КАК ВОЛКА НИ КОРМИ, А ОН ВСЕ В ЛЕС СМОТРИТ

 

В большом раздумье возвращался домой Степан Гурьев от Семена Аникеевича. Он гордился доверием хозяина, понимая всю важность порученного дела. В нем проснулась прежняя привязанность к морю, захотелось еще раз выйти на корабле в поход, снова испытать тревожное чувство ответственности и радость возвращения в родной дом. Однако мелькнула мысль: имеет ли право купец Строганов самолично посылать мореходов на морской разбой? «Может быть, он выполняет царское приказание, — успокоил себя Гурьев. — Часто случалось, что Строгановы посылали своих людей в рискованные предприятия, где приходилось вступать в смертельные схватки и нести потери людьми. А потом царь благодарил их и жаловал. Но как поступить с Анфисой? Клятва перед лицом всевышнего дается не на время, а навсегда. А жена поклялась никогда со мной не расставаться. После того как она выходила меня, раненного в Молодинской битве, мы никогда не разлучались. Десять лет плавала Анфиса по студеным морям, терпела все трудности и невзгоды, никогда не жалуясь на судьбу. Год мы провели в Холмогорах и скоро два года живем в столице Строгановых. Народились дети: мальчики и девочка». Анфиса очень обрадовалась, когда Степан принял лестное предложение Семена Аникеевича стать старшим приказчиком и навсегда отказался от морских походов. И вот теперь он снова должен идти в опасное плавание.

Степан Гурьев перешел двор и постучал в дверь своего дома, поставленного у самой крепостной стены.

Отворила Анфиса. Увидев лицо мужа, она забеспокоилась:

— Что с тобой, Степан?

— Получил новый приказ от самого, — нехотя отозвался Гурьев.

— Что за приказ?

Степан все, без утайки, рассказал жене.

— Что делать, Анфиса? Если отказаться — прогонит со службы, нрав хозяина знаешь сама.

Анфиса думала недолго.

— Клятву я не забыла. В поход идем вместе. За детьми сестра присмотрит. Авось не пропадут, большие. Раз надо, значит, надо. Силы еще есть, в мореходстве мужику не уступлю.

Степан Гурьев обнял Анфису:

— Обрадовала, жена! Вдвоем мы с тобой и в море не потонем. Захочет бог, в этом году вернемся. Авось агличан в Холмогорах перехватим.

— Не предрекай, Степан, всяко бывает.

— И то правда.

— Когда ехать, Степушка?

— Завтра в полдень.

Анфиса всполошилась, откуда взялись силы и сноровка. Стала готовить теплую одежду себе и мужу. Все, что было из старых запасов, проветрила, перетряхнула. Что было необходимо из нового, тут же заказала мастерам.

— До утра время много, — успокоила она мужа, — я все соберу, а ты ложись спать. А как погрузимся в лодку, тогда я спать повалюсь… Лодка у нас готовая есть ли, Степушка? Смоленая, не течет ли?

— Хозяин повелел на холмогорском карбасе плыть, на коем Степан Плотников своего гонца послал.

— Тогда ладно. А где гонец? Его бы позвать надобно, накормить, небось хозяин не догадался.

— И то дело.

Степан Гурьев послал работника за Митрием Зюзей.

Всю ночь в домике Степана Гурьева горели свечи, раздавались голоса. Хозяин лег отдохнуть, а его жена готовилась к далекому походу.

Старший приказчик — правая рука хозяина. Деньги за службу он получал большие, будто боярин в совете: двести рублей в год. И дом был хозяйский, а в нем четыре большие горницы. Степану Гурьеву подчинялись беспрекословно все люди Строгановых, большие и малые. Он был добрый и справедливый человек, но многое во владениях именитых купцов делалось по давно заведенному порядку. И не Степану Гурьеву было его изменить. Но чем можно, он был готов помочь работному человеку, попавшему в беду. Иногда он отменял тяжелое наказание, наложенное каким-либо приказчиком, выпускал томящихся в погребах. Приказчики жаловались Семену Строганову, но он верил Степану и всегда принимал его сторону. А Степан Гурьев не забывал тяжелых испытаний, доставшихся на долю простого народа. Разгром царем Иваном деревни Федоровки всегда стоял перед его глазами.

Митрий Зюзя, накормленный и обласканный Анфисой, ушел, обещав осмотреть карбас и все подготовить к походу.

Приказчик Строгановых по солеварному делу Макар Шустов, отстояв вечернюю службу в соборной церкви, пришел на огонек в дом к Степану Гурьеву.

— Каша у нас поганая заварилась, — сказал он, оставшись наедине с хозяином. — Семен Аникеевич жену подварка Постника в свои хоромы взял, а самого Постника в темницу на чепь посадил… Гудят солевары, против Строгановых говорят, как бы чего не вышло, Степан Елисеевич, худа какого?

Степан Гурьев принял весть спокойно.

— А что может выйти, Макар Иванович? Разве против строгановской силы пойдешь? По стенам двадцать стрельцов с пищалями день и ночь ходят. Пушки стоят. А во дворе еще двести стрельцов наготове — прибегут, только свистни. Ворота дубовые железом окованы. Ежели понадобится, воевода своих людей даст. Нет, как хочешь, а к плохому у меня мыслей нет.

— Степан Елисеевич, — не унимался приказчик, — а ежели тебе с самим поговорить, — он придвинулся ближе к Степану, — рассказать ему все, как есть, может, он побережется… ей-богу, худо будет.

— Ты думаешь, я не говорил? Все сказал, сразу, как он Постника заковал. Осердился на меня старик, ногами затопал, замахнулся… Ну, отошел потом, а послушать не послушал.

— Ну, ежели так, тогда закоперщиков переловить — и в подвал, надежнее будет. Пойди доложи хозяину.

Степан Гурьев поморщился:

— Нет, Макар, не пойду я с этим к Строганову. Да и времени у меня нет. Получил приказ срочно в Холмогоры, а потом и дальше в моря студеные. Хочу я, Макар, пока в отлучке буду, тебе дела передать… Будешь ты старшим у Строгановых.

Макар Шустов обрадовался. Быть старшим у Строгановых хотя бы и на время лестно. А Степан Гурьев в студеные моря идет. Мореход, известно, может и года два и три проплавать. А за это время много воды утечет. Шустов был сердцем черств, в средствах неразборчив и на костях других мог строить свое благополучие.

— Согласен ли Семен Аникеевич, — едва сдерживая волнение, спросил приказчик, — старшим-то меня?

— Завтра пойду прощаться, спрошу… Да согласится он, — помолчав, продолжал Степан. — Уж это верно… А будешь старшим, тогда и говори с хозяином, про что знаешь.

— Ну, тогда ладно, — согласился солеварный приказчик и подумал, что завтра не поздно будет посадить на цепь всех зачинщиков.

— Послушай, Макар, про дела. Всего не перечесть, главное скажу. Завтра в полдень меня здесь не будет.

И Степан Гурьев стал рассказывать Шустову о том, куда пошли рудознатцы, откуда ждать кочи с пушным товаром, сколько и за кем записано денег, куда и какой товар надо отправить… Беседа продолжалась долго. Свеча наполовину сгорела и оплавилась.

«Лишь бы меня хозяин старшим оставил, а уж я дело из рук не выпущу, — думал Макар Шустов. — А ежели старшим буду, не всякую копейку хозяину отдавать, кое-что и к рукам прилипнет. Через десяток лет свое дело открою».

Утром Степан проснулся, едва забрезжил рассвет, и стал собирать оружие и другие вещи, необходимые в морском походе. Он достал со стены пищаль, осмотрел, почистил. Наточил боевой топор. В сундучок, обшитый тюленьей кожей, он положил две поморские костяные маточки, тетрадь со своими записями по мореходству и астролябию, пользоваться которой научил его адмирал Карстен Роде.

На скамье лежала его одежда, приготовленная еще вчера Анфисой. Степан надел толстые штаны из домашнего сукна, вязаную шерстяную куртку, обулся в мягкие бахилы. На пояс прицепил большой поморский нож, за голенище заткнул еще один, узкий и длинный.

Он не стал будить жену, знал, что она не спала всю ночь. Пожевал хлеба, запил квасом и отправился в хозяйские хоромы.

Старик хозяин уже не спал. Настроение у него было хорошее.

— Степанушка, — ласково сказал он, потирая разболевшееся колено, — ты уж и в дорогу собрался. Быстр на руку. А того не подумал, кто за хозяйскими делами станет присматривать?

— Макар Шустов доглядит, хозяин.

— Вороват Макарка, совести у него нет, — раздумчиво произнес Строганов. — Он-то давно в старшие метит, да я вот тебе поверил. Вороват, уж не знаю, как быть.

— Недолго ему старшим ходить. Ежели тебе, Семен Аникеевич, будет угодно, я после похода на свое место встану.

В кабинет вошел Никита Строганов, племянник и совладелец. Он собирался сегодня на охоту и пришел проститься с дядей.

— Никитушка, кого старшим оставим вместо Степана?

Никита Строганов не знал, что сказать, переминался с ноги на ногу. Мыслями он был в лесу, на охоте.

— Ежели Макара Шустова поставить, пока вернется Степан? Как мыслишь, Никитушка?

— Твоя воля, Семен Аникеевич, я не против.

— Ну и ладно. Скажи Макару, Степан, пусть в полдень у меня будет. Книги приказные ему передай.

— Скажу, Семен Аникеевич. — Степану вдруг вспомнился разговор с Макаром Шустовым, и он решил еще раз поговорить с хозяином о Постнике и его жене. Он долго не решался, знал хозяйский нрав.

— Семен Аникеевич, шумят работные люди, на тебя грозятся, не было бы худа, — нерешительно начал он.

— За что на меня грозиться? Будто не за что. — Семен Аникеевич грозно нахмурился.

— Чужая жена в твоих хоромах, Семен Аникеевич. А мужа ее, Постника, ты на чепь посадил.

Семен Аникеевич тяжело повернулся на кресле и звякнул в колоколец.

— Позвать ко мне Марефу! — рявкнул он слуге.

Воцарилось молчание.

Тихо отворилась дверь. В кабинет вошла красивая молодая женщина в богатой одежде. Круглолицая и белая, как молодая репка. Голову ее покрывал расшитый шелком платок, на пальце сверкали перстни.

— Ты добром у меня осталась, Марефа? — спросил Семен Аникеевич. — По своей ли воле, скажи, как на духу!

— Добром, Семен Аникеевич, осталась, по своей воле, — услышал Степан тихие слова.

Семен Строганов с торжеством посмотрел на морехода.

— К мужу вернуться хочешь?

Марефа, опустив голову, молчала.

— Ну, говори.

Баба повалилась на колени, заплакала, платок сбился на сторону.

— Убейте лучше, Семен Аникеевич!

— Ладно, Марефа, как сказал, так и будет, иди к себе.

Он подождал, пока за Марефой закроются двери.

— Ну, теперь ты знаешь, Семен. А мужа ее, Постника, я на чепь посадил за буянство. Грозился он и меня и жену свою жизни лишить… У меня в подвалах не один десяток ворья сидит, — продолжал он, видя, что Степан молчит. — И на чепь буду сажать и плетьми сечь, все, что похочу, буду делать. Ежели мне на каждого солевара правду в Москве искать, ни времени, ни денег не станет. На своей земле я хозяин.

Степан Гурьев видел, что хозяин не прав. Он был целиком на стороне Постника и сразу возненавидел Марефу. Он понимал, что баба польстилась на деньги, на богатство Семена Аникеевича. Отвергнув ее от мужа, он нарушил божеский закон, совершил большой грех. Степан не признавал права Строгановых чинить суд и расправу на своих землях. Что возможно царю, не позволено купцу, думал Степан.

— Ну, что скажешь? — спросил купец у совладельца.

— Ты всегда прав, дядя.

— То-то.

Семен Аникеевич поцеловал и перекрестил на прощание племянника и Степана, отпустил их, взял в руки Библию и принялся было за чтение. Но в голову вдруг пришел казачий атаман Ермак Тимофеевич. Вспомнил то время, когда царские люди взяли в обхват его вольницу на Волге, и, может быть, не уберечь бы Ермаку своей буйной головы, не случись поблизости Семена Аникеевича.

Купец улыбнулся, вспомнив памятную встречу на Волге.

«Поворачивай на Каму-реку, Ермак Тимофеевич, одолевает нас сибирский хан Кучумка, — сказал тогда Семен Аникеевич, — жизни от него не стало. Выручи, иди к нам на службу…»

Не сразу согласился Ермак Тимофеевич. Гордый был человек, никому служить не хотел. Однако пошел, деваться-то ему некуда. Повернул свои челны да росшивы на Каму. В строгановских вотчинах набрался он свежей силы. Людишек ему купцы дали, одежды, пушчонок, пороху, харчей достаточно.

Осмотрелся Ермак Тимофеевич, рассудил, что не так страшен черт, как его попы малюют, и двинул свою вольницу на сибирского хана.

Мало кого в своей жизни уважал Семен Аникеевич, а казачьего атамана Ермака уважал крепко. Прошло пять лет, как убили в бою атамана, а все помнит купец его последние слова перед походом: «Не забывай, Семен Аникеевич, людишек малых, все мы перед богом равны. А будешь обижать — заступлюсь. Не за тебя воевать иду, а за землю русскую».

Вот бы кого на аглицких купцов напустить, небось не пожалел бы, подумал Строганов. Перед его мысленным взором возник огромный воин в кольчуге и островерхом шлеме.

 

* * *

 

Ветер раздвинул тучи, показалось солнце, перестал накрапывать дождь. Светлые лучи осветили купол Воскресенской церкви, что на Троицкой стороне.

В этот час пусто на соборной площади. Несколько пьяных мужиков, оборванных и грязных, валялись возле харчевни. На торгу у лавок толкались бабы. Из высокого бревенчатого амбара, стоявшего у самого берега многоводной Вычегды, ярыжки носили по крутым сходням мешки с солью в плоскодонные лодьи.

По соседству с церковью высились хоромы воеводы, стояли дворы приказных людей, дворы церковников, зелейный погреб, ямской двор.

У воеводских хором прохаживался вооруженный стрелец в лихо заломленной барашковой шапке.

Напротив воеводских хором на Никольской восточной стороне красовался строгановский дворец. Никольскую сторону, кроме крепостных стен Строгановых, отделяла от восточной Троицкой небольшая речушка Солониха.

Время близилось к полудню. На шатком деревянном мосту через реку Солониху показался огромный Васька Чуга. Шел он медленно, не торопясь. Под его грузным телом прогибались доски. Посреди моста остановился и стал смотреть на мутную воду.

Из кузниц, стоявших на реке, доносились звонкие удары молота и покрикивания мастеров.

Сойдя на Троицкую сторону, Васька Чуга направился к соборной церкви. Пройдя мимо слепой старухи, сидевшей на паперти с протянутой рукой, мореход вошел в пустую церковь. Два мужика в лаптях и серых армяках отбивали поклоны перед иконами святых. Пономарь Кондрат, кривой на один глаз мужик, забрался на стремянку и зажигал от свечи красную лампадку перед иконостасом.

«В самый раз, время», — подумал Васька Чуга, бросился вон из церкви и ухватил веревку самого большого колокола.

Могучий стон главного церковного колокола разнесся по Сольвычегодску. Удары частые, сильные. Набат. Этот звон знаком с пеленок каждому русскому человеку. Никто не может остаться к нему равнодушным. Набат призывает людей при пожаре, при наводнении, когда близок враг и надо дать ему отпор. Словом, набатный звон зовет людей выйти из домов, объединить свои силы. При набате никто не теряет и минуты, всякий знает, что опоздание может обернуться смертью.

На пятом ударе тяжелого колокола на площади появились люди. Они бежали со всех концов посада. Бежали солевары из многочисленных варниц, работные люди с соляных труб, кузнецы, торговцы закрывали свои лавки. Посадские бежали кто с чем — с топорами, рогатинами, с кольями.

Васька Чуга видел, как Вознесенский протопоп выбежал из дверей дома и, подобрав рясу, помчался во весь дух к собору.

Во Введенском монастыре, расположенном поблизости, тоже ударили в набат. На Никольской стороне загудел колокол Благовещенского собора.

Забили тревогу и в других церквах Сольвычегодска. Народ на площади все прибывал и прибывал.

— Пошто звонят? — спрашивали горожане друг у друга.

— Сполох.

— Пожар!

— Татарва подходит.

— Пожар!

— Кучум!

— Где горит?

Голоса раздавались со всех сторон.

На телегу, стоявшую у церкви с поднятыми кверху оглоблями, взобрался качальщик рассололивных труб Федор Мошкин.

— Братцы! — Он обождал, пока поутихнет. — Братцы! На строгановском дворе правеж. Самочинный. Людей до смерти забивают. В темницах наши товарищи на чепях сидят!

Это было неожиданно, толпа молчала.

— На строгановский двор! Айда, ребята, своих выручать! — произнес чей-то басовитый, спокойный голос.

— Строгановские приказчики нас всех перепорют! — раздалось с другого конца.

— Не по закону творят. Люди в темницах сидят года по три и четыре и умирают от кнутяных побоев и от голоду и дыму.

— Варничные строгановские люди убиваются в поленницах, мрут от духа соляного, горят в печах, вваливаются в колодцы… И нет у Строгановых милости ко вдовам, детям и увечным! — выкрикивал однорукий солевар.

— У Сергухи Постника, — закричал с телеги Федор Мошкин, — старый хозяин жену свел, у себя в хоромах держит!

В толпе зароптали, стали поносить купцов Строгановых черным словом. Со всех сторон люди продолжали прибывать. Прибежали плотовщики и судостроители с топорами, кузнецы с дальних кузниц в кожаных фартуках.

Некоторые косились на воеводские хоромы. Но там все было тихо. Вооруженный стрелец, ходивший у ворот, с перепугу забрался во двор и закрыл калитку.

— Воеводы нет, он вчера выехал вместе с дружиной беглых ловить! — крикнул Федька Мошкин, усмотрев, что посадские поглядывают на воеводский дом.

— За мной, ребятки! За мной! — рыкнул звероподобный Васька Чуга, появившись у моста через Солониху. — К Строгановым, своих выручать!

Толпа колыхнулась и бросилась за Васькой.

У ворот строгановского города люди остановились. Тяжелые ворота были заперты наглухо. На стенах кучились вооруженные люди.

Началась перебранка.

— Открывай ворота! — кричали посадские.

— Собаки строгановские!

— Не подходи, из пушек будем стрелять! — отвечали с крепостных стен.

— Рвань кабацкая!

— Жуки навозные!

В это время толпа ворвалась во двор приказной избы. Там стояла пушка, лежали ядра. Пушку дружно покатили к воротам строгановского острога. Васька Чуга с товарищами взломали замок зелейного погреба и принялись выносить порох.

Пушку поставили против ворот строгановского города, укрыв ее за каменной церковью. Прозвучал первый выстрел. Ядро ударило в дубовые доски, полетели щепки. Ворота стояли крепко. Десятый выстрел проломил дубовые доски. К этому времени плотники сделали деревянные щиты и под их укрытием топорами разрушили ворота начисто. На дворе толпу встретили вооруженные слуги. Раздались пищальные выстрелы. Но толпа смяла, растоптала слуг и, словно полноводная река, устремилась в хоромы.

В строгановском доме пусто. Дворовые, видя грозную силу, попрятались по углам. Женщины и Никита Строганов ушли по тайному ходу в подвалы Благовещенского собора, где хранилось самое ценное имущество Строгановых.

Впереди разъяренной, орущей толпы бежал, размахивая дубиной, Васька Чуга.

— Ребята! — крикнул он, увидев, что сени наполнились народом. Мореход обернулся и поднял кверху руки. — Закрой двери, пусть остатние на дворе обождут, а вы — за мной.

Повинуясь своему вожаку, толпа с воплями и руганью бежала по пустым горницам, увешанным иконами. Миновали огромную столовую с длинным дубовым столом, еще две-три горницы…

Васька Чуга остановился перед закрытой дверью. Он поднажал плечом, дверь распахнулась.

Посреди кабинета на ковре из шкур белого медведя стоял, опираясь на посох, Семен Аникеевич Строганов. Упрямый и твердый человек, он не захотел спасаться бегством, как остальные, надеясь на свое могущество и знатность.

Крики и ругань стихли. Слышалось только тяжелое дыхание людей.

— Мы к тебе, хозяин, — пробасил Васька Чуга.

Семен Аникеевич, грозно сдвинув брови, молчал.

Окна в кабинете большие. Солнечные лучи ярко освещали рваных, грязных людей, стоявших на одном конце ковра из белых медведей.

— Пошто Сережку Постника на чепь посадил? — крикнул кто-то из задних рядов. — Пошто над работными людьми измываешься?

— Ослобони Сережку, не то худо будет, — спокойно сказал стоявший рядом с Васькой Чугой Тимоха-подварок. — И жонку Марефу отпусти.

— Нам от твоих людей жестокость великая!.. Греховодник!.. Злодей!.. Убивец!.. — закричали в толпе.

— Тише, сволочь! — поднял руку Строганов. — Теперь меня послушайте. Мое слово не в одной цене с вашими ходит… Вон из моего дома! — вдруг бешено закричал купец. — Вон, вон! — Он поднял посох и ударил острым концом Тимоху-подварка в грудь.

Тимоха вскрикнул и, прижав руку к груди, рухнул наземь.

Васька Чуга взъярился, махнул дубиной и расшиб голову Семену Аникеевичу. Купец молча упал на ковер.

Толпа ахнула. В этот миг маленькие воротца часов, стоявших на хозяйском столе, открылись, выскочила птичка и прокуковала двенадцать раз.

На ковре из белых медведей проступили красные пятна. Кровь отрезвила работных людей. Убивать купца Строганова не входило в намерения мятежников. Каждый понимал, что теперь его ждет суровая расправа.

Уходить, немедленно уходить из строгановских хором. Спасать свою жизнь в чужих местах, где не достанут руки купцов Строгановых и царских воевод.

Толпа медленно и тихо пятилась назад, унося с собой раненого Тимоху-подварка.

В огромном кабинете Строганова остался только мертвый хозяин. Он лежал на белом ковре, раскинув руки, подобрав под себя больную ногу.

Снова забили в набат. Горели строгановские амбары на Никольской стороне. Ветер разносил удушливые клубы дыма, раздувал жаркое пламя пожара.

 

Глава двенадцатая