Я не верю. Тракторы. Человеческая щепочка.

 

Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я -- человек:

следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю:

случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, -- будут желтые, ледяные...

Нет: конечно, не верите -- и оттого до сих пор не прыгнули с десятого

этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу,

бреетесь, улыбаетесь, пишете...

То же самое -- да, именно то же самое -- сегодня со мной. Я знаю, что

эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи,

снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то последнюю черту -- и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю – или может быть мне кажется, что двадцать четыре часа -- это двадцать четыре года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы, взбираться по трапу вверх на "[Интеграл]". Я чувствую еще, как он покачивается на воде, и понимаю -- что надо ухватиться за поручень -- и под рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "[Интеграл]" страшной взрывной пищей для двигателей. И внизу на реке -- я вижу ясно синие, вздувшиеся от

ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня,

посторонне, плоско -- как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское,

чертежное лицо Второго Строителя -- вдруг говорит:

-- Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать

три... ну, три с половиной часа...

Передо мною -- в проекции, на чертеже -- моя рука со счетчиком,

логарифмический циферблат, цифра 15.

-- Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...

Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра -- --

И я вижу со стороны -- как чуть заметно начинает дрожать моя рука с

циферблатом.

-- Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это -- на неделю. Куда -- на

неделю: больше!

-- Мало ли что... кто знает...

-- Я знаю...

Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху.

Мне трудно дышать, трудно идти -- и трудно, медленно, не останавливаясь ни на секунду, -- ползет стрелка на часах аккумуляторной башни, там в конце проспекта. Башенный шпиц -- в тучах -- тусклый, синий и глухо воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.

Как всегда -- рядами, по четыре. Но ряды -- какие-то непрочные, и,

может быть, от ветра -- колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на

углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу -- длинные, гусиные шеи.

-- Глядите! Нет, глядите -- вон там, скорей!

-- Они! Это они!

--...А я -- ни за что! Ни за что -- лучше голову в Машину...

-- Тише! Сумасшедший...

На углу, в аудиториуме -- широко разинута дверь, и оттуда -- медленная,

грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" -- это не то: не ноги

-- а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди -- а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем -- и в лучах надпись: "Мы первые! Мы -- уже оперированы! Все за нами!"

Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу -- и ясно, будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом -- они все так же, не останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот -- они уже на середине проспекта. Свинтившись под руку -- растянулись в цепь, лицом к нам. И мы -- напряженный, ощетинившийся головами комок -- ждем.

Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.

Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись -- и на нас -- все

быстрее -- как тяжелая машина под гору -- обжали кольцом -- и к разинутым дверям, в дверь, внутрь...

Чей-то пронзительный крик:

-- Загоняют! Бегите!

И все ринулось. Возле самой стены -- еще узенькие живые воротца, все

туда, головами вперед -- головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне -- двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши -- и уж его нет, сквозь землю -- и я один -- среди секундных рук, ног -- бегу...

Передохнуть в какой-то подъезд -- спиною крепко к дверям -- и тотчас же

ко мне как ветром прибило маленькую человеческую щепочку.

-- Я все время... я за вами... Я не хочу -- понимаете -- не хочу. Я

согласна...

Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она,

О. И вот, как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась

там, внизу, на холодных ступенях, и я -- над ней, глажу ее по голове, по

лицу -- руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она -- совсем маленькая

-- маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне

сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.

Внизу -- сквозь руки, закрывающие лицо, -- еле слышно:

-- Я каждую ночь... Я не могу -- если меня вылечат... Я каждую ночь --

одна, в темноте думаю о нем -- какой он будет, как я его буду... Мне же

нечем тогда жить -- понимаете? И вы должны -- вы должны...

Нелепое чувство -- но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое --

потому что этот мой долг -- еще одно преступление. Нелепое -- потому что

белое не может быть одновременно черным, долг и преступление -- не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка...

-- Ну хорошо -- только не надо, только не надо... -- говорю я. -- Вы

понимаете: я должен повести вас к I -- как я тогда предлагал, чтобы она...

-- Да... (-- тихо, не отнимая рук от лица).

Я помог встать ей. И молча, каждый о своем -- или, может быть, об одном

и том же -- по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра...

В какой-то прозрачной, напряженной точке -- я сквозь свист ветра

услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся -- среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч -- увидел S. Тотчас же у меня -- посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О -- что завтра... да, завтра -- первый полет "[Интеграла]", это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.

О -- изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко,

бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова -- я говорю, говорю. А внутри, отдельно -- это слышно только мне -- лихорадочно жужжит и постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою к I --..."

Вместо того, чтобы свернуть влево -- я сворачиваю вправо. Мост

подставляет свою покорно, рабски согнутую спину -- нам троим: мне, О -- и

ему, S, сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни,

разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит -- как где-то невысоко натянутая канатнобасовая струна. И сквозь бас -- сзади все время -- --

Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:

-- Нет! Вы же обещали...

Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь -- и мы внутри, в

вестибюле. Над контрольным столиком -- знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом -- плотная кучка нумеров -- какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, -- поодиночке сбегают вниз. Но это -- потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.

О -- медленно оседала в своем кресле -- будто под юнифой испарялось,

таяло тело, и только одно пустое платье и пустые -- засасывающие синей

пустотой -- глаза. Устало:

-- Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?

-- Нет... Тише! Смотрите туда: видите -- за стеной?

-- Да. Тень.

-- Он -- все время за мной... Я не могу. Понимаете -- мне нельзя. Я

сейчас напишу два слова -- вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он останется здесь.

Под юнифой -- снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел

живот, на щеках -- чуть заметный рассвет, заря.

Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз

зачерпнул глазами из ее синих глаз.

-- Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...

Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла -- два шага -- быстро

повернулась -- и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся -- глазами, губами -- вся -- одно и то же, одно и то же мне какое-то слово -- и какая

невыносимая улыбка, какая боль...

А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за

стеной -- не оглядываясь, быстро -- все быстрее...

Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне:

-- Вы понимаете -- все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел

около Древнего Дома какого-то человека -- голый и весь покрыт шерстью...

Из пустой, ощетинившейся головами кучки -- голос:

-- Да! И еще раз повторяю: видел, да.

-- Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!

И это "бред" -- у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя:

"Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг меня за

последнее время?" Но взглянул на свои волосатые руки -- вспомнилось: "В

тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."

Нет: к счастью -- не бред. Нет: к несчастью -- не бред.

Запись 33-я.

Конспект:

(ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)

 

Этот день -- настал.

Скорей за газету: быть может -- там... Я читаю газету глазами (именно

так: мои глаза сейчас -- как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь,

в руках -- это постороннее, это инструмент).

Там -- крупно, во всю первую страницу:

-- "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье!

Завтра приостанавливаются работы -- все нумера явятся для Операции.

Неявившиеся -- подлежат Машине Благодетеля".

Завтра! Разве может быть -- разве будет какое-нибудь завтра?

По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке -- вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И на пути:

-- "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату -- я уже никогда

больше, никогда..."

И газета из рук -- на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю

комнату, я поспешно забираю с собой -- я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I -- а я внизу, на полу... Кровать...

Потом минуту, две -- нелепо жду какого-то чуда, быть может -- зазвонит

телефон, быть может, она скажет, чтоб...

Нет. Нет чуда...

Я ухожу -- в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте -- вы,

неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, -- показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины...

Я ухожу.

Запись 34-я.

Конспект: