Три пункта речи Негрина на заседании кортесов

 

Весть о том, что правительство Негрина предстанет полностью перед кортесами с целью сделать «важное заявление», заставила наи­более видных представителей госу­дарственного аппарата определить под занавес свои точки зрения или же окончательно их сформулиро­вать.

Что касается председателя сове­та министров, Хуана Негрина, то на следующий день после падения Барселоны он произнес речь (28 ян­варя), передававшуюся по радио, в которой, говоря о том, что «стра­нам, превратившим Испанию в арену решающей битвы за свое ми­ровое господство, нужна молние­носная победа, чтобы положить ко­нец войне», он изобличил «престу­пления политики невмешатель­ства», заявив: «Героизм без ору­жия не может обеспечить действен­ного сопротивления, в этом — при­чина наших нынешних бедствий».

Заседание, открывшееся в 22 часа 30 минут, торжественное и мрач­ное, проходило в подземной ко­нюшне замка, тщательно приспо­собленной для этой цели подразделением

234

карабинеров, специализи­ровавшихся в подобного рода за­даниях невоенного характера.

Заседание это было торже­ственным потому, что в огромном каменном нефе под стрельчатыми сводами установили «насест» для председателя кортесов, в данном случае трибуну, покрытую алым бархатом, с гербом республики в центре, и стол, во всю длину по­крытый республиканским флагом, отведенный для членов правитель­ства. Напротив места, занимае­мого председателем кортесов, и скамьи «правительства войны», где восседали тесно прижатые друг к другу двенадцать министров, входящих в правительство, разме­щались деревянные сиденья, пред­назначенные для депутатов. А в стороне, стоя или сидя, находи­лись представители международ­ной прессы, по естеству своему пад­кие на подобного рода зрелища.

Мрачным оно было потому, что, несмотря на явные усилия участни­ков и иностранных наблюдателей сохранить спокойствие, каждый от­давал себе отчет в крайней опасно­сти, которой он подвергался, нахо­дясь в этом месте, где проходило заседание, так как уже в течение не­скольких дней самолеты противни­ка кружили над замком, где в под­валах, кроме всего прочего, храни­лось значительное количество взрывчатых веществ.

На ночной ассамблее присут­ствовало 69 депутатов, поскольку часть депутатов, находившихся в Центрально-южной зоне, не могли из-за отсутствия самолетов явить­ся вовремя на поспешно созванное заседание, а кое-кто уже находился на пути в изгнание...

Плод всеобщих выборов, этот парламент, доведенный до скеле­тообразного состояния, все еще претендовал на скрупулезное со­блюдение ритуала Второй респу­блики; но тем не менее во многих отношениях он напоминал не

столько заседание традиционных кортесов с их суетой, гудящими от возбуждения и снующими взад и вперед любопытствующими, «лю­бителями» парламентских схваток, сколько ассамблею, попавшую в облаву, загнанную в катакомбы. Теперь ни время, ни атмосфера в буквальном смысле слова не распо­лагали к суете.

Холод был настолько пронизы­вающим, что и члены правитель­ства на своей скамье, и большин­ство дипломатических представи­телей и журналистов дрожали, не­смотря на то что были одеты в пальто и укутаны в шерстяные шарфы.

Председатель Диего Мартинес Баррио, облаченный не без некото­рой бравады в длиннополую черную визитку и брюки в полоску, ударив трижды регламентарным молотком, обратился к собрав­шимся, среди которых внезапно воцарилась тишина.

«Господа депутаты! Сегодня кортесы собрались в трудной об­становке. Вы являетесь законными представителями народа. Я обра­щаюсь к вам с просьбой обуздать свои страсти, ибо это заседание станет историческим в жизни Испа­нии. Вы впишите почетную страни­цу в будущее Отчизны!» Вслед за этим он тут же предоставил слово председателю совета министров Хуану Негрину.

Лишь какие-нибудь десять ме­тров отделяли меня от скамьи пра­вительства, перед которой встал Негрин, и я мог наблюдать за ним

Глава республиканского правительства Хуан Негрин выступил 1 февраля 1939 года перед кортесами, собравшимися в Фигерасе.

235

в продолжение всей его речи. Вы­ступал он без заранее подготовлен­ного текста, лишь время от вре­мени бросая взгляд на отдельные заметки, в спешке набросанные на больших листах белой бумаги.

«Нации, — воскликнул он, — суще­ствуют не только за счет побед, де­лающих их историю, но и благода­ря тому примеру, который они призваны давать народам в пере­живаемые трагические часы... Па­дение Барселоны не является необратимым бедствием... Следует остановить продвижение врага на оставшейся части каталонской тер­ритории...»

Верил ли Негрин в эти слова или же он их произносил, следуя некое­му ритуалу, навязываемому об­стоятельствами?

Признаюсь, что продуманная сдержанность, ясность мысли и полное отсутствие патетики его ре­чи, прозвучавшей как его военное кредо, вызвали во мне восхищение вновь обретенным им самооблада­нием.

Правда, при этом я говорил себе, что все-таки следовало бы, чтобы сводки с фронта подкрепили поско­рее эту декларацию принципов, ибо «остановить продвижение вра­га на оставшейся части каталон­ской территории» было, конечно же, похвальным намерением, но как и какими средствами это мож­но сделать, если Народная армия продолжает отступать, а поставки советского вооружения прекра­щены из-за невозможности, теперь уже совершенно очевидной, рас­пределить его и пустить в ход с пользой для дела?!

Но конечно же, суть выступления была не в этом. Суть была в «Це­лях войны», сократившихся до трех с тех тринадцати пунктов, что бы­ли выдвинуты весной 1938 года и стали с тех пор линией, которой придерживалось «правительство войны».

Медленно, от одного пункта к другому, Негрин пояснял, в чем они заключались.

Первый пункт — незыблемость принципа независимости Испании, независимости от любой иностран­ной державы, какой бы то ни было.

Второй — признание права испан­ского народа решать свою судьбу путем референдума, хотя при этом не уточнялось, кто же будет гаран­тировать беспристрастность этого референдума.

Третий — добиться гарантий, что за окончанием войны не последует репрессий и преследований.

Выступление Негрина не сопро­вождалось овациями, и после него не было объявлено перерыва.

Один за другим ораторы, пред­ставлявшие каждую из парламент­ских групп, входивших в прави­тельство, давали краткие поясне­ния относительно занимаемой ими позиции.

Я не помню, чтобы на этот раз имели бы место какие бы то ни бы­ло разногласия, разве что возника­ли известные нюансы при выраже­нии вотума доверия правительству.

Рамон Ламонеда, генеральный секретарь ИСРП, несомненно, зная, что его партию раздирают противоречия, выступил с краткой речью, главный смысл которой сводился к необходимости продол­жать сопротивление.

«Положение тяжелое, — сказал он, — обстановка очень серьезная, и трудно взять на себя ответствен­ность за усилия, самопожертвова­ние, энергию и боеспособность ис­панского народа. Людям, сидящим на этой скамье [скамье, занимае­мой правительством. — Ж. С], луч­ше, чем кому-либо, известны пре­делы этой способности к самопо­жертвованию и выполнению свое­го долга. Мы уверены, что они смогут связать воедино необходи­мость исторического существова­ния Испанской республики и воз­можности сопротивления, борьбы и действий».

«Момент, — добавил он в заклю­чение, — требует не сомнений, а до­верия».

Вотум доверия правительству Негрина был выражен единоглас­но.

Что думали обо всем, что только что говорилось, эти избранники на­рода, представлявшие собой все партии, входившие в Народный фронт?

Я слышал, как многие депутаты, высказавшие вотум доверия, пере­брасывались замечаниями, испол­ненными разочарования или же горечи.

После гробового молчания, в ко­тором проходило это заседание, о котором у них были все основания думать, что за ним не последует другого, их реакция, частично объяснявшаяся усталостью, по­давленностью, мне казалась не­уместной.

Правда, следует сказать, что большинство из них уже знало о том, что двумя днями раньше (30 января) произошла острая стычка между Негрином и Асаньей отно­сительно созыва заседания совета министров, которое должно было в соответствии с настроениями пре­зидента республики положить ко­нец войне без каких бы то ни было условий.

В своих воспоминаниях «Респу­блика и война» Карлос Пи Суньер, министр культуры Генералидада Каталонии, человек, близкий пре­зиденту Луису Компанису, присут­ствовавший 31 января при втором столкновении между Асаньей и Не­грином, утверждает, что Негрин отстаивал «политическую линию, резко отличавшуюся от линии Асаньи».

Драматическое столкновение и дискуссия между Негрином и Асаньей не нашли отражения на заседании кортесов, но они были недобрым предзнаменованием на будущее.

Это столкновение означало, по

236

сути, разрыв между символиче­ским главой государства и главой исполнительной власти. К тому же для Хуана Негрина этот кризис не прошел бесследно.

Хотя он и подтвердил вновь не­обходимость продолжать сопроти­вление, но вид многих политиче­ских деятелей и высоких государ­ственных чиновников, для которых в перспективе капитуляция была неминуемой, травмировал его психику. Он колебался, вернее, медлил принимать меры, необходимые для того, чтобы продолжать сопроти­вление.

Вместо того чтобы действовать, он позволял себе публиковать та­кие воззвания, как, например, дати­рованное 2 февраля. Текст ему был передан генералом Рохо, и он под­писал его на следующий день после того, как обратился к французско­му, английскому и американскому дипломатическим представителям с просьбой о «посредничестве, чтобы положить конец войне». На­строение председателя совета ми­нистров изменилось, и в этом воз­звании появились апокалиптиче­ские нотки. Оно заканчивалось сле­дующими словами:

«Испанцы! Свобода Испании под угрозой, но народное дело не проиграно. Пусть каждый на зани­маемом им посту будет готов вы­полнить свой долг, победить или умереть! Граждане! Да здрав­ствует Испания!»

Этот прекрасный образчик крас­норечия не произвел ни малейшего впечатления на моральное состоя­ние бойцов, которые, столкнув­шись с подавляющим превосход­ством противника в боевой техни­ке, не нуждались в том, чтобы их приободряли звонкими словами, они нуждались в вооружении и све­жих подкреплениях, которые по­зволили бы им снова твердо стать на ноги.

Не произвел он впечатления и на гражданское население, которое, движимое инстинктом самосохра­нения в его самом элементарном выражении, было глухо к каким бы то ни было увещеваниям.

Лишь много времени спустя, по­сле выхода в свет книги Висенте Рохо «Народы, будьте бдительны» стало известно, что этот текст, ко­торый начальник генштаба Народ­ной армии написал собственноруч­но и представил на подпись Негрину, не отвечал его внутренним убе­ждениям. Висенте Рохо, когда он писал это, сам был в состоянии полного отчаяния и попросил Нег­рина освободить его от его обязан­ностей (Негрин ответил отказом), не верил более в возможность про­должить с какими-либо шансами на успех борьбу в Центрально-южной зоне.

Негрин, переходящий от суесло­вия почти к прострации, находя­щийся на пределе полного нервно­го истощения, объясняемого об­стоятельствами, и Рохо, по сути дела подающий в отставку, — карти­на не могла быть более мрачной. А сложность ситуации усугублялась еще больше возобновившимися с новой силой воздушными на­летами легиона «Кондор» на Фигерас.

Результатом этих налетов были не только новые жертвы, но и новые волны паники, побудившие население города устремиться на север, запрудив все дороги. Среди них были десятки тысяч беженцев, оцепеневших от холода, изголодав­шихся, вынужденных ночевать под открытым небом.

Хотя с чисто формальной точки зрения ответственность за массо­вое уничтожение гражданского на­селения ложится на германскую фашистскую авиацию, но перед ли­цом истории ее полностью разде­ляет и генерал Кинделан.

Ставка Франко, опасаясь, как бы подобные действия не вызвали осу­ждения мировой общественности, хотела бы обойтись без них. В шта­бе главнокомандующего желали завершить битву за Каталонию бо­лее гибко, широкой стратегической операцией. Но командование ле­гиона «Кондор», жаждавшее про­верить тактическую ценность этих смертоносных экспериментов над гражданским населением для об­щего развития военных операций, стало добиваться согласия Кинделана, и тот малодушно предоста­вил командиру легиона Рихтхофену полную свободу действий. То, что за этим последовало, было бойней.

Пикируя на цель — дорожную ленту в несколько километров дли­ной, — летчики штурмовиков со сва­стикой на борту наслаждались всласть, вволю расстреливая из пу­леметов людской поток, взятый под прицел. Именно тогда это выражение «людской поток» стало для меня не просто образным вы­ражением, а чем-то иным, суммой бесчисленных существ, устремив­шихся к одной цели и неразрывно связанных общим ужасом.

С тех пор прошло более трети ве­ка, но до сих пор меня неотступно преследует воспоминание об этих человеческих существах всех возра­стов, разбрасываемых во все сто­роны, как механические фигурки в какой-то смертоубийственной игре, бросающихся ничком по обочи­нам дороги, забивающихся, как только показывались вражеские штурмовики и бомбардировщики, в малейшие углубления и подни­мающиеся вновь, как только кон­чалась воздушная тревога, чтобы возобновить тесными, сомкнуты­ми рядами сомнамбулическое дви­жение к гавани своей иллюзорной мечты — французской границе. Вы­нужденный двигаться то против те­чения, то по течению этого гигант­ского миграционного потока, я, поскольку Фигерас стал абсолютно неподходящим местом для моих целей, передавал сообщения по те­лефону иногда из Пертюса, иногда

237

из Бург-Мадам, иногда из Сер­веры *.

Я пытался дать моим читателям образное представление о том ужа­сающем зрелище, которое многим из них пришлось увидеть воочию и пережить полтора года спустя, во время бегства из Парижа в напра­влении Луары весной 1940 года.

Среди этой на первый взгляд однородной массы беженцев, дви­жущихся кто пешком, кто на грузо­виках, машинах и повозках, были не только гражданские лица, расте­рянные, обвешанные пожитками, завернувшиеся в газетную бумагу (защищавшую от ледяных порывов ветра, дующего в долине с Верхне­го Ампурдана), но и множество солдат с ружьями через плечо, при­надлежавших к подразделениям, распавшимся при отступлении.

Группы офицеров и унтер-офице­ров с револьверами в руках соби­рали их в этой движущейся толпе и направляли в части, пытавшиеся задержать наступление противни­ка. Положение требовало собрать как можно больше военных и отправить их поскорее на передовую, чтобы замедлить ритм продвиже­ния армейских корпусов противни­ка, которые после падения Барсе­лоны (а за ней и Жероны) стреми­лись без особого успеха загнать в гигантскую ловушку поток бежен­цев из гражданского населения и воинские подразделения, ведущие арьергардные бои.

Если бы это удалось, франкист­ский режим сумел бы скрыть от взоров мирового общественного мнения этот огромный людской поток, хлынувший к Франции и наглядно свидетельствовавший о том, что простой народ, бежавший из Барселоны, ее пригородов и окрестных городков и деревень Ка­талонии, ничего так не страшился, как расправы и огульных зверских репрессий со стороны франкист­ских военных трибуналов. С дру­гой стороны, франкисты имели бы возможность поживиться военны­ми трофеями и взять значительное число пленных.

Но несмотря на подавляющее неравенство как с точки зрения чис­ленности личного состава, так и боевой техники, Народная армия обнаружила достаточные мо­ральные силы и умение, чтобы со­рвать эти планы, преследовавшие двойную цель.