ходом -- мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего пространства: мой письменный стол, над ним -- жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей. И мне ясно: никто кроме нее, -- мне все ясно...

Ах, только бы -- только бы добраться до радио... Крылатые шлемы, запах

синих молний... Помню -- что-то громко говорил ей, и помню -- она, глядя

сквозь меня, как будто я был стеклянный, -- издалека:

-- Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей...

В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал:

-- Время -- четырнадцать сорок. Вниз! Остановить двигатели. Конец

всего.

Командная рубка. Машинное сердце "[Интеграла]" остановлено, мы падаем, и у меня сердце -- не поспевает падать, отстает, подымается все выше к горлу. Облака -- и потом далеко зеленое пятно -- все зеленее, все явственней -- вихрем мчится на нас -- сейчас конец -- --

Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он -- толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и, уже темнея, падая, -- туманно слышал:

-- Кормовые -- полный ход!

Резкий скачок вверх... Больше ничего не помню.

Запись 35-я.

Конспект: