Дубельт и Достоевский: влияние через годы

 

Великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский не избежал искушения революцией. Он уже был известен как автор повести «Бедные люди», когда у него произошла встреча с Михаилом Петрашевским. Либеральные взгляды чиновника из министерства иностранных дел произвели впечатление на молодого Достоевского. От роду ему было тогда 26 лет – возраст великих надежд и желаний изменить мир. С таким настроением писатель стал посещать тайный кружок Петрашевского. Там собирались разные люди: интеллигенты из разночинцев, представители чиновничьей публики с либеральными взглядами, офицеры, зараженные социалистическими идеями.

Кто-то излагал очередную главу из учения французского социалиста-утописта Шарля Фурье, а потом закипала полемика вокруг и по сути изложенного. Достоевский прослыл яростным спорщиком. С Петрашевским они разошлись во взглядах на патриотизм. Как истый западник, Петрашевский отвергал национальное чувство, к которому относил патриотизм. С какой-то поспешной горячностью он обращался к собравшимся с одним и тем же тезисом, правда, крутил его в разных вариациях. А тезис гласил: «Только развиваясь, то есть утрачивая свои индивидуальные признаки, нация может достичь высоты космополитического развития. Чем на низшей ступени своего нравственного, политического или религиозного развития находится какой-либо народ, тем резче будет проявляться его национальность».

Достоевский возражал. Говорил резко. Эта резкость шла и от осмысленной веры, и оттого, что тех же убеждений держался почитаемый им яркий литературный мыслитель, критик Виссарион Белинский. Возражения были, конечно, в защиту национального: «Долго мы восхищались всем европейским, только оттого, что оно европейское, а не наше русское. Но настало время и для России развиваться самобытно. В нас сильна национальная жизнь, и мы призваны сказать миру свое слово. Народ без национальности, что человек без личности. Величие поэта в том, что он в высшей степени становиться национальным».

Ярость дискуссий в кружке Петрашевского захлестывала желание действовать – типичное состояние интеллигентных людей. Кого-то это желание особо и не терзало, но Достоевский мучился бездействием. Споры не приносили душе успокоения. В момент этого душевного разлада, постигшего Достоевского, в кружке появился некто Николай Спешнев.

Помещик не из бедных, хорош собой, гуляка, романтик и женский сердцеед, он принадлежал к тому типу русских людей, которые смотрят на жизнь как на поле сражения. Достоевский сразу сошелся с ним. «Мой Мефистофель», – говорил он о нем.

Спешнев сначала атаковал Петрашевского идеями распространения социализма, атеизма и терроризма. Для этого сгодятся подпольные издания. Утописта Фурье с его социалистической теорией он бесцеремонно послал подальше и предложил ориентироваться на «Коммунистический манифест», который к тому времени уже написали Маркс и Энгельс. А следующее его предложение поражало крайним радикализмом. Речь шла ни много ни мало о программе вооруженного переворота, ударной силой которого должны были быть террористические группы – «пятерки».

Петрашевский запаниковал. Такие предложения совершенно не вязались с его отношением к жизни и с целями его кружка. Ситуацию с программой спас Достоевский. Без всяких оговорок он сказал Спешневу:

– С Петрашевским нам не по пути. Нам нужен свой кружок, даже не кружок, а тайное общество. Будем людей искать.

После столь откровенного заявления свой первый визит он нанес другу своему – Аполлону Майкову, тому Майкову, что написал:

 

Гармонии стиха божественные тайны

Не думай разгадать по книжкам мудрецов:

У брега сонных вод, один бродя, случайно,

Прислушайся душой к шептанью тростников.

 

Какой промеж них состоялся разговор, я передам в изложении одного из биографов Достоевского, Юрия Селезнева, наиболее точном и обстоятельном.

«– Вы, конечно, понимаете, – начал Достоевский, – что Петрашевский болтун, несерьезный человек и что из его затей никакого толка выйти не может. А потому из его кружка несколько серьезных людей решили выделиться и образовать особое, тайное общество, с тайной типографией для печатания разных книг и даже журналов. Вот нас семь человек: Спешнев, Мордвинов, Момбелли, Павел Филиппов,

Григорьев, Владимир Милютин и я, – мы осьмым выбрали вас; хотите ли вступить в общество?

– Но с какой целью?

– Конечно, с целью произвести переворот в России.

«И помню я, – рассказывал об этой ночи уже через много-много лет Аполлон Майков, – Достоевский, сидя, как умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке с незастегнутым воротом, напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти Отечество.».

– Итак, нет? – заключил он.

– Нет, нет и нет.

Утром после чая, уходя:

– Не нужно говорить, что об этом – ни слова?

– Само собою».

С Майковым не получилось. Но с другими вышло. С Николаем Григорьевым, например. Этот стал особенно близок Достоевскому, почти правая рука в создании нового тайного общества. Начальник штаба, своего рода. С ним обсуждались все организационные дела. А они шли в гору. Достоевский был в приподнятом ожидании. Перспектива, цель, деятельность – поднимали дух.

И вдруг удар, точный и безжалостный. На исходе ночи 23 апреля 1849 года в дверь постучали жандармы. Достоевского арестовали. И с ним соратников его по новому кружку. И Петрашевского с его единомышленниками тоже. Всех привезли на Фонтанку, дом 16, в здание Третьего отделения. Там их встретил Леонтий Васильевич Дубельт, тогда заместитель начальника Третьего отделения графа Алексея Орлова. Дубельт и ведал всей операцией по разгрому кружка Петрашевского.

Его служебные обязанности сводились к руководству сыском, тайными информаторами и следствием. Тайными информаторами, то есть агентами, Дубельт руководил искусно. Группы Петрашевского и Достоевского взяли так лихо, подчистую, потому что к Петрашевскому был внедрен один из лучших агентов Третьего отделения Иван Липранди. Итальянец по происхождению он состоял на чиновничьей службе в России и при расследовании заговора декабристов информацию дал полезнейшую. Ему тогда же и предложили сотрудничать с Третьим отделением. Он не долго колебался в решении, ответил согласием. Агентом он оказался справным. И лучшая работа, лучшее его достижение – членство в кружке Петрашевского, заметные выступления в общей полемике, доверительные отношения, как с соратниками, так и с Петрашевским. Он же проложил дорогу в кружок и другому агенту Дубельта – Антонелли.

Именно его имел в виду Липранди, когда придумал, как дискредитировать Петрашевского, чтобы подвести его под арест. План Липранди был по иезуитски прост. Антонелли должен посоветовать Петрашевскому тайно встретиться с людьми Шамиля, который возглавлял повстанческое движение на Кавказе против России, и против которого сражалась русская армия. Если бы эта встреча состоялась, то Петрашевского и «кружковцев» судили бы по закону за установление связей с врагом России. Это не обсуждение теории Фурье, за которое трудно было посадить. Операцию начали было готовить, даже подобрали на роль посланцев Шамиля двух черкесов из конвойной сотни императора. Но вдруг остановились. Уж очень густо пахло провокацией. Дубельт не решился. К тому же объявился другой повод для возбуждения дела и ареста – чтение запрещенного письма Белинского Гоголю. Липранди вовремя принес эту информацию своему шефу.

Дубельт хорошо вел своего агента – и задачи ставил, и советы давал, и ситуации разрешал. И агент старался. Благодарностью ему были – чин полковника и работа в штате Третьего отделения. Такой переход из агентов в офицеры – небывалый случай в истории охранных служб. Дубельт сделал его ответственным за политическую цензуру и за агентов в политических кругах. Шеф учитывал его привязанность к сочинительству, его «фантазийный» потенциал. Липранди уже был известен как автор интересных исторических трактатов.

Организацию петрашевцев снесли под основание. Дубельт этой операции придавал большое значение, потому что это была, прежде всего, организация интеллигенции. А интеллигенция, по его разумению, – это люди, генерирующие идеи, из их рядов выходили властители дум. И судьба России под их влиянием могла измениться. Здесь нужно понять, кто такой был Дубельт.

Леонтий Васильевич – яркая находка Бенкендорфа. Сообразителен и смел был ротмистр Дубельт, с 15 лет познавший вкус военной службы. Пулям не кланялся, но одна, проклятая, все же ранила под Бородино. Замечен был за храбрость и организацию дела – потому и адъютантом служил сначала у генерала Дохтурова, потом у славного Раевского. Был и в заграничном походе. В Париже закончил войну.

Ох, Европа, Европа! Цивилизация начала века – дороги, товары, свобода. А в России уже тайные офицерские общества. И близок к ним Леонтий Васильевич. Будущие декабристы С.Волконский и М.Орлов у него в друзьях. Идеи свободы казались неотделимы от блеска эполет лихого полковника.

После восстания на Сенатской площади арест миновал командира пехотного полка Дубельта: разговоры о свободе – не членство в тайной организации. Но в список подозреваемых попал. И предстал перед следственной комиссией, назначенной императором. Здесь-то его и увидел Бенкендорф, заседавший в той же комиссии. Увидел и запомнил – поведение полковника ему понравилось. Суда Дубельт избежал. А в реестре неблагонадежных остался. Но перед начальством не стелился, конфликтовал. Однажды не выдержал, подал в отставку. Демонстративно. И армия не расстроилась из-за отставки блестящего полковника. В сей драматический час Бенкендорф сказал ему:

– Иди ко мне, в Третье отделение.

Неожидан и странен был ход главы секретной службы. Но он тоже был в Париже, как и Дубельт. А вернулся с иными впечатлениями. Как говорил С.Волконский: «Бенкендорф вернулся из Парижа… и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленых, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих…».

И уговорил-таки Дубельта встать в ту когорту, что называлась Третьим отделением. Из армии в жандармерию, но на честных началах. Согласившийся Дубельт пишет жене, что просил передать Бенкендорфу не делать о нем представления, ежели обязанности неблагородные будут лежать на нем, что он не согласен вступить в жандармский корпус, ежели ему «будут давать поручения, о которых доброму и честному человеку и подумать страшно». Но Бенкендорф искренне считал жандармскую службу делом благородным и убедить в этом мог даже весьма искушенных. Так пехотный полковник стал жандармским.

Какой талант открылся на ниве сыска! Невероятная способность по нескольким фактам выстроить картину и сделать прогноз. Так он предугадал судьбу Пушкина. Через пять лет Дубельт уже генерал и начальник штаба жандармского корпуса. А потом управляющий Третьим отделением. Жесткий прямой характер, мешавший карьере в армии, не мешал служить у Бенкендорфа. Его ценили не только в секретной службе, ценили те, кто были объектами его внимания.

Дубельт – это работа с образованными мужами, с литераторами. Он считался в ведомстве Бенкендорфа самым просвещенным, причастным к литературе, да и сам немножко сочинял. Работал с редакторами толстых журналов, с Пушкиным, Герценом. Они-то знали его главный метод – убеждение, уговоры. Это стиль Бенкендорфа, помноженный на «литературность» Дубельта, его терпение и деликатность, на его сочувствие, на сопереживание. Трагедия моих подследственных, думал Дубельт, в том, что они шли по «ложному направлению». Он искренне сочувствовал им и пытался менять это направление. Герцен тут близок к Бенкендорфу, когда заметил, что Дубельт умнее всего Третьего отделения, да и всех трех отделений императорской канцелярии, вместе взятых.

…По делам Петрашевского и Достоевского взяли тридцать семь человек. Обращались вежливо, режим был хотя и тюремный, но сносный.

Обвиняли их главным образом в том, что они читали и обсуждали запрещенное письмо Белинского к Гоголю, написанное им в июле 1847 года в связи с изданием Гоголем книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Гоголь приветствовал идею монархического правления на Руси, выступал защитником устоявшихся отношений, видел церковь союзником государя в воспитании русского народа в духе верности режиму. Белинский обличал его страстно и зло: Россия – это страна, где «люди торгуют людьми», где нет «никаких гарантий для личности», а «есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей», церковь «всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма», а так называемая исконная религиозность русского народа скорее миф, чем правда.

Следственные допросы вел сам Дубельт. Собственно, временами это даже были не столько допросы, сколько беседы и споры на мировоззренческие темы. Дубельт выступал как оппонент-наставник. Вразумлял и убеждал. И как оказалось далеко не бесполезно. Дар у него был. Дар вразумлять, что у офицера политического сыска – бесценное качество. Если он есть, то эффект поразительный. Как в случае с Достоевским, на которого произвела огромное впечатление глубина суждений Дубельта.

Если тезисно, то суждения его сводились к следующему.

Первое. Жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, не образован. А вот ежели просветить народ, дать ему образование, воспитать у него чувство чести и достоинства, то тогда можно, нет, не из зверя, а из «получеловека» сделать человека. Только после этого дать ему свободу. Образование и воспитание – предтеча свободы.

Второе. В отношении свободы вопрос двойственный. Просвещенный мужик будет ли землю пахать? Не станет ли рабом вредной идеи, не подастся ли «правду» искать?

Третье. Ваши споры вокруг письма вели к заговору. А заговор – путь к беспорядкам, к хаосу. Но стремление к хаосу не есть свойство умных людей.

Четвертое. Главная обязанность умного и честного человека – превыше всего любить свое Отечество, а значит, верно служить своему государю.

Пятое. Люди, погруженные целиком в мирские, земные заботы, не ведают смысла жизни, не замечают посланий всевышнего, обращенных к душам. В этом трагедия заблудших.

И еще одно суждение Дубельта, шестое в приводимых тезисах. Что Россия без царя, без православия? Ничто! Революции, перевороты – оттуда, из Европы. У нас свой путь, российский.

Леонтий Васильевич к славянофильству тягу имел явную. Говорил местами как Гоголь. И этим тоже купил Достоевского. Проникся тот его доводами. Не вызывали они отторжения, хотя и звучали из уст полицейского генерала. Достоевский и следственной комиссии заявление сделал под влиянием Дубельта. Говорил, что прочел письмо, но может ли тот, кто донес на него, сказать, к кому из этих двух, Белинскому или Гоголю, он более пристрастен? Говорил, что он всегда за Отечество, за прогрессивные перемены, чтобы жизнь улучшалась и чтобы все это исходило от власти, без всяких переворотов и потрясений.

Только было проговоренное в беседах с Дубельтом осмыслил, только было хоть как-то привел в порядок новое мыслеположение и изложил его следственной комиссии, как очередной удар – решение суда.

«Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил сего отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

Приговор был шоком для Достоевского. Мир кончился, стал черным. И был таким все 36 дней, до дня исполнения приговора.

И свершилось чудо. Николай I вынес окончательный вердикт: «Каторжные работы на четыре года, а потом рядовым». И иезуитская воспитательная ремарка: «Объявить помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».

Так и сделали. Снова шоковый удар. И хотя это было 22 декабря 1849 года в семь утра, когда темень и мороз спеленали Семеновский плац, для Достоевского мир воскрес, задышал красками и звуками.

Эти нервные потрясения, следующие друг за другом, создали такое эмоциональное напряжение, что все увещевательные речи Дубельта врезались в память намертво. И уже не отпускали Достоевского до конца творческих дней. Именно под влиянием Дубельта, под впечатлением споров с ним, Достоевский после возвращения с сибирской каторги стал убежденным православным монархистом, сознательным противником революции, ее заразительных идей. Если внимательно вчитаться в последующие сочинения, письма и дневниковые заметки Достоевского, посмотреть на инициативы его на ниве общественной, можно разглядеть тень Дубельта. Судите сами.

В письме все тому же Майкову, где-то после 1859 года, Достовский пишет: «Читал письмо Ваше и не понял главного. Я говорю о патриотизме, о русской идее, об чувстве долга, чести национальной, обо всем, о чем вы с таким восторгом говорите. Но, друг мой! Неужели вы были когда-нибудь иначе? Я всегда разделял именно эти же самые чувства и убеждения. Россия, долг, честь, – да! Я всегда был истинно русский – говорю Вам откровенно. Да! Разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это давно было ясно.».

Так-таки и ждешь, что закончит он это исповедание Майкову фразой Дубельта: «У нас свой путь, российский».

Еще на поселении, когда службу нес, командуя взводом в чине унтер-офицера, ночами сочинял повесть «Село Степанчиково». Трудно писалось, еще сложнее пробивалось к читателю. В журнале «Русский вестник», что редактировал Михаил Никифорович Катков, все сомневались: надо ли такое печатать? В конце концов, не рискнули. Взял «Современник», но и Николай Алексеевич Некрасов, что был там главным редактором, тоже не решился. Отказ, правда, завуалировал, сославшись на ничтожнейший гонорар, который способен заплатить в случае напечатания. От чести такой Достоевский отказался. Наконец, согласился публиковать Андрей Александрович Краевский в «Отечественных записках» с гонораром по 120 рублей за печатный лист.

Что же такое страшное было в этой повести, что вышеупомянутых редакторов охватывало чувство опасности, а Некрасов даже сказал: «Достоевский вышел весь, ему не написать больше ничего значительного»?

А то, что вывел там Достоевский тип смешной и страшный в лице Фомы Фомича Опискина – идеологического диктатора местного уровня. Лжепророк, одержимый фетишем социальных изменений, нахватавшийся идей безусловной свободы вкупе с патриотизмом, занялся просвещением местного люда. Учил свободе, патриотизму, ненавидя Россию, учил, чтобы удовлетворить свое политическое тщеславие, свою власть над душами – обманутыми и развращенными звоном либеральных и патриотических фраз. Народ, завороженный «ученой» наглостью, глотал и глотал эту отраву, принимая проповедника за истинного учителя жизни.

Когда писал Достоевский «Село Степанчиково», не отпускали его слова Дубельта: «Просвещенный мужик будет ли землю пахать? Не станет ли рабом вредной идеи, не подастся ли «правду» искать?» Вчитаешься, так повесть – иллюстрация к словам генерала из Третьего отделения. Не потому ли она так напугала просвещенных редакторов ведущих литературных журналов России?

Диалог с ними Достоевский продолжил, когда сочинял текст программного объявления о подписке на журнал «Время». Основная идея журнала – утверждение в общественном сознании нового пути государственного развития, основанного на решении крестьянского вопроса – отмены крепостного права. Такое решение Достоевский считал социальным переворотом огромного значения. Поэтому в обращении к подписчикам он не забывает подчеркнуть: «Этот переворот есть слияние образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни».

И Дубельт о том же. Ведь десять лет тому назад он внушал Достоевскому: «Жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, не образован. Вот если просветить народ, дать ему образование, воспитать у него чувство чести и достоинства, то тогда можно, нет, не из зверя, а из «получеловека сделать человека». Только после этого дать ему свободу».

И опять от Дубельта уже давно знакомое: «У нас свой путь, российский». А Достоевский будто развивает: «Мы знаем теперь… что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих начал… Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал.» И добавляет, как заклинание: «Первый и главный шаг здесь «распространение образования усиленное».

Весной 1870 года Достоевский, а жил он тогда с семьей в Италии, прочитал в местной газете сообщение из Москвы: «В Разумовском, в Петропавловской академии, найден убитым студент Иванов. Подробности злодейства страшны. Ноги окутаны башлыком, в который наложены кирпичи. Он был стипендиатом Академии, наибольшую часть денег отдавал своей матери и сестре». Потом появились другие подробности. Оказывается, студент Сергей Нечаев создал в Москве террористическую организацию, назвал ее «Комитет народной расправы», у которого эмблема – топор.

Для начала решил организовать террористические пятерки. Из них и состоял «Комитет народной расправы». Те, кто повязал себя с «пятеркой», отрекались от человеческого и давали обет – служить делу страшного и беспощадного разрушения.

Этот комитет должен был заняться подготовкой политического переворота, организовав вначале ярость масс. А студент Иванов, член Комитета, выступил против такого плана, держал долгий и яростный спор с Нечаевым. Спор кончился плохо: Иванова тайным решением «приговорили», то есть убили, а тело выбросили в прорубь, привязав кирпичи к ногам.

Вот и вся история. Но она потрясла Достоевского. Будто все вернулось на круги своя, на двадцать с лишним лет назад. Выплыли фигура Спешнева, его прожектерская программа вооруженного переворота, где ударная сила все те же «пятерки».

Спешнев – предтеча Нечаева. Как бы покатилась судьба самого Достоевского, если бы агенты Дубельта не остановили тот неудержимый бег к политическому террору. Достоевский признается: «. Нечаевым, вероятно, я бы не смог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности».

Размышления о страшной истории со студентом Ивановым, о Спешневе, о самом себе, опять о Дубельте, предшествовали вызреванию потребности высказаться, покаяться в определенной мере перед миром. Сначала думал о политическом памфлете, но чем больше размышлял, тем все ясней становилась мысль о романе. Романе-покаянии, романе-предупреждении, романе о несостоявшейся, слава богу, своей судьбе.

Роман этот он назвал «Бесы». Действующие лица, все эти бесы, списаны во многом с реальных людей. Душегуб Нечаев превратился в Петра Верховенского, убитый студент Иванов, не сошедшийся во взглядах с Нечаевым, обрел имя Шатова. Шатов ищет новый смысл, но шатается в своих умозаключениях. Есть еще и старший Верховенский, отец Петра. Этот для раскрытия разного понимания отцами и детьми проблемы современного нигилизма, от которого все зло. Продолжение идей Ивана Сергеевича Тургенева, «Отцы и дети» которого стали для России романом-предупреждением о страшной силе нигилизма. Не зря Третье отделение выразило Тургеневу благодарность за раскрытие непривлекательного образа революционера-нигилиста Базарова.

От проблемы нигилизма шел Достоевский к идее бесовства, идее всеобщего разрушения и разложения, но под маской борьбы за человека, за справедливость, за грядущий лучший мир. Идея бесовства под маской в конечном счете стирает человека в порошок, оборачивается кровью. Вот что хотелось выразить Достоевскому в романе.

Но кто главный герой, носитель идеи бесовства? Ставрогин – так назвал идеолога Достоевский.

Ставрогин – главный герой, вокруг которого вихрится бесовщина. Обнажая сущность и мыслеполагание Ставрогина, Достоевский из себя, по сути, выдавливал того молодого, готового идти за Спешневым, каким он был двадцать лет назад.

А в финале этой бесовской драмы – мыло, которым Николай Всеволодович Ставрогин натер веревку и повесился на ней. Не был ли этот роман «Бесы» написан хотя и добровольно, но по невысказанному заказу Третьего отделения? Одобрило же оно Тургенева за «Отцов и детей». Дубельт был бы доволен. Предупреждение бесовства соответствует его взглядам, да и задачам спецслужб вообще.

«Бесы» – эпитафия Дубельту, роман во славу Третьего отделения.

 

 

Часть II