Пустые страницы. Христианский Бог. О моей матери.

 

Тут странно -- в голове у меня как пустая, белая страница: как я туда

шел, как ждал (знаю, что ждал) -- ничего не помню, ни одного звука, ни

одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между мною и миром.

Очнулся -- уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза: вижу только

Его огромные, чугунные руки -- на коленях. Эти руки давили Его самого,

подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо -- где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты -- он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос.

-- Итак -- вы тоже? Вы -- Строитель "[Интеграла]"? Вы -- кому дано было

стать величайшим конквистадором. Вы -- чье имя должно было начать новую, блистательную главу истории Единого Государства... Вы?

Кровь плеснула мне в голову, в щеки -- опять белая страница: только в

висках -- пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он

замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово -- медленно поползла -- на меня уставился палец.

-- Ну? Что же вы молчите? Так или нет? Палач?

-- Так, -- покорно ответил я. И дальше ясно слышал каждое Его слово.

-- Что же? Вы думаете -- я боюсь этого слова? А вы пробовали

когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я вам

сейчас покажу. Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни -- вверху,

обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие -- внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, -- самая трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой: но ведь за это автор трагедии -- Бог -- должен еще щедрее вознаградить их. А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных -- разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки -- поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда -- дикий, лохматый -- он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству – непременный признак истины -- ее жестокость. Как у огня -- непременный признак тот, что он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь? Ну, -- доказывайте же, спорьте!

Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были (прежде) мои же

мысли -- только я никогда не умел одеть их в такую кованую, блестящую броню. Я молчал...

-- Если это значит, что вы со мной согласны, -- так давайте говорить,

как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца. Я спрашиваю: о чем люди -- с самых пеленок -- молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье -- и потом приковал их к этому счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о рае... Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви, там -- блаженные с оперированной фантазией (только потому и блаженные) -- ангелы, рабы Божьи... И вот, в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так (-- Его рука сжалась: если бы в ней был камень -- из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только освежевать добычу и разделить ее на куски, -- в этот самый момент вы -- вы...

Чугунный гул внезапно оборвался. Я -- весь красный, как болванка на

наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать -- это еще... страш...

Вдруг:

-- Вам сколько лет?

-- Тридцать два.

-- А вы ровно вдвое -- шестнадцатилетне наивны! Слушайте: неужели вам в Самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им -- мы еще не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, -- что им вы нужны были только как Строитель "[Интеграла]" -- только для того, чтобы через вас...

-- Не надо! Не надо, -- крикнул я.

...Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы еще слышите

свое смешное "не надо", а пуля -- уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.

Да, да: Строитель "[Интеграла]"... Да, да... и тотчас же: разъяренное,

со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю -- в то утро, когда они обе вместе у меня в комнате...

Помню очень ясно: я засмеялся -- поднял глаза. Передо мною сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине -- мелкие капельки пота.

Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного просто.

Смех душил меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и опрометью кинулся вон.

Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу: "Нет!

Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!"

Тут -- снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а

именно -- ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик -- должно быть мне: "Эй! Эй! Сюда, к нам!"

Потом -- пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине -- тусклая, грузная, грозная громада: Машина Благодетеля. И от нее -- во мне такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке закинутая назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов... И все это как-то нелепо, ужасно связано с Машиной -- я знаю как, но я еще не хочу увидеть, назвать вслух -- не хочу, не надо.

Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть

шел дождь: лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо -- крики. Но никто не

слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого -- спасите!

Если бы у меня была мать -- как у древних: моя -- вот именно -- мать. И

чтобы для нее -- я не строитель "[Интеграла]", и не нумер Д-503, и не

молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок -- кусок ее же самой -- истоптанный, раздавленный, выброшенный... И пусть я прибиваю или меня прибивают -- может быть это одинаково -- чтобы она услышала то, чего никто не слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы --

 

Запись 37-я.

Конспект: