Глава 14. История одной Майи

Но Христофор безмятежно шёл и шёл напрямик,

И индейцам с томагавками показывал язык,

Он видел вещи пострашней вооружённых дикарей...

И это — маленькие девочки с тягою к Танатосу.

Группа «Башня Rowan», из песни «Маленькие девочки с тягой к Танатосу»

 

Глава, которую вы читаете, рассказывает о самом бездарном любовном приключении в моей жизни. Признаться, этот эпизод я мог бы пропустить без какого-либо ущерба для повествования, тем более что его главная героиня не вошла в алхимическую ванну. О многих куда более достойных женщинах я вынужден умолчать.

Но вы читаете эту главу и эту нелепейшую из нелепейших историй. Почему? Сюда, в книгу, я записываю события, которые стали для меня важными по той или другой причине. Героиня этой главы попала в нее как пример абсолютной абсурдности и ничтожности.

Все началось с того, что мне написала моя любимая сестра, некогда пробудившая Эллоизу.

— Дорогой брат, ты не представляешь, какие у меня новости! Я тут общаюсь в одном чате. И есть одна невероятно красивая девочка, которая по уши в тебя влюблена. Она просто жаждет встретиться. Но самое главное — ее синхронит на Азазеля. Я не понимаю, откуда она знает, но я ей ничего не говорила.

Даму негоже заставлять ждать, и мы тотчас начали переписку. Майя рассказала, что с детства общается с сущностями другого плана. А начиная с сентября 2016 года в ее воображариуме появился Азазель. Сентябрь 2016-го! Тот самый Йом Киппур, когда была принесена первая жертва в бреду Черного зеркала!

 

Невероятное совпадение. Во-первых, чертовски интересная женщина, а во-вторых, к ней почему-то заходил Ааззель. И она не просто хотела романа со мной. Она хотела увидеть его, а после того как я немного поделился своим опытом, это был момент потрясения.

Неожиданно для меня Он проявился в нашу первую встречу. Всего лишь более глубокая медитация, настройка и зов, глубинный зов.

— Ты действительно Азазель? — спросила она.

— Конечно.

— Тогда скажи, что стало с такой-то моей подругой.

— Она уснула. Жива, но как будто живет во сне, вне любой духовной жизни.

— Это невероятно! — Майя почти вскрикнула. Это была не игра, бог был действительно здесь, а я знал то, что не мог знать никак.

— А с другой такой-то?

— Она очень далеко от тебя. Ты можешь передохнуть.

Майя впервые видела, как ее невидимый собеседник проявился через другого. И тут случилось нечто неимоверное.

— Азазель, миленький, у меня к тебе только одна просьба! Самая маленькая, самая ничтожная. Убей, пожалуйста, моего бывшего мужа! Он вообще никто, ни с кем из высших не связан, обычная мясная машина. Он мне очень мешает. А я тебе всю жизнь служить буду. Сделаю все, что ты хочешь. Всю жизнь служить тебе буду! Ты освободишь меня от оков. Пожалуйста, сделай это ради меня!

Кажется, произошло немыслимое. Растерялся не только я. Возможно, я неправ, но в этот момент немного удивился даже сам Азазель. Или, может быть, всего лишь разыграл свое удивление.

— Э-э... м-м... ну я как бы несколько по другому профилю. Не киллер я. Не Абадонна. Я, вообще, к женщинам земным нисходил, учил их красивыми быть, науку двигать. Специализация убийцы по найму — это ну точно не мой профиль.

Майя разочарованно вздохнула. Кажется, она пыталась меня убедить, как много страшных черных магов в сети меня ненавидят и проклинают. «Ага, интересно, что это за черные маги? Одной оскорбленной Ставочки Гекаты было достаточно, чтобы создать мне ну очень серьезные неприятности. А эти десятки страшных магов — судя по всему, в основном прыщавые подростки с комплексом неполноценности».

Она говорит о том, как мне нужна защита, как она будет предана мне и Зелю до конца своих дней. В общем, разговоры, такие разговоры.

— Почему люди такие глупые? Они все говорят об этом нелепом свете, кастрированы, ничтожны, жалки. Их идеал — раствориться в свете, я этого точно не хочу.

Я пытаюсь заверить ее, что не стоит слишком эмоционально воспринимать позицию других, у каждого свой путь. Но в голове щелкает тумблер переключая меня в режим юнгианского аналитика: «Слишком ненавидит. Когда слишком ненавидит — есть большой шанс стать тем, кого ненавидишь».

 

А всего через какие-то две недели мне пишет моя сестра. Она зла. И кажется, сейчас мы всерьез поругаемся, ибо она начинает посягать на святое.

— Передай своему Азазелю, чтобы он не лез к Майе! На каждую силу найдется другая сила.

Претензии ко мне я вполне принимаю, претензии к Патрону — повод для вызова на дуэль. Я пишу Майе. Я разъярен, оскорблен, взбешен.

Майя оправдывается: дескать, сестренка моя настраивала ее против Азазеля, а она сдуру поддалась на миг, малодушие проявила, но она, конечно, ничего против Азазеля не имеет, ценит и любит его как своего ангела хранителя.

Впервые за годы братства у меня желание придушить мою сестренку. Тем более что несколько ранее она проявляла недоверие к так неожиданно появившейся новой сущности, а тут — «попыталась настроить», «ввела в искушение». Очень может быть, она вполне может.

У сестры — железный аргумент в ответ. Переписка. Все доступы, вся последовательность, все скрины, где именно Майя кричит: мол, избавь меня от Азазеля, он меня пугает, угрожает.

Что, вообще, за бред? Азазель — да еще и пугает. Да еще и женщину земную. Большей нелепости трудно представить. Разумеется, выводы сделаны, с сестрой снова мир, любовь и печеньки, а к Майе предъявляются серьезные претензии.

Впрочем, Азазель выражает претензии лишь одним способом — через насмешку. Всего один пост, даже без упоминания имен и ссылок, и Маечка бьется в истерике и, понятно, разрывает всякие отношения, заявив о полном крушении идеалов и разочаровании.

Но в этой истории главное не это. Буквально через неделю Маечка пишет большой пост о том, как плохо заниматься магией, играть с демонами, они есть зло, смерть и распад, а надо идти к свету и благости. Той самой благости, которую она так хаяла. И изюминка на торте — Майя вступает в какую-то местную ведическо-торсуновскую секту. Ниже дна упасть невозможно.

 

Примерно в то же время произошло еще одно, на первый взгляд, ничего не значащее событие. Всего-то-навсего я поменял свою аватарку вКонтакте. Просто я все больше чувствовал Азазеля и хотел, чтобы в моем пространстве было его изображение. Принимать имя своего Патрона в большинстве случаев дурной вкус, но почему бы не показать его в презентующем изображении всемирной паутины? Из многих изображений Азазеля мне отозвалось одно: птица с человеческим лицом, стоящая над красным, кровавым, а если уж по-честному — рубиновым озером, держит в своих лапках глаз. Для непонятливых художник подписал Имя.

Цимус в том, что в тот же день мне пишет мой старый друг — девушка. Эротика для нас под запретом, ни я в ней, ни она во мне не вызываем притяжения. Но видят боги, это один из немногих людей, кого я действительно уважаю. Привыкшая смотреть в глубину и видеть возвышенное, идущая своим путем. Чья она ставка, мне неведомо — не сближались мы настолько, чтобы такие вещи открывать. Но что ставка — очевидно. А какой поэт! в своей жизни настоящих поэтов, кого я видел лично, можно пересчитать по пальцам, и безусловно — она войдет в первую пятерку.

— Ты не поверишь. Я тебе не рассказывала. Месяц назад мне приснился Азазель. Он был над озером и сказал только одну фразу: когда увидишь глаз в кровавом озере, вспомни обо мне. И я вижу его на твоей аватарке. Значит, Он рядом.

Я просто подскочил от восторга:

— Это же невероятно, это прекрасно, это удивительно!

— Для меня тут ничего прекрасного нет, — грустно сказала Ирен. — Для меня встреча с ним не сулит ничего хорошего.

«Но почему? — думал я. — Впрочем, у каждого свои отношения с богами, не буду спорить, поживем — увидим».

Потом она написала мне через пару недель:

— Ты мне не поверишь! У меня реально каким-то чудом решились все проблемы. Квартиру, где я не могла жить из-за соседей, отдали мне, они свалили в какой-то спешке. Работа появилась, друзья. Это что — Азазель?

Мы улыбнулись. Мы знаем.

 

Зачем вообще было включать эту главу? Зачем разбавлять прекрасное вино танца двух магов шизотерической водичкой от Майи и одним чудом, не имеющим отношения к происходящей канве? Стоит ли вообще этот казус майус шизотерикус пера и чернил?

О, если бы сие было только казусом, то, конечно, не стоило бы. Просто история эта печальная повторяется из века в век. Мы зовемся страшным словом «демоны», желаем людям зла и погибели, проклинаем и искушаем чистые души, в то время как эти душеньки устремлены к свету и любви. Вот только почему-то именно к нам приходят со своими самыми мелкими, самыми паскудными, самыми гнилыми просьбами. Муженька на тот свет сведи, тещу разбей на машине, начальника умори — очень уж мне его место хочется...

А когда — вежливо или не очень — мы даем от ворот поворот, выясняется, что, оказывается, это мы учим вас всякому злу и прочим мерзостям. А вы упорно к свету идете.

Дорогие мои. Если вы, читая эту книгу, еще лелеете надежду нашими невидимыми лапками сделать какую-нибудь пакость — пожалуйста, лучше сразу идите к ангелам, а еще лучше — к архангелам. Они вас, наверно, поймут, и щедро наградят за твердость вашей веры. Главное, того, кого уморить хотите, назовите грешником или еретиком. А вот к нам не надо, мы злые, коварные, предательские и вообще всяческие демоны, и ваших мужей убивать точно не хотим.

А вот если в плетениях ваших мыслей и узорах чувств есть хоть йота красоты и любви к красоте, если вы действительно цените живое дыхание слова, образа и смысла, если вы хотите быть, нет, не хорошими: хорошие мальчики и девочки — это килограмм за пятак, дешевкой не интересуемся. Если вы просто и всей душой хотите быть собой во всей вашей полноте и сознании, а особенно если вы стали собой — обращайтесь. Заглядывайте в наши рубиновые дворцы и алые озера, будем рады видеть вас в гостях. И, как говорится, поможем чем сможем. Даже если вы пока нам не совсем доверяете, что, учитывая мощь вражеской пропаганды, по-человечески понятно. Главное — Красота. И уж простите меня за эту вставку, но не надо вводить меня в искушение.

Глава 15. Первые сбои

 

К сожалению, я не помню все наши путешествия на глубину. Хотя очень хорошо запомнил следующий после раскрытия САХ полет. Тогда Азазель пришел практически сразу.

«Ты вот ко мне заглянула, а как насчет того, чтобы пригласить к себе?» —поинтересовался тогда Азазель.

Память о его словах пугала. К себе? В Черную воду? В смерть?! Тем не менее на фоне страха было уверенное знание, что все идет правильно и уж кто-кто, а Азазель знает, о чем просит.

Потому в мой следующий приезд Дарья практически без подготовки объявила:

— А сегодня мы идем в Черную воду.

Впрочем, то, что мне казалось «без подготовки», подразумевало недельную медитацию. Еще в прошлом полете я дал ей образ — огненный столп. И неделю Дарья искала форму, которая бы позволила мне сохранить огненную природу, но при этом оказаться в Черной воде. И все это время она рисует картину, которая становится «моим пропуском» на другую сторону.

Темная вода. Бездонный океан, где сворачивается время.

— Здесь не действуют твои правила, мой дорогой. Кто ты здесь?

— Азазель. — В этот момент я точно не был Азазелем, но лишь пытался ей соответствовать.

— Нет, мой дорогой. Азазель в Огненном озере. А ты здесь и ты можешь принять любую форму. Назови любое имя. Самое нелепое сочетание букв, какое только возможно. Только так и творится настоящая магия.

Магия. Как просто — отпустить разум и начать просто играть. А чем тяжелей эго, тем дальше оно от магии. К тому моменту я уже начал учиться.

— Азазор.

— Прекрасно! Я вижу тебя, мой Азазор, плыви скорей ко мне.

Ничего не вижу. Может быть, полет не состоялся и я обманываю себя в обычном состоянии сознания. Темнота. Но иногда в темно-синем пространстве вспыхивают точки. Вспыхивают и гаснут.

— Ты видишь меня, мой Азазор. Я на дне. Я — самая глубокая вода. Во мне нет желаний, мой Азазор. Я — только темнота, из которой свет поднимается на поверхность. Я хочу, чтобы ты желал меня. Так я могу принять форму

Я сосредоточился на ней, на ее теле, ее красоте, вспышках света.

— О, я начинаю меняться. Синее пламя. Видишь, я начинаю искриться синим пламенем. Это следующий уровень проявления.

Синее пламя. Смерть. Архетипическое «гори все синим пламенем».

Скрывая тревогу, я спросил:

— Это как магия мертвых? Синее пламя.

Дарья вскрикнула:

— О нет же. Какая я глупая. Здесь ведь достаточно неточно сказать — и сразу это проявляется. Это не синее пламя. Это сине-зеленый фтал. Сине-зеленый фтал, ты видишь, нежно искрящийся на поверхности. Ты желаешь, и я отвечаю на это желание. Ты — ярко-красный, огненный, в мое озеро такие еще не заглядывали. И от тебя рождается сине-зеленый фтал.

Я не художник. И я не разбираюсь в тонкостях цветов. Но в тот миг, когда она сказала про сине-зеленый фтал, мертвый дракон и киношная магия мертвых куда-то исчезли. Я вспомнил домик, удивительно красивый домик, который я проезжал, когда был маленьким и дедушка вез меня на дачу на своей машине. Этот домик и этот цвет всегда завораживали меня, он казался таким живым, таким удивительным, таким нежным. Я всегда мечтал оказаться в этом домике. Потом, став подростком и озлобившись на весь мир, я лелеял мысли сжечь этот дом, чтобы убить в себе все человеческое, все, привязывающее к прошлому. Но нечто не позволило мне этого сделать, а потом домик перекрасили. Сине-Зеленый Фтал. Царственное сияние. Дом. В каком-то абсолютном, архетипическом смысле родной Дом, в котором я не был никогда.

— Но разве это Черные воды смерти? Смерть — это что-то злое, темное, разрушительное, пугающее. А тут так красиво!

— Глупыш. Некрасивая смерть для некрасивых душ. Кто-то уходит в слизь и гниль, а кто-то — в сине-зеленый фтал.

Что было потом? Не помню. Помню только, что где-то между сном и реальностью мы вновь занимались любовью и нас окружало это странное сияние сине-зеленого фтала. Именно в этом слиянии между нами открывалась какая-то новая грань близости.

В какой-то момент мелькнул Азазель. «Спасибо. Теперь я хотел бы пригласить тебя в мое Огненное озеро. Или, если угодно, в Рубиновое озеро. Дворец моего Старш о го». Старш и м — с таким немного архаичным ударением на последнем слоге — Азазель называл Люцифера.

Это была тема следующего выхода за пределы. В этом полете мы увидели очень красивый огненный замок. Кажется, этот архетипический замок состоял из рубинового сияния. Говорят, что Люцифер — это князь Ада. Но если эта красота — Ад, то что же тогда есть Элизиум? К сожалению, этот полет уже был омрачен нашими слишком человеческими страхами и ошибками, Дарья все чаще «выпадала», превращаясь в беспомощную плачущую девочку, а я, лишенный присутствия Азазеля, чувствовал свое бессилие хоть как-то помочь.

Это было очень красивое взаимодействие, красивое, но абсолютно в другой, нежели Азазель, тональности. Наш поход в Черную воду и Рубиновый дворец представлял золотой век наших взаимодействий.

 

Но золотой век не может длиться вечно. Над нами сгущались тучи, и каждому из нас все сложнее было оставаться собой. Когда — неважно, в полете или наяву — в моем разуме я чувствовал вибрации Азазеля, все было прекрасно. Это может показаться невозможным, но я мог проводить Азазеля, когда был полностью въяве, особенно в моменты уединения. Он всегда приходил как ответ, как решение, как последнее слово, и я мечтал, чтобы он всецело занял мое место, но, как он сказал, «это невозможно» и цель не в том, чтобы вытеснить мои примитивные части, а в том, чтобы дорастить их до него хотя бы в какой-то степени.

Азазель хотел, чтобы я принимал его форму. Даже когда его нет рядом. Даже когда я был только собой, я должен был стать «немного Азазелем». Даже когда он был далеко. «Играй в меня. Я этого не то что не запрещаю, я этого хочу. Как ставка ты единосущен мне».

За очень редким исключением, он не запрещает и не отдает приказы. Он рекомендует. Рекомендует обратить внимание на какого-то человека, рекомендует быть осторожным с кем-то, кто кажется мне заслуживающим доверия. Рекомендует — акцентируя, что я, конечно, вправе делать по-своему. Надо сказать, что иногда я действительно пользовался этим правом, но потом выяснялся какой-то пустяк — и я мог только развести руками: мол, как ты был прав.

Первоначально после встречи с Азазелем как с «Большим Я» я хотел полностью передать ему «вожжи правления». Я хотел стать «домом, где всегда живет Азазель». Я хотел чего-то вроде одержимости, ведь всякий раз, когда он «занимал» пространство — все проблемы, казалось, сами рассеивались.

Тогда-то и стало происходить расщепление. То бог, то идиот. То Акташ, то плачущая непонятно почему девочка. Ее истерики казались какими-то сложными шарадами, в которых мне нужно было как-то осознавать причины ее «рассыпания».

Произошла настоящая, классическая, эталонная энантиодромия. В начале наших отношений Акташ — просто странная пограничница. После Акташ в Силах и сине-зеленого фтала она — всесильная Богиня. Я был Азазелем, но я же был беспомощным глупцом. Как будто меня разрывало, и одна часть летела вверх, а другая вниз. То же самое происходило и с ней. Да, я видел её Богиней, всемогущей, всесильной, да, я хотел переделать всю метафизическую, философскую систему в соответствии с ней. Да — она стала голосом Бога, который в некоторые мгновения по влиянию поднимался даже до самой Мартиэль.

Самое удивительное, что эта вторая, более «идеализированная», проекция для Дарьи была ничем не лучше первой. Однажды она сказала: «Быть святой боженькой на иконе — это хуже, чем быть сумасшедшей с подселением». Это казалось просто скромностью. На самом деле это была констатация факта. Проекция всесильной богини — слишком тяжела и придавливает к земле.

Акташ тоже разделилась. Она — то плачущая, чего-то требующая девочка, то Акташ. Но первой было все больше, чем второй.

На мое непонимание, почему она больше не приходит, Даша ответила весьма обидной фразой: «С Акташ все хорошо. Она-то выбрала Азазеля. А вот мне достался идиот». После величайшего взлета я низвергался вниз, после опыта единства со своим Патроном, своим богом превращался в идиота, вечно ожидающего прихода Азазеля и Акташ. Спасало то, что он приходил не так редко.

Мы оба были расщеплены. Проекция взвывала к проекции. Плачущая, вечно капризничающая девочка и ничего не понимающий идиот — на дне. Хозяйка Темных вод и Азазель — наверху. Разорванный мир на несколько часов. Все приближалось к краху.

Шел октябрь.

В те годы у меня было обязательство: каждую вторую среду октября я приносил в жертву Гермесу петуха. Лес, костер, петух, гимн Гермесу, топор, отсеченная птичья голова кидается в огонь...

На этот раз мы провели его вдвоем с Дарьей. Я не помню слов, но, принеся жертву Гермесу, мы подошли к границе договора Источника.

После обряда в ту ночь Акташ была проявлена на одном из своих высших уровней. Уровень пять, если не шесть. Возможно, последнее явление Акташ в Силах, хотя не было ни жреца, ни Азазеля, который мог бы это в полной мере оценить.

Азазель лишь мелькнул — и тут же исчез. Я остался слишком человеком.

Она видела меня насквозь. Видела многочисленные дыры, прогрызенные в моей энергетике: слепые пятна, форзи, атаки, укусы.

— Тебя кусают. Я вижу, как тебя кусают со всех сторон, я вижу твои дыры, в которые вытекает жизненная сила. Я дам тебе сеточку. Я тоже умею плести плетения, мой дорогой. Прекрасное боевое плетение, боевой раскрас, после которого ни один паразит не подойдет к тебе. Это красивое плетение, плетение под светом Черного Солнца. Гневного солнца.

Азазеля не было. Я испугался. В центре сознания сжался испуганный подросток, боявшийся всемогущую Акташ, которая могла лишить его других связей. Присвоить. Создать этой сеточкой стену от всех. А она маг, она Аватара, она сама Богиня. Она может. Она может все. Вечный и единственный ответ на любой вопрос, зачем это делать — «потому что могу». Она всесильна.

Она увидела мой страх. Оскорбление на самом высоком уровне. С этого момента Акташ ушла и никогда больше не проявляла свою высшую форму.

Недели и месяцы я возвращался к этому эпизоду. Падение. Страх. Провал Мистерии на самом высшем уровне. Крушение после величайшего взлета. Почти заключенный договор, почти единство. Почти — как зазор, как разрез, как невозможность слить два мифа, две сказки, две вселенные, страстно влекомые друг к другу, но одновременно — такие разные.

Годы я винил себя в фатальной ошибке. Но только сейчас я понимаю, что на самом деле произошло тогда. И я, и она хотели войти в полное единство, войти в договор Истока.

Договор Истока может облекаться разные формы, слова, знаки и жесты. Важно, что происходит под шелухой. Двое идут к Истоку, к Люциферу, соединяя свои судьбы навечно. На словах это была сеточка для защиты. Но глубинный, сокровенный посыл, прекрасный, чистый и совершенный, был на договор Истока, узы теснее любой связи, любого венчания, любого кровного обряда. Такой договор не подразумевает физической верности, но он подразумевает связь, что глубже и сущностнее любых связей. На этом уровне нет присвоения — ты можешь танцевать с другими — танцевать телом и душой, наслаждаться и любить сердцем. Но дух навсегда соединяется с одним духом. Истинный договор Истока никогда не может быть разорван. Договор Истока заключается на самой большой глубине. И да, бессознательно я обманул ее, мое эго, мой разум и сердце, казалось, жаждут этого договора, и Акташ, чувствуя этот запрос, откликнулась на него.

Но какая-то часть меня — это не Азазель. У Азазеля с самого начала были другие планы, как бы это странно не прозвучало. Азазель как вечный дух знал, что полный договор Истока между нами невозможен. И именно поэтому в ключевой момент, когда должен быть принят дар великой любви, он просто исчезает, а на его месте остается испуганный подросток. Но настоящая причина не в испуганном подростке. Причина в Патроне. Именно Он не мог принять договор Истока — и не мог не потому, что договор имеет изъян или двусмысленность. Он не мог допустить полного договора по одной не зависящей ни от кого из нас причине. Тогда все могло бы прекратиться, но наши боги имели совсем другие планы.

 

Глава 16. Банька с пауками

Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность.

Достоевский. Преступление и наказание

«Живем как в сказке — чем дальше, тем страшнее».

Когда я в очередной раз нагрянул к Дарье, как нарочно в квартиру к ее подруге, где она жила все это время, приехала родственница. Это означало, что нам предстояло искать отдельную квартиру.

Незадолго до нашего очередного полета Дарья сказала:

— У тебя не совсем верное понимание Четвертого аркана. Хочешь — сходим, посмотришь, что такое Четвертый аркан на самом деле.

Зная о ее проводимости, я предпочитал доверить тему странствия ей, тем более что знакомство с Четвертым арканом не предвещало ничего пугающего. Император, власть, воля, господство. «Ты неверно понимаешь Четвертый аркан». И что же, интересно, в моем понимании неверного, думал я.

— Я готов идти.

Мы перешли на третью космическую, выполнив ритуал 2,22.

Первые диалоги нашего полета не предвещали катастрофы.

— Как ты понимаешь Четвертый аркан?

— Ну, это империя, власть, господство, сила подавлять.

— Ответ неправильный. Попробуй зайти с другого конца.

Я вспомнил один из моих идеалов в большой власти и начал вдохновенно расписывать ей, как силен этот политик, как его могущественная сила заставляет даже меня хотеть ему служить, как простирается тайное сияние власти и господства Императора. Свой рассказ я закончил следующей фразой: «Вот ему я был бы рад служить».

В какой-то момент Дарья перестала меня слушать. Если до этого наши кризисные полеты были связаны с тем, что она начинала ругаться, плакать или делать что-то еще, что провоцировало меня так или иначе, на этот раз она полностью отключилась. Казалось, передо мной было безвольное тело, лишенное какого-либо человеческого соучастия.

Усталое, безразличное «отстань». Ни гнева, ни слез, ни претензий. Пустота. Не та пустота, что полна, а пустота, не оставляющая места даже для пространства.

Впервые, идя с Дарьей на глубину, я остался наедине с собой.

Я был один, в незнакомой квартире, третья космическая уносила меня близко к черной дыре, а рядом со мной находилась безучастная, практически полностью выключенная Дарья. Пожалуй, это был самый большой кошмар.

Любой гнев, любая обида воспринялась бы гораздо легче, чем это полное, практически иномирное выключение. Я стал трясти ее, кричать, умолять сказать хоть что-то, намекнуть, что не так, — но, похоже, она вообще не была способна реагировать, застыв в каком-то подобии летаргии.

Ко всему прочему внезапно началась аллергия. Горло стало отекать, и все мои нервы оцепенели перед ужасом неизбежной смерти. В голове пульсировал когда-то услышанный смертельный диагноз при аллергии — «отек Квинке». «Квинке, квинке, квинке... — думал я. — Она бросила меня, она оставила меня, меня не будет, я умру, я голоден, я умираю...»

«Слова слипаются, сливаются с липкой слизью сплавленных планет», — завибрировала строка давно забытого любимого стихотворения культовой питерской поэтессы.

Волны ужаса накатывали одна за другой. Я вообще не знал, что мне делать здесь, забытому, одинокому, раздуваемому аллергией, с напрочь выпотрошенной волей, потеря которой не позволяла даже бежать в аптеку.

На мгновенье Дарья как будто пришла в себя. Очень мутным взглядом посмотрев на меня, сказала: «Ты похож на картофелину», — и погрузилась обратно в сфинксову летаргию.

Раньше она могла выходить из своих негативных состояний, сохранять частицу себя на поверхности. Это было лишь наполовину всерьез, другая половина знала, что полет закончится с рассветом. Сейчас все было по-настоящему серьезно. И полет мог не закончиться никогда или закончиться смертью.

Вечность. Такая банька о четырех углах. А в углах пауки — вспомнилось мне из Достоевского. Вот уж воистину — худшая из комнат, худший из адов: ни вертелов, ни котлов, только серая банька с пауками, летаргический сфинкс и медленная смерть.

Горло раздувалось больше, или мне так казалось. Даже дыхание Дарьи стало каким-то иным, потусторонним, отсутствующим.

Банька с пауками. Один из самых страшных кошмаров, какие я когда-либо переживал в этой жизни. Ужас смерти, полностью отключенная Акташ, похожая на тряпичную куклу, и медленно, точно в замедленной съемке, распухающее горло. Что это было? Что не так?

А на следующий день, уже вернувшись, я услышал Азазеля:

«Ставочка ты моя дорогая! Надеюсь, ты запомнишь баньку с пауками, надолго запомнишь. Это не Дашенька выключилась, это я с Акташ договорился, на очень-очень глубоком уровне договорился. Видишь ли, в чем дело — мои ставки не должны раболепствовать перед кем бы то ни было. "Он так силен, я бы счел за счастье служить ему", — ты это сказал, мой дорогой, не правда ли? Я, мой дорогой, многое могу простить, больше, чем ты думаешь, но только не раболепие и идолопоклонство перед земными хозяевами. Хозяин — у рабов, а ты — ставка. Разве я когда-нибудь тебе что-то приказывал, говорил "служи мне аки верный раб"? А если я так не делал, то как смел ты говорить, что хотел бы служить пусть хоть трижды сильному властителю, да еще среди людей? Да и видеть тебя деспотом, которому служат другие, утратив свою истинную волю, я точно не хочу. Так что смотри, отправлю картофелиной гнить в вечную баньку с пауками. Рабы мне не нужны, это точно. Не о том мои плетения, мой дорогой. А теперь отдыхай. Будем считать, что экзамен пройден».

Свет в зеркальном коридоре померк, и зеркала стали передвигаться...

Глава 17. Перед стеной

 

Наша мистерия продолжалась больше года. Целый год, насыщенный чудесами, драмами, конфликтами, видениями. Год, до основания наполненный еженедельной произвольной психонавтикой — брассом, кролем, навыверт. Мы катались на аттракционах, говорили с богами, совершали ритуалы жертвоприношений, путешествовали, ругались до полного отчуждения и через час мирились, как будто мне удавалось обнулить произошедшее всего полчаса назад правильным словом или жестом. Мы были слиты до состояния сиамских близнецов, каждый из которых отдал бы все за возможность сделать отдельный шаг, путешествиями в глубины. После каждого возвращаешься одновременно совсем не собой и чуть больше собой, чем когда-либо. Акташ могла создать магию из случайного наброска, бегло нарисованного на скучной лекции, и при этом отрицать ценность сложных ритуальных практик и усилий.

Это был божественно-дьявольский год, мистерия, которая закончилась одновременно величественно и бесславно, победой и поражением, крахом и взлетом.

Мистерия стала для меня, как для писателя, самым невыносимым вызовом, который только можно представить. Я понимал, что эта мистерия — один из самых важных и красивых эпизодов в моей жизни, эпизода, заслуживающего быть написанным, сверстанным и изданным — желательно на лучшей бумаге с лучшими предисловиями и рекомендациями. Потому что, черт возьми, ничего похожего действительно никогда не было написано, и даже мой средний писательский дар с лихвой компенсировался уникальностью истории, придумать которую не смог бы и Томас Манн, вздумай он даже соединить свой ум с фантазией Уильяма Берроуза.

И раз за разом я чувствовал, что в этой, казавшейся такой простой, задаче я терплю одно унизительное поражение за другим. В своей первой книге, задуманной, дабы прославить и восславить вечность и красоту подлинного язычества, выразителем которого является Акташ, я со скрупулезностью, достойной клерка, воспроизвел все важные полеты, диалоги, повороты и чудеса. Но потом в памяти всплывал какой-то эпизод, кажущийся безделицей, и этот эпизод ломал всю канву сюжета. Что характерно, сама Акташ, будучи художницей, не имела ничего против обнародования столь интимных деталей нашего взаимодействия, но самое подробное описание оценивалось примерно так: «Это все, конечно, неплохо, но в книге вообще нет меня и про самое важное ты, как всегда, забыл». В самом описании конфликтов я то невольно занимал надменно-ироничную дистанцию, мол, «ну не мог я тут иначе, ну правда — она была как безумна», то впадал в слезно-покаянный тон, проклиная себя за грехи против боженьки, открывшейся передо мной, сирым и убогим. Что характерно, вторые интонации бесили Акташ гораздо больше, чем первые.

Мистерия Акташ приковала меня к себе, как скала приковала к себе Прометея. И пока я не смогу дать ответ на молчаливый и незаданный вопрос Сфинкса, сродни энигматическим вопросам в духе «кому служит Грааль», я не смогу перейти к разговору о самой главной Мистерии моей жизни. Мне хотелось проскочить, быстренько пробежать, отделаться самыми красивыми эпизодами, прочитав которые, скептик может почесать себе лоб и сказать: ух ты, а может быть, эти боги и правда реальнее, чем мы думали. И раз за разом я возвращался к белому листу — или листу, уже изрядно и бездарно исписанному и нуждающемуся в переписывании. В прошлом свою писательскую задачу я сводил исключительно к необходимости убедить хотя бы нескольких скептиков, что есть нечто большее, чем известная им согласованная реальность, отказываясь признать, до чего же нищенской была эта кажущаяся горделивой задача. Три месяца я бился в экран монитора в немом отчаянии: пока я не осмыслю мистерию Акташ, я не имею права писать о мистерии Нахемы.

И как всегда бывает в таких случаях — эврика! — внезапно, как мне кажется, я получил ключ! Не уподобляться документалисту, не занимать позицию надменного ученого, анатомирующего интересный экземпляр, либо, наоборот, кающегося во прахе и пепле грешника. Я понял, что, только взглянув на мистерию Акташ с нынешнего, достигнутого состояния, я могу создать небольшую дистанцию, позволяющую не превращать мистерию в аляповатое пятно, щедро приправленное ярмарочными фокусами. Только глядя с нынешней позиции, я и могу увидеть, что на самом деле происходило между нами, почему и по каким законам столкнулись наши две бездны. И, о чудо, сама Акташ в одном из наших очень давних разговоров дала мне ключик, с помощью которого я могу рассмотреть всю нашу историю и, возможно, дать моему читателю древнюю как мир в своей простоте и житейской мудрости и одновременно одну из самых утонченных идей о природе любых отношений. Увы, я уже не могу вспомнить точные слова Акташ, и я сделаю вольную и крайне занудную реконструкцию, за которую Леди Черной воды наверняка наградила бы меня своей обычной иронией.

Краеугольным камнем в модели, которой я хочу поделиться, является одна очень простая мысль. В любой паре, в любых отношениях, в любой связи, какую только можно представить, вина и ответственность всегда делятся пополам, вне зависимости от того, что происходит в этих отношениях. Как и все, что говорила Акташ, сперва эта мысль вызвала во мне яростный протест, но постепенно я все больше осознавал, насколько, несмотря на кажущуюся грубость и примитивность, эта идея «принудительной симметрии» не просто точна, но ослепительно красива — идеи Акташ, как и ее картины, всегда отличались изяществом.

Конечно, в первый раз услышав утверждение, что в любых отношениях ответственность и вина делится поровну, я возразил типичными либерально-феминистскими штампами: мол, ну отношения бывают разные, в некоторых мужчина вообще бьет женщину, и тут никакой вины и ответственности у женщины нет. Реакция на эту снисходительно либеральную реплику была быстрой, как бросок гремучей змеи: «Сучье ты отродье, это же как нужно презирать и не уважать женщину, чтобы считать, что она — просто кукла, которая принимает то обращение, которого господин мужчина изволит её удостоить! Как по-твоему, дорогой, сколько секунд ты бы находился в этой квартире и в моей жизни, вздумай ты или любой другой мужичок на твоем месте хотя бы замахнуться на меня? Я — особая история, ну хорошо, дорогой, ну поставь на мое место ту же любимую тобой Иштар и задай себе тот же простой вопрос. В общем, есть женщины, а есть бабы, и если бабенки уже на уровне запроса считают рукоприкладство возможной формой отношений, то не надо полагать, что нормальная, я повторяю — нормальная, а не какая-то особая, — женщина не отсечет из списка возможных ухажеров мужичка, у которого в поле записана сама возможность ударить женщину». Попытка сослаться на феминисток была задвинута блестящей репликой: «Опять ты мне свое идеологическое говно втюхиваешь, да еще протухшее изрядно». Акташ искренне презирала феминисток и всех подобных.

Так вот, в любой ситуации — ответственность и вина поровну. Есть запрос, есть ответ. Ты кидаешь запрос. Получаешь ответ. Да — нет, можно — нельзя, интересно — не интересно. И из того, какой запрос создает каждый мужчина и каждая женщина, определяется ровно половина его ответственности. Мне иногда кажется, что как истинная аватара Акташ считала себя наполовину ответственной за то, что главный возлюбленный ее жизни — умер. Или по крайней мере за то, что изначально избрала того, кто был обречен на трагически раннюю смерть.

Так вот, камень, который я не мог поднять в нашей Мистерии, — это полное осознание Акташ как абсолютно равного мне партнера. Все конфликты, непонимания, истерики были из-за того, что я постоянно скользил между позицией «собаки сверху» в виде надменного исследователя-аналитика, расчленяющего под микроскопом уникальную бабочку, и «собаки снизу» в виде вечно виноватого, кающегося грешника, неспособного даже понять, какие великие тайны были открыты ему, сирому и убогому. Сейчас, с холма нового опыта, мне очевидно, чего ожидала, хотела, запрашивала от меня Акташ, и почему уже в ее запросе существова