НОВЫЙ ПАВСИЙ И ЕГО ЦВЕТОЧНИЦА

 

 

Павсий Сикионский, художник, юношей был влюблен в Гликерию, свою согражданку, искусную плетельщицу венков. Они соперничали друг с другом, и Павсий достиг в изображении цветов величайшего разнообразия. Наконец, он написал свою возлюбленную за работой над венком. Эта картина была признана одной из лучших его работ и названа «Цветочницей», или «Продавщицей цветов», так как Гликерия была бедной девушкой и кормилась этой работой. Люций Лукулл купил копию с нее в Афинах за два таланта.

(Плиний)

 

 

_Она

 

Ворох цветов урони на́ землю, рядом со мною!

Что за пахучий хаос сыплется к нашим ногам!

 

 

_Он

 

Как любви пристало, ты примиряешь смятенных:

Только сплетешь их, они лучшею жизнью живут.

 

 

_Она

 

Розы легче касайся, ее в корзинке укрою

И на людях подарю, друг мой, при встрече тебе.

 

 

_Он

 

Я — как будто тебе не знаком — спешу отдариться,

Но одарившая дар не принимает взамен.

 

 

_Она

 

Дай вплести гиацинтов в венок, резеду и гвоздику,

Чтобы к ранним цветам также и поздний прильнул.

 

 

_Он

 

Дай мне в кругу их душистом к твоим ногам опуститься,

На коленях твоих ворох цветущий сложить.

 

 

_Она

 

Нитку покуда подай! И пестрые родичи сада

Снова узнают себя, соединившись в венке.

 

 

_Он

 

Что здесь больше дивит? Что — меньше? Цветов ли избыток?

Или умелость руки? Или находчивый вкус?

 

 

_Она

 

Дай мне листьев, чтоб блеск слепящих цветов поубавить;

Жизнь велит приобщать строгие листья к венку.

 

 

_Он

 

Что ты так долго гадаешь над этим венком? Несомненно,

Тот, кто получит его, сердцем твоим предпочтен?

 

 

_Она

 

За день сотни венков пораздам и не меньше букетов.

Но принесу ввечеру самый прелестный тебе.

 

 

_Он

 

О! как счастлив художник, который бы кистью умелой

Эти цветы написал, эту богиню средь них!

 

 

_Она

 

Но ведь отчасти блажен и тот, кто, присевши со мною

Рядом, мой поцелуй, дважды блаженный, испил?

 

 

_Он

 

Ах, любимая, мало! Завистливым веяньем утра

Первый уже унесен с губ, одаренных тобой!

 

 

_Она

 

Как весна расточает цветы, так я поцелуи

Милому! С этим — прими также и этот венок.

 

 

_Он

 

Если бы Павсия дар пленительный был мне уделом,

Целый бы день я тогда этот венок рисовал!

 

 

_Она

 

Вышло неплохо. Только взгляни! Прелестно вступают

Дети Флоры на нем в свой прихотливый черед.

 

 

_Он

 

Я, к цветам наклоняясь, черпнул бы их сладости дивной,

Той, которой земля чашечки полнила их.

 

 

_Она

 

Я же вечером свежей застала бы эту гирлянду;

Не увядая, глядеть будет она со станка.

 

 

_Он

 

О, как я обделен, как я беден! И ах! как мечтаю

Этот блеск удержать, что не под силу очам!

 

 

_Она

 

Привередливый друг! Ведь ты поэт, а желаешь

Дар второй обрести? Вооружись-ка своим!

 

 

_Он

 

А поэт подберет ли цветов горячие краски?

Рядом с телом твоим слово — бесплотная тень.

 

 

_Она

 

А передаст ли художник ласкающий шепот: «Люблю я

Только тебя, мой дружок, только тобою живу».

 

 

_Он

 

Ах! нипочем и поэт не скажет так сладко: «Люблю я!»

Так, как сказалось оно — на ухо другу — тобой.

 

 

_Она

 

Много обоим под силу! И все же речь поцелуев

С речью взоров дана только влюбленным в удел.

 

 

_Он

 

Ты обоих затмила; цветами поешь и рисуешь:

Дети Флоры тебе краски и вместе — слова.

 

 

_Она

 

Но неустойчивый дар плетется руками моими:

Свежий утром, венок к вечеру, глянешь, увял!

 

 

_Он

 

Так и боги даруют нам бренную прелесть и манят,

Все обновляя дары, смертных в безгорестный путь…

 

 

_Она

 

День такой назови, чтоб я венка не дарила

Милому — с первого дня, как полюбила тебя.

 

 

_Он

 

Он еще сохранился, твой первый дар незабвенный,

Радостный пир обходя, ты мне его поднесла.

 

 

_Она

 

Только украсила чашу, гляжу, осыпается роза;

Ты отпил и вскричал: «Девочка, яд — в лепестках».

 

 

_Он

 

Ты ж на то возразила: «Они наполнены медом;

Впрочем, только пчела сладость умеет добыть».

 

 

_Она

 

Но нескромный Тиманф как схватит меня да как крикнет:

«Разве шмелю не испить сладкую тайну цветка!»

 

 

_Он

 

Ты рванулась из рук, спасаясь в бегстве; упали

Грубому парню к ногам розы, корзинки, венки.

 

 

_Она

 

Ты же властно воскликнул: «Малютку брось-ка! И розы,

И малютка сама слишком нежны для тебя!»

 

 

_Он

 

Он лишь крепче вцепился в тебя, смеясь до упаду,

И одежда твоя донизу сверху рвалась.

 

 

_Она

 

Ты метнул в вдохновенной вражде недопитую чашу;

Гулко ударилась в лоб и расплескалась она.

 

 

_Он

 

Хмель и гнев слепили меня, и все ж я заметил

Белые плечи твои и обнаженную грудь.

 

 

_Она

 

Что за крики кругом, что за смута! Льется багрово

Кровь с вином пополам с черепа злого врага.

 

 

_Он

 

Но тебя, лишь тебя я видел! В горькой досаде

На пол присев, свой наряд ты запахнула рукой.

 

 

_Она

 

Ах, как летели тарелки к тебе! Я дрожала при мысли,

Что незнакомца сразит пущенный метко металл.

 

 

_Он

 

Только тобой увлечен, я видел: свободной рукою

Ты ухитрилась сбирать розы, корзинки, венки.

 

 

_Она

 

Тут заслонил ты меня, чтоб случай меня не обидел,

Или хозяин, гневясь за неудачливый пир.

 

 

_Он

 

Помню, что взял я ковер на левую руку, как это

Делают, чтобы отбить грозную ярость быка.

 

 

_Она

 

Драку сумел унять разумный хозяин. Я тут же

Кинулась прочь, но взор медлил расстаться с тобой.

 

 

_Он

 

Ах! Тебя потерял я. Напрасно все закоулки

Дома я обыскал, улиц, садов, площадей.

 

 

_Она

 

Стыдно было казаться! Молвой не тронутой ране,

Всеми любимой, легко ль сделаться притчею дня?

 

 

_Он

 

Сколько видал я цветов, гирлянд и пышных букетов,

Но не видел тебя; город тебя не видал.

 

 

_Она

 

Я сидела в затворе. Увядшие розы роняли

Всюду свои лепестки, никли гвоздики вокруг.

 

 

_Он

 

Что ни юноша, — молвит: «Увы! цветов не убыло,

Только пленительной нет, чтобы сплести их в венки».

 

 

_Она

 

Я меж тем плела их одна; венки увядали.

Видишь? Они для тебя рядом висят с очагом.

 

 

_Он

 

Так и он увядал, твой первый венок. Не оставил

В драке его я; висит он над постелью моей.

 

 

_Она

 

Вечером я глядела на вянущих. Как я рыдала!

И в поглощающий мрак краска за краской текла.

 

 

_Он

 

Тщетно в городе я искал твой домик укрытый;

Даже тщеславцы и те только молчали в ответ.

 

 

_Она

 

Я никогда у себя гостей не видала: не ведом

Домик мой никому. Город беднейших таит.

 

 

_Он

 

Тщетно в городе я взывал к всезрящему солнцу:

Выдай, властительный бог, где ты ее озарил.

 

 

_Она

 

Властный бог тебе не внимал; но бедность внимала:

Я принялась из нужды вновь за свое ремесло.

 

 

_Он

 

Так ли? Голос другой не звал ли сыскать незнакомца?

Разве Амур не успел встречные стрелы метнуть?

 

 

_Она

 

Зорко всюду искала тебя, и вот — увидала.

 

 

_Он

 

И не дерзнула толпа любящих, нас, удержать.

 

 

_Она

 

Быстро сблизились мы, толпу рассекая. Не ты ли?

 

 

_Он

 

Ах, не ты ли со мной? Да, и мы были одни.

 

 

_Она

 

Там, на площади шумной. Но мнились нам люди кустами…

 

 

_Он

 

И казался их шум только журчаньем ручья.

 

 

_Она

 

Вечно одни пребывают влюбленные в людном собранье;

Но останься вдвоем, третий спешит подойти.

 

 

_Он

 

Да — Амур. Он любит венчаться твоими венками.

Ворох цветов урони с милых колен поскорей.

 

 

_Она

 

Что ж? Я сбросила их. В твоих объятьях, любимый,

Пусть и нынче взойдет солнечный свет для меня!

 

1797

 

АМИНТ

 

 

Никий, муж превосходный, души и тела целитель!

Болен я, правда, — по все ж средство жестоко твое.

Ах! Не в силах я был советам твоим подчиняться;

Видеть противника я в преданном друге готов.

Я тебя не могу опровергнуть — я все повторяю.

Все, даже то, чего ты, друга щадя, не сказал.

Но — увы! — со скал стремительно падают воды

Вниз, и теченья ручья не остановит напев.

Разве удержишь ты бурю? И разве с вершины зенита

Солнца не катится шар в моря бездонную глубь?

Вся природа кругом говорит мне: Аминт, ты подвластен,

Как и все на земле, строгим законам судеб.

Друг мой! Не хмуря чела, послушай меня благосклонно:

Мудрый дало мне урок дерево там, у ручья.

Мало яблок на нем — а раньше ветки ломились.

Что же виною тому? Ствол обвивает лоза.

К дереву я подошел, сплетенье раздвинул и начал

Острым кривым лезвием гибкие ветви срезать.

Тотчас, однако, я вздрогнул: с глубоким и жалобным вздохом

Дерево стало шептать, скорбно листвой шелестя:

«О, не мучай меня, садового верного друга!

Мальчиком ты от меня радости много вкусил.

О, не мучай меня! Срывая сплетенные ветви,

Ты жестокой рукой жизнь исторгаешь мою.

Кем иным, как не мной, лоза воскормлена эта?

Листьев ее от моих я не могу отличить.

Как не любить мне лозы, которой я лишь опора?

Тихо и жадно прильнув, ствол мой она обвила.

Сотни пустила она корней и сотни побегов;

Крепче и крепче они в жизнь проникают мою,

Пищу беря от меня, поглощая то, что мне нужно,

Всю сердцевину, она с ней мою душу сосет.

Я понапрасну питаюсь: мой корень, ветвистый и мощный,

Сока живого струит лишь половину наверх.

Ибо опасная гостья, любимая мной, по дороге

Мигом отторгнуть спешит силу осенних плодов.

Крона всего лишена; вершины крайние ветви

Сохнут, и сохнет — увы! — сук, наклоненный к ручью.

Так изменница лаской готова и жизнь и достаток,

Все устремленья мои, все упованья отнять.

Чувствуя только ее, смертоносному рад я убранству,

Цепким узам я рад, счастлив нарядом чужим.

Нож отведи, о Никий! Пощады достоин тот жалкий,

Что обрекает себя страсти губительной сам.

Сладостно нам расточенье: оставь мне эту отраду!

Тех, кто отдался любви, может ли жизнь удержать?»

 

1797

 

ГЕРМАН И ДОРОТЕЯ

 

 

Значит, вина моя в том, что Проперций меня вдохновляет,

Что злоязычный со мной часто кутил Марциал?

Что не оставил я древних сидеть безвылазно в школах,

Но что со мною они в Лаций вернулись и в жизнь?

Что, созерцатель искусств, я стремлюсь созерцать и природу?

В том, что ни догматов я слепо не чтил, ни имен?

В том, что натиском жизнь человека во мне не убила?

В том, что личину отверг жалкого ханжества я?

В этих грехах — ты сама их во мне, о Муза, растила! —

Пусть винит меня чернь, чернью считая меня.

Нет же — и лучший из всех, ко мне благосклонный и честный

Хочет, чтоб стал я другим. Но ты одна мне указ,

Муза, коль скоро лишь ты даришь мне молодость духа

И обещаешь ее мне сохранить до конца.

Ныне удвой, о богиня, твою святую заботу:

Череп мой больше не скрыт пышной волною волос,—

Значит, тут нужен венок, чтоб себя обмануть, да и ближних,—

Ведь не без цели чело Цезарь великий венчал.

Впрочем, если стяжать ты судила мне вечные лавры,—

Пусть себе мирно растут: ты их достойному дашь.

Лучше сплети мне из роз венок для домашнего пира.

Чтобы меж них седина лилий казалась белей.

Ну-ка, жена, очаг затопи и стряпай опрятней!

Сучьев подбрось-ка, сынок: вот тебе труд и игра!

Полны пусть будут стаканы! Кто мыслит едино со мною,

Эти венки — для вас! Все заходите, друзья!

Первый стакан — за здоровье того, кто дал нам свободу:

Имя Гомера с пути нашего смело убрал!

Мне ли тягаться с богами? Тем более с богом единым!

А гомеридом прослыть, пусть и последним, я рад.

Новые вот вам стихи! И еще раз осушим стаканы!

Пусть подкупят ваш слух дружба, любовь и вино.

Немцев я вам покажу и дом, где растет человеком

В мирной тиши человек, близость к природе храня.

Будь нашим спутником, дух поэта, который на радость

Нам для Луизы своей друга под стать отыскал!

Также — чтоб мужества дух в поколенье здоровом воспрянул —

Наши печальные дни я покажу без прикрас.

Если я слезы заставил вас лить, если радостью песня

Сердце наполнила вам — к сердцу прижмите меня!

Мудрой пусть будет беседа! К концу приближаясь, столетье

Мудрости учит: ведь всех нас испытала судьба.

Так оглянитесь без горечи вспять на былые страданья,

Если веселый ваш ум многое лишним признал.

Все мы познали людей и народы, — познаем и наше

Сердце — и в нем обретем радость и гордость собой.

 

1796

 

ПОСЛАНИЕ ПЕРВОЕ

 

 

Каждый читает теперь, а иные читатели даже,

Книгу едва пролистав, за перо хватаются в спешке,

Чтобы в один присест состряпать о книжечке — книгу.

Ты же велишь мне, мой друг, написать о писательстве нечто,

Пишущих множа число, и открыто сказать мое мненье,

Чтобы о нем и другой тоже высказал мненье и дальше

Эта катилась волна без конца и все выше вздымалась.

Впрочем, выходит рыбак в открытое море, едва лишь

Ветер попутным сочтет, и своим занимается делом,

Хоть бы и сотня ловцов блестящую гладь бороздила.

 

Духом высокий мой друг! Человечеству блага желаешь

Ты, и особенно немцам, а прежде — ближайшим соседям,

И потому-то боишься влиянья пагубных книжек,

Слишком знакомого нам. Что тут надобно делать? И много ль

Могут сделать князья и все честные граждане вкупе?

Важный, я знаю, вопрос — да в веселую только минуту,

Друг мой, меня он застиг: под горячим безоблачным небом

Тучные блещут поля; от реки полноводной приносит

Ласковый ветер ко мне аромат цветов и прохладу.

Радостным кажется мир тому, кто радостен духом,

И от него улетает, как облачко тая, забота.

 

Грифель мой чертит легко — но легко и стираются буквы;

Литеры тоже никак впечатлеться глубже не могут,

Хоть говорят, что они противятся вечности. Впрочем,

Речь ко многим ведет печатный столбец, — но немедля

Всякий забудет слова, тисненные прочным металлом.

Так же как собственный облик, чуть в зеркало кончит смотреться.

 

Там, где много людей, с одного на другое беседа

Скачет легко, по любой о себе лишь способен услышать

В том, что сам говорит, и в том, что скажут другие.

То же и с книгами. Только себя из них вычитать может

Каждый, а кто посильней, тот себя в них насильно вчитает,

Сплавит с персоной своей то, что было чужим достояньем.

Так что стремишься ты зря исправлять писаньями правы:

В ком уже склонность есть, из-за них не склонится к другому;

Прежние в нем укрепить задатки — вот все, что ты можешь,

Или же, если он молод, привить ему то или это.

 

Если по правде сказать, вот как думаю я: человека

Лепит жизнь, а слова не так-то много и значат;

Слушаем их, коль они подтверждают наш взгляд, но не будем

Взгляды менять оттого, что услышали нечто; а станет

Нам искусный оратор перечить — ему мы поверим,

Но чрез мгновенье наш дух на привычный путь возвратится.

Хочешь, чтоб слушали мы и слушались с равной охотой,—

Льсти нам! К народу ли ты обращаешься или к монархам,

Можешь рассказывать все, но чтоб в сказках вставало воочью

То, чего жаждут они и хотели б испробовать в жизни.

 

Разве стали бы все и читать и слушать Гомера,

Если бы он не умел приладиться к нраву любого,

Кто его слушал? Не правда ль, доныне звучит превосходно

В царском дворце иль в шатре «Илиада» для слуха героев?

И не лучше ли слушать про странничью хитрость Улисса

Будут на торжище, где попроще толпа собралася?

Там — герои в броне, а здесь — попрошайка в лохмотьях,—

Все они видят себя в небывалом дотоль благородстве.

 

Как-то раз я слыхал там, где берег вымощен гладко,

В городе, милом Нептуну, в котором, как господа бога,

Чтут крылатого льва, такую сказку. Внимала

Жадно толпа, кольцом обступив оборванца-рапсода,

Он же рассказывал так: «Однажды был я заброшен

Бурей на остров, который зовется Утопией. Вряд ли

Был там из вас, господа, хоть один. От столпов Геркулеса

Слева он в море лежит. Там был я принят радушно:

Тотчас меня проводили в трактир, в котором нашел я

Лучший стол, и вино, и комнату с мягкой постелью.

Месяц как миг пролетел. Обо всякой нужде и заботе

Я и думать забыл — но потом втихомолку тревога

Стала меня донимать: каково-то после попойки

Будет счет получить? В кошельке у меня ведь ни гроша!

«Меньше мне подавай», — попросил я тогда, а трактирщик

Больше песет… Мой страх все сильней, не дает беспокойство

Больше ни есть мне, ни спать — и тогда сказал я: «Хозяин,

Будь любезен мне счет!» Трактирщик, брови нахмуря,

Косо взглянул на меня и, схватив дубину, с размаху

Немилосердно огрел по спине, а потом — посильнее,

По голове, по плечам. Избитый до полусмерти,

Еле я ноги унес — и к судье. На вызов явился

Быстро трактирщик — и вот что степенно сказал в оправданье:

 

«Так должно быть с любым, кто законы гостеприимства,

Чтимые в нашей стране, попирает безбожно и нагло,

Требуя счета с того, кто его приютил и приветил.

Я не обязан терпеть оскорбленья в собственном доме!

Право, в груди у меня вместо сердца губка была бы,

Если бы я равнодушно стерпел, услышав такое!»

 

И обратился ко мне судья: «Позабудь о побоях!

Ты по заслугам наказан — и надо бы даже больнее!

Если же хочешь остаться у нас, покажи-ка сначала,

Годен ли ты хоть на что и достоин ли стать гражданином»,

«Ах, — сказал я в ответ, — никогда я, сударь, к работе

Не был охоч ни к какой, да и нет у меня дарований,

Коими кормятся люди. Меня лишь в насмешку прозвали

Гансом Беспечным — и с тем взашей прогнали из дому».

 

Тут и воскликнул судья: «Добро пожаловать! Должен

Ты во главе стола восседать на пире общинном

И в совете занять надлежащее место немедля!

Но берегись, чтоб к тебе не вернулась прежняя немощь

И не заставила снова трудиться! Беда, если в доме

Мы у тебя обнаружим весло или заступ: навеки

Ты погибнешь для нас и лишишься и пищи и чести.

Нет, на рынке сидеть, на круглящемся брюхе сложивши

Праздные руки, и слушать певцов веселые песни

Или смотреть на танцы девиц, на мальчишечьи игры,—

Вот священный твой долг, и его выполнять ты клянешься!»

 

Так рассказывал он, и, внимая, слушатель каждый

Складки на лбу расправлял и мечтал про себя, чтобы в жизни

Тот же трактирщик его избил по той же причине.

 

 

ПОСЛАНИЕ ВТОРОЕ

 

 

Хмуришь ты брови, достойный мой друг; тебе показались

Шутки мои неуместны: вопрос, мол, задан серьезно,—

И рассудительный нужен ответ. На меня же в ту пору

Стих напал озорной, а с чего, и не знаю, ей-богу!

Впредь я буду писать осмотрительней. Ты возразил мне:

«Дела мне нет до толпы, до ее поведенья и чтенья;

Ты о другом поразмысли: ведь сводник-поэт развращает

Дочек в доме моем, со всяческим злом их знакомя».

 

Горю тут легче помочь, — я скажу, — чем кажется людям.

Дочери тем хороши, что, найди им дела — и с охотой

Сразу возьмутся за них. Дай ключ от погреба старшей,—

Пусть о винах печется в просторных отцовских подвалах,

Ежели винный запас винодел иль торговец пополнят.

Хватит тут дел для девицы: в порядке расставить бутылки,

Бочки пустые держать в чистоте и прочую утварь.

Часто следить ей придется, как бродит и пенится сусло,

В бочки вино подливать, чтоб легко достигали отверстья,

Бурно кипя, пузыри, чтобы зрел и светлый и сладкий

Сок благороднейших лоз, не скисая долгие годы.

Тут про усталость забудь — выливай, наливай или черпай,

Чтобы всегда на столе был живительный, крепкий напиток.

 

Средней в полную власть дай кухню; тут ей работы

Будет вдосталь всегда, чтоб кормить зимою и летом

Вкусно и сытно семью, не влезая в излишние траты.

Пусть-ка с начала весны позаботится, чтобы цыплята

Быстро росли во дворе и жирели болтливые утки.

Пусть из щедрых даров любого времени года

Каждый в свой срок будет подан на стол. Пусть дочь исхитрится

Блюда менять что ни день, не забыв притом заготовить

На зиму все, что лето растит. Пусть в подвале прохладном

Квасит капусту она, огурцы заливает рассолом,

Пусть Помоны дары сберегает в кладовке под крышей.

Дочку похвалишь ты сам, похвалят сестры и братья.

А неудача ее будет худшей бедою, чем если

Вдруг сбежавший должник без оплаты вексель оставит.

Будет девица всегда при деле, в тиши созревая,

Впрок для мужа копя добродетели, нужные дому.

А почитать взбредет ей на ум — к поваренной книге

Выбор ее обратится, — изда́ли их, благо, в избытке.

 

Младшей дочке вели ты за садом ухаживать. Вряд ли

Будет тогда он твой дом окружать романтической дебрью:

Нет, поделен аккуратно на грядки, угодье при кухне,

Вдосталь кореньев он даст и любимых юностью фруктов.

Как патриарх, вкруг себя создай ты тесное царство —

Сам свой дом засели послушной, верной прислугой.

Если еще у тебя есть дочки и по сердцу этим

Тихо сидеть с работой в руках — тем лучше! Ведь спицам

Нет покоя весь год; домовитые дамы и дома

Вяжут, и могут в гостях коротать досуги вязаньем.

Выросли также стократ и шитье, и стирка, и глажка

С той поры, как девицы в аркадских белых покровах

Стали вкус находить, и в залах взметать танцевальных

Длинными юбками пыль, и шлейфом мести переулки.

Право, будь у меня и дюжина дочек — для каждой

Я бы работу нашел. Да они довольно работы

Сами себе задают, и за год ни единая книжка

Не перешла бы в мой дом из лавки книгопродавца.

 

1794

 

 

СМЕШАННЫЕ ЭПИГРАММЫ

 

 

ЗЕМЛЕДЕЛЬЦУ

 

 

Легким покровом земля засыпает золото зерен,—

Друг мой! Хоть глубже она кости покоит твои,

Радостным был этот сев! Взойдет он пищей живою,

И близ могилы твоей будет надежда всегда!

 

 

МОГИЛА АНАКРЕОНТА

 

 

Здесь, где роза цветет, где лавры лоза обвивает,

Здесь, куда горлинки зов манит и песня цикад,

Чью здесь гробницу украсили жизнью зеленой и звонкой

Боги? — Под этим холмом Анакреонт опочил.

Летней, и вешней порой, и осенней сполна насладившись,

Старец счастливый в земле скрылся от зимних невзгод.

 

 

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

 

 

Поберегись Амура будить! Мальчуган не проснулся,—

Сделать спеши поскорей все, что велит тебе день,

Так хлопотливая мать, покуда сынок ее дремлет,

Время умно бережет: он ведь проснется сейчас!

 

 

НАСТАВНИКИ

 

 

Тихо сидел Диоген и у бочки на солнышке грелся,

Лез добровольно Калан на погребальный костер,

Оба сыну Филиппа отличный урок преподали,

Но покоритель земли всякий урок перерос.

 

 

САКУНТАЛА

 

 

Хочешь цветенье весны и плоды осенние, хочешь

Все, что пленяет нам взор, все, что питает нам плоть,

Хочешь и землю и небо объять единым лишь словом?

Молви: Сакунтала. Так все будет сказано вмиг.

 

1784–1785

 

КИТАЕЦ В РИМЕ

 

 

Видел я в Риме китайца; его подавляли строенья

Древних и новых времен тяжестью мощной своей.

«Бедные! — так он вздыхал. — Я надеюсь, им стало понятно:

Нужно, чтоб кровли шатер тонкие жерди несли,

Нужно, чтоб жесть, и картон, и резьба с позолотою пестрой

Взгляд искушенный влекли, теша изысканный вкус».

Мне показалось, что в нем я вижу тех пустодумов,

Кто паутину свою с вечной основой ковра

Прочной природы равняет, здоровье считает болезнью,

Чтобы его болезнь люди здоровьем сочли.

 

1796

 

 

КСЕНИИ

 

 

(Сочинения Шиллера и Гете)

ПОСТ НА ПУТИ В ПРЕКРАСНОЕ

 

 

Путник, постой! Кто таков, отвечай, и какого сословья!

Я на посту для того, чтоб проверять паспорта.

 

 

КСЕНИИ

 

 

Дистихи мы. Хвастовство, как и ложная скромность, нам чуждо.

Хочешь нас остановить — думай о том, как догнать.

 

 

ТАМОЖЕННЫЙ ДОСМОТР

 

 

Вскрыть саквояжи скорей! Мы будем искать контрабанду:

Книги с крамольным душком! прочий французский товар!

 

 

ПОЭТУ-МОРАЛИСТУ

 

 

Знаю не хуже тебя: люди жалки, ничтожны и грешны.

Знаю, хочу позабыть — ты тут идешь, как на грех!

 

 

СОВЕТ ХУДОЖНИКУ

 

 

Хочешь снискать похвалы и от грешника и от святоши?

Еву потолще рисуй, черта — рисуй пострашней.

 

 

ТЕЛЕОЛОГ

 

 

Сколь милосерден творец, что не высадил пробковой рощи

Ране, чем штопор витой в небе своем смастерил.