Обе. Энтропия и энергия. Непрозрачная часть тела.

 

Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света -- какую-нибудь Атлантиду, и там -- небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, -- словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что -- поймите же -- никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною – я уже говорил вам об этом.

Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об

этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни – и все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли...

Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса -- и узнал ее голос,

I, упругий, металлический -- и другой, почти негнувшийся -- как деревянная

линейка -- голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их обеих ко мне в комнату. Именно так: выстрелила. I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо -- одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.

-- Послушайте, -- сказала мне I, -- эта женщина, кажется, поставила

себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это -- с вашего

разрешения?

И тогда -- другая, вздрагивая жабрами:

-- Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним

все это -- только затем, чтобы... что все это комедия. Да! И мой долг...

На миг в зеркале -- сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил и, с трудом удерживая в себе того -- с трясущимися волосатыми кулаками, с трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор -- в самые жабры:

-- С-сию же с-секунду -- вон! Сию же секунду!

Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.

Я бросился к I:

-- Я не прощу -- я никогда себе этого не прощу! Она смела -- тебя? Но

ты же не можешь думать, что я думаю, что... что она... Это все потому, что

она хочет записаться на меня, а я...

-- Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она:

мне все равно. Я знаю -- ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что

ведь после вчерашнего -- я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я -- в

твоих руках, ты можешь -- в любой момент...

-- Что -- в любой момент, -- и тотчас же понял -- [что], кровь брызнула

в уши, в щеки, я крикнул: -- Не надо об этом, никогда не говори мне об этом!

Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь...

-- Кто тебя знает... Человек -- как роман: до самой последней страницы

не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...

I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу:

смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда...

Вдруг отстранила меня рукой -- твердо и нежно:

-- Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние

дни... Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.

-- Отменены?

-- Да. И я шла мимо -- видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят,

какие-то столы, медики в белом.

-- Но что же это значит?

-- Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего. Я только

чувствую: включили ток, искра бежит -- и не нынче, так завтра... Но, может

быть, они не успеют.

Я уж давно перестал понимать: кто -- они и кто -- мы. Я не понимаю,

чего я хочу: чтобы успели -- или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас

идет по самому краю -- и вот-вот...

-- Но это безумие, -- говорю я. -- Вы -- и Единое Государство. Это все

равно, как заткнуть рукою дуло -- и думать, что можно удержать выстрел. Это -- совершенное безумие!

Улыбка:

-- "Надо всем сойти с ума -- как можно скорее сойти с ума". Это говорил

кто-то вчера. Ты помнишь? Там...

Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом деле. Я

молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно -- темный крест.

-- I, милая, -- пока еще не поздно... Хочешь -- я брошу все, забуду все

-- и уйдем с тобою туда, за Стену -- к этим... я не знаю, кто они.

Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз -- там, внутри у ней, я

видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут...

Встала -- сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может быть,

минуты... Я схватил ее за руку.

-- Нет! Еще хоть немного -- ну, ради... ради...

Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку -- мою волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.

-- Твоя рука... Ведь ты не знаешь -- и немногие это знают, что женщинам

отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько

капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и -- --

Пауза -- и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего -- так несется

сердце. И я кричу:

-- Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь -- пока мне не расскажешь о них

-- потому что ты любишь... их, а я даже не знаю, кто они, откуда они. Кто

они? Половина, какую мы потеряли. H2 и O -- а чтобы получилось H2O -- ручьи, моря, водопады, волны, бури -- нужно, чтобы половины соединились...

Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола

мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым ребром к щеке -- на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым, исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов -- особенно вначале, -- и только какие-то отдельные образы, цвета.

Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот -- красное на зелени

трав, на темных глинах, на синеве снегов -- красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди -- и всклокоченные собаки -- рядом, возле распухшей падали, собачьей, или, может быть, человечьей... Это, конечно -- за стенами: потому что город -- уже победил, в городе уже наша теперешняя -- нефтяная пища.

И почти с неба донизу -- черные, тяжелые складки, и складки колышутся:

над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.

-- Ты все это почти знал?

-- Да, почти.

-- Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же

уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые -- они ушли в леса. Они

учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, -- мы хотим...

-- Нет, подожди -- а "Мефи"? Что такое "Мефи"?

-- Мефи? Это -- древнее имя, это -- тот, который... Ты помнишь: там, на

камне -- изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее

поймешь. Вот: две силы в мире -- энтропия и энергия. Одна -- к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая -- к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии -- наши или, вернее, -- ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...

И вот момент -- чуть слышный, шепотом, стук в дверь -- и в комнату

вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз приносил мне записки от I.

Он подбежал к нам, остановился, сопел -- как воздушный насос -- и не

мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.

-- Да ну же! Что случилось? -- схватила его за руку I.

-- Идут -- сюда... -- пропыхтел, наконец, насос. -- Стража... и с ними

этот -- ну, как это... вроде горбатенького...

-- S?

-- Ну да! Рядом -- в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!

-- Пустое! Успеется... -- смеялась, в глазах -- искры, веселые языки.

Это -- или нелепое, безрассудное мужество -- или тут было что-то еще

непонятное мне.

-- I, ради Благодетеля! Пойми же -- ведь это...

-- Ради Благодетеля, -- острый треугольник -- улыбка.

-- Ну... ну, ради меня... Прошу тебя.

-- Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле... Ну, все равно:

завтра...

Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот -- высунувшись на

секунду из-под своего лбяного навеса. И я -- один.

Скорее -- за стол. Развернул свои записи, взял перо -- чтобы [они]

нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг -- каждый волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут хотя бы одну страницу -- из этих, из последних?"

Я сидел за столом, не двигаясь, -- и я видел, как дрожали стены,

дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы...

Спрятать? Но куда: все -- стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних

комнат -- увидят. И потом я уже не могу, не в силах истребить этот мучитель

ный -- и может быть самый дорогой мне -- кусок самого себя.

Издали -- в коридоре -- уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку

листов, сунуть их под себя -- и вот теперь прикованный к колеблющемуся

каждым атомом креслу, и пол под ногами -- палуба, вверх и вниз...

Сжавшись в комочек, забившись под навес лба -- я как-то исподлобья,

крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого конца

коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие -- вскакивали им навстречу и широко распахивали дверь -- счастливцы! Если бы я тоже...

-- "Благодетель -- есть необходимая для человечества

усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого Государства никакая перистальтика..." -- я прыгающим пером выдавливал эту совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове -- сумасшедшая кузница, и спиною я слышал -- брякнула ручка двери, опахнуло ветром, кресло подо мною заплясало...

Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим (как трудно играть комедию... ах, кто мне сегодня говорил о комедии?). Впереди был S -- мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду -- какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно -- раздувающиеся, розово-коричневые жабры...

Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно,

что она сейчас -- == Все мое существо билось и пульсировало в той (к

счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.

Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав -- и

негромко сказала:

-- Это -- Д-503, Строитель "[Интеграла]". Вы, наверное, слышали? Он --

всегда вот так, за столом... Совершенно не щадит себя!

...А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.

S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо -- над столом. Я

заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:

-- Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!

Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как

из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта...

-- Несколько двусмысленно, но все-таки... Что же, продолжайте: мы

больше не будем вам мешать.

Он зашлепал -- как плицами по воде -- к двери, и с каждым его шагом ко

мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы -- душа снова равномерно распределялась по всему телу, я дышал...

Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху --

и шепотом:

-- Ваше счастье, что я...

Непонятно: что она хотела этим сказать?

Вечером, позже, узнал: они увести с собою троих. Впрочем, вслух об

этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит (-- воспитательное влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей). Разговоры -- главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.

 

Запись 29-я.

 

 

Конспект: