Глава 20. Мистерия Симона Мага

 

Этот Симон самарянин, от которого произошли все ереси, образовал свою секту следующего содержания. Он, выкупив в Тире, финикийском городе, некоторую женщину, по имени Елену, водил ее всюду с собою и выдавал за первую Мысль (Ennoia), мать всех вещей, чрез которую он в начале замыслил создать ангелов и архангелов. Ибо эта Мысль, выходя из него, и зная волю своего Отца, низошла в нижние области (пространства) и породила ангелов и власти, которыми, по его словам, и сотворен этот мир. После того как она их произвела, была она задержана ими из зависти, так как они не хотели считаться порождением какого-либо другого существа. Его самого они вовсе не знали; а его Мысль была удержана порожденными ею властями и ангелами и терпела от них всякое бесчестие, так что она не возвратилась к своему отцу и даже была заключена в человеческое тело, и по временам, как бы из сосуда в сосуд, переходит из одного женского тела в другое. Она была в той Елене, из-за которой произошла Троянская война: поэтому, также был ослеплен Стезифор, который поносил ее в своих стихах, но после, когда он раскаялся и написал так называемые палинодии, в которых он ее восхвалил, опять получил зрение.

Ириней Лионский. Против ересей

 

Впрочем, события развивались быстрее, чем я того хотел. Очень скоро Хирам узнал, кем я его считаю. Нелепая, абсурдная, заведомо нереальная ситуация, которая при этом настолько кинематографична, что заслуживает экранизации.

В тот вечер мне было нужно устроить ночлег для мужа Мартиэль. Да, мы уже познакомились с Марти, но об этом будет совсем отдельная глава в центре книги. Факт в том, что Иар оказался в Москве, гостиница была уже закрыта, денег не было ни у кого, в том числе и у меня. И сама Мартиэль попросила помочь, что, вообще-то, случается нечасто.

Но куда его везти? К Максу? Макс очень некстати уехал. Савва тоже не в городе. Поднимаю всех знакомых за последние лет пять — ничего. Сейчас проблем бы не возникло, есть множество сетей хостелов, комнат, квартир на сутки. Тогда этой индустрии не существовало или она была совсем в иной ценовой категории.

Будь оно все проклято! Я понимал, что происходит худшее из возможного и мне придется идти на поклон к тому, кого я уже знал как врага, и просить его пристроить известного писателя. Оплатить дорогую гостиницу — тогда я был беден как церковная мышь. Единственный вариант.

Враг был не против. И конечно, если враг больше года морочил голову мне, так что даже Элли до времени не видела ничего, если враг смог обмануть даже знатока душ брата Марсия, — очаровать талантливого, но наивного как ребенок писателя, с которым они к тому же были одной национальности, для него вообще не составляло проблемы. Задача раз плюнуть.

И конечно, Иар без малейшего желания навредить, не подозревая, что перед ним сидит тот самый Хирам, сдает всю лавочку, которая ему известна из моих пересказов на наших кухонных посиделках. У меня даже не было возможности его предупредить. «Ну ребят, я же прекрасно знаю, что у вас происходит».

Это даже не слова. Это вибрация. Интонация. Считывание. В одно мгновение происходит сразу два необратимых события. Во-первых, Хирам понимает: я говорил именно о нем, я считаю его врагом. И это половина беды. Гораздо хуже, что он проник в святая святых, мой единственный живой бастион. Теперь он нашел ключик к Мартиэль. Через самого близкого человека, который уж наверняка расскажет, как Атон надумал столько глупостей на хорошего человека. Это уже не просто преимущество. Это царский подарок.

События стали развиваться молниеносно. Уже на следующем собрании прпоисходит окончательный разрыв. Братья пьянствуют на кухне, мы с Айрум лежим на кровати в комнате. Я сплю. Недолго сплю, просыпаюсь оттого, что меня буквально трясет Айрум. Я пьян, лег спать раньше всех.

— Вставай! Мы немедленно уходим.

— Но, дорогая, давай до утра, во мне чертова бутылка водки.

— Мы немедленно уходим! — С меня срывается одеяло, буквально в морду бросается одежда, так что я начинаю приходить в себя.

— Да что случилось, в самом деле?

— Я дала ему пощечину. Я устала слушать как он полощет тебя направо и налево. А остальные только ржали. Пришлось поставить его на место, небольшой пощечиной.

— Черт возьми! — Весь хмель моментально выходит из головы, я спешно начинаю собираться.

Вот с этого момента действительно маски были сорваны и началась война на уничтожение. Все же до этого соблюдался определенный политес, как бы не совсем война, полувойна — полудружеский спарринг. Мы же братья.

Теперь — все. Война на уничтожение. Я гляжу на супругу и понимаю, что здесь и сейчас Айрум, моя милая Айрум одним ударом взорвала все мосты. И черт возьми, я ей благодарен за это. Фарс можно разыгрывать слишком долго. Спешно, чтобы не пересекаться с другими братьями и сестрами, что-то пьяно говорящими о том, что это были «ну совсем невинные шутки», я по-армейски быстро одеваюсь, и мы берем такси на ночной вокзал. Война. На самом-то деле, противостояние шло уже давно, а я до последнего оттягивал неизбежное. Но теперь все. Война на уничтожение.

Во-первых, конечно, атака началась на всех идеологических направлениях. Форумы, сайты, блоги, чаты. Везде Хирам писал свои манифесты, свои статьи, единственной целью которых было одно — уничтожить и обесценить основания всех моих позиций. И вот на этом я хочу остановиться несколько подробнее. Потому что, хотя на уровне причин вообще не имеет значения, из-за чего происходило наше столкновение, — он мочил меня, а не мои идеи, но то, как поляризовались наши принципы, позволит читателю зримо увидеть кое-что очень важное.

Как это ни абсурдно и парадоксально звучит, но именно этой войне гнева я многим обязан. Необходимость постоянно из последних сил отстаивать свои ценности и идеалы помогла мне их кристаллизовать, вычленить, заострить. Мой враг вытолкнул меня из рая и заставил строить свой проект, Строить Город Азазеля. «Я часть что той силы, что, вечно зла желая, творит благое». Пожалуй, да — этот товарищ стал моим личным Мефистофелем, желая меня раздавить, он практически заставил меня стать гораздо сильнее и острее.

Наше столкновение было одновременно предельно личным, окрашенным настолько, что каждый из нас, не задумываясь, отдал бы руку, если бы такой ценой можно было бы лишить противника обеих рук, и предельно архетипическим. Наша война как будто являлась отражением архетипического сюжета о магической дуэли Симона Мага и Апостола Петра, и сама реальность подтверждала силу этого мифа потоком почти невероятных как бы совпадений. И в этом столкновении я был Симоном.

С одной стороны, неважно, какие идеи защищал я. Если бы я вдруг отказался от Юнга, Хирам тут же превратился бы в верного юнгианца. Но с другой стороны, это противостояние идей чертовски символично. О чем шел спор? На каких территориях столкнулись Атон с Хирамом или Олег с Андреем, а точнее всего — Симон против Петра? Миф, в котором Симон занимает заведомо проигрышную позицию и обречен на свое падение.

Пожалуй, главный предмет спора представляло противопоставление «релятивизм против моноцентризма». Для меня одним из главных нервов Телемы всегда была и остается идея относительности истины. Для подтверждения этой позиции нетрудно найти немало цитат Кроули, а моя статья «Кроули как философ» до сих пор висит на сайте ОТО. Если истина относительна, это значит, что у каждого — своя истина. Нет правильных и неправильных учений. Есть просто сильные и слабые, реальные и искаженные последователи учений. Релятивизм позволяет утверждать, что мы вообще не можем ничего утверждать определенно. Все, что у нас есть, — это модели. Некоторые модели более узки, прямо таки сужены до тоннельного видения, некоторые широки, но никакая претензия на объективное познание духовной реальности несостоятельна: все, что мы можем, — это поделиться своим опытом и своим видением в надежде найти тех, кто находится с нами на одной волне. Ни одно учение, ни одна идея не сможет познать вещи, как они есть в себе, ни одно учение не вправе претендовать на истину, абсолютную для всех. Я, ты, он можем найти свои истины. Мы можем поделиться ими, создав красивую вибрацию, но никогда никто из нас не имеет права сказать, что один бог более истинен, чем другой, или одни названия более «реальны», чем другие, ибо каждый архетип содержит в себе все, как фрагмент голограммы, а каждое слово — не более чем этикетка, удобный маркер, позволяющий нам вообще как-то обсуждать наш духовный опыт.

Обратная позиция, опирающаяся на всю эзотерическую традицию до и во время Кроули, утверждает, что есть одна, единая истина, эта истина для всех, к истине можно приблизиться или удалиться, и только настоящие учителя, только этой традиции знают эту истину. Релятивизм подразумевает пространство, где лидер — это первый среди равных. Моноцентризм дает полномочия на тиранию и деспотию: если я знаю абсолютную истину и эта истина верна для всех, значит, я внутри себя получаю право ее навязывать, утверждать свою власть через эксклюзивность совершенного учения. По большому счету Кроули был первым, кто всерьез атаковал саму идею возможности некоей объективной, общей для всех истины. Правда в том, что любая претензия на истинность есть претензия на господство, где есть не первый среди равных, но хозяин среди рабов или пастух среди овец. Я всегда ненавидел моноцентризм во всех, даже самых невинных формах, потому что на уровне глубинного знания чуствовал — где моноцентризм, там и пастухи. Хирам хотел быть пастухом. Хирам отстаивал моноцентризм, святость единственной истины и строгих правил. Носителем которых, конечно же, был он, собственной персоной.

Отсюда проистекает следующий пункт спора. С точки зрения релятивизма мы можем считать богов, духов, демонов, архетипы хоть личностями со своей субъектностью, хоть безличными психическими константами нашего мозга, в зависимости от того, как нам удобнее в данный момент, а то, как оно на самом деле, мы просто физически не можем знать. Существуют ли боги как автономные субъекты вне психической реальности? Боги, демоны — это части души, архетипы, объективные силы, или что-то еще? С моей точки зрения, самым честным будет признать, что ответ на этот вопрос в принципе невозможен. Потому что даже самое убедительное столкновение с тотально другим в себе — в магическом или мистическом практикуме — все равно происходит в границах нашей психики. И тождественен ли бог, маркируемый одним именем, но пережитый людьми с разными системами ценностей и координат?

Здесь есть тончайшая и острая как лезвие граница. С одной стороны, после реального духовного опыта мы должны безусловно верить своим переживаниям, а значит — своим богам. Наша душа живет так, как будто они абсолютно реальны и нужно доверять своей душе. С другой стороны, эта безусловность и абсолютность должна быть ограничена исключительно границами моего магистерия. То есть я могу рассказывать о своих переживаниях Азазеля, веря ему тотально и безусловно, но если я начну проповедовать Азазеля как некую единственную, высшую по отношению ко всем другим истинам, силу, я тем самым предам того же Азазеля, навязывая другому форму, ему не соприродную.

Поэтому, когда ко мне приходят ученики, я стараюсь очень внимательно анализировать их сны, синхронии, интересы — какой именно поток, какая сила зовет конкретного человека. Ни одна сила по определению не выше и не ниже другой: «Каждое число бесконечно; не существует различия».

Для Хирама все демоны, описанные в гримуарах, это объективные личности. Подобный буквализм, по сути, опровергается легко: если они реальные личности, то почему в разных гримуарах под одними и теми же именами определяются сущности разного ранга, формы и образа проявления? Не логичнее ли предположить, что каждая мифологема — это просто модель, подобно сосуду вмещающая некий изначально непостижимый принцип, о природе которого мы честно до конца знать не можем.

Но как это так — не можем знать?! Это же ограничение владычества, это помещение себя в границы, это лишение права протаскивать в свет некие абсолютные гримуары и абсолютные методы. Если все относительно, первый среди равных не имеет права сказать «нельзя» — за исключением реально экстремальной ситуации. Для Хирама владычество и есть возможность говорить «нельзя», а значит, мир богов, демонов, духов — объективный, имеющий одни заданные для всех правила и законы, которые он, конечно, знает лучше, чем кто-либо, и отступление от которых означает заблуждение и ересь.

Вот только по этим двум пунктам можно узнать вечное столкновение двух позиций. Гнозиса и ортодоксии. Свободы и порядка. Опыта и догмы. Переживания и власти. И конечно, на принципах моноцентризма и личностности легко создать тоталитарную систему, где господство одного над другим будет легитимизировано иллюзией знания первым некоей общей, абсолютной истины.

Самое забавное, что все мои предчувствия оказались в точности верны. Когда Хирам начал создавать свой проект, его господство над неофитами-овечками простиралось настолько, что он буквально приказывал им, какую музыку можно слушать, а какую нет. В конце концов дело кончилось тем, что когда одна из его последовательниц и соратниц, решила оставить его группу, ее заманили к нему домой, где он отнял у нее документы и угрожал своими связями, которые он использует, чтобы выслать ее из страны. Крайняя точка тоталитарного компонента. Хирам сам по себе — действительно крайний случай. Но на этом примере стоит учиться распознавать весьма распространенные тенденции в самых разных эзотерических, религиозных и мистических сообществах, в моей поздней работе «На темной стороне Луны» названные «тоталитарным компонентом в оккультизме», который надо изжить в первую очередь и любой ценой.

Следующий спор — спор о психологии. С одной стороны, я, утверждающий, что опыт Юнга и опыт Кроули вообще структурно не отличаются. Там Филемон, а там Айвасс. Там «Красная книга» и «Семь наставлений...», а там публикации класса «А». Там активное воображение, а там скраинг. Там индивидуация, а там — Великое Делание. Там ось Эго-Самость, а там знание и собеседование САХ. Отличается язык, но не корневой опыт, тем более что Юнг обращается именно к эзотерическому модусу, будь то алхимия, гностицизм или астрология. Более того, и здесь моя позиция оказывалась крайней не только по отношению к Хираму, но и фактически ко всем братьям и сестрам: если мы не включаем психологический модус работы, мы вообще не можем чего-то достичь, поскольку будем постоянно путать собственные желания с архетипическими запросами. В пользу своей позиции я мог привести множество свидетельств — от Израиля Регарди до Келтона Кина.

И конечно, и эта позиция неприемлема для врага. Для него, напротив, психология была чем-то вторичным, подготовительным и нужным не для всех, а только классический оккультизм понимался как реальная истина, дающая возможность Великого Делания. На самом деле мое отчаянное введение психологии в эзотерический дискурс — это далеко не просто интеллектуальный изыск или личные предпочтения. Это отстаивание необходимости признания собственного несовершенства для всех. Неважно, кто ты — ученик или учитель, у тебя есть комплексы и тараканы. И если ты свободен и служишь Светоносному, ты, по крайней мере, способен говорить о своих комплексах и тараканах, демонстрируя их на своем примере. Первый среди равных отличается не вертикалью, а первенством в одной линии. Включение психологии — это включение требования безжалостности к себе и честности в отношении себя и своих процессов. Но гуру, вождь претендует на безупречность, на абсолютную истину, на метафизическую чистоту, поэтому само включение психологии в поле его дискурса представляет для него прямую опасность в виде вопроса «а расскажите о своих ошибках и падениях». Надевая маску фюрера, ты не можешь позволить признать свою слабость и несовершенство, а значит, психология представляет опасность для самого принципа владычества.

Ровно те же корни у другого нашего спора — спора об искусстве. Одна из моих любимых фраз Кроули — «подлинный художник выше мага». Истинный художник прозревает инициатические символы, не будучи членом ни одного братства. Он — проводник и пророк, гностик внутри самого себя. Нам, простым людям, нужна инициация, нужно, чтобы эти символы в нас «включил» эгрегор. Художник, поэт может провести эти же символы через себя, получить их напрямую — через гнозис. Именно поэтому он «выше мага».

И снова понятно, почему Хирам стоит на другой стороне. Что может еще считать тот, кто мыслит себя центром единственной истины и единственно верной системы? Все, что получено или пережито вне строгой системы инициатического братства, вообще не имеет значения. Искусство — это, конечно, хорошо, но не более чем средство для нашего увеселения.

Опять то же самое! Сакрализация Искусства, «художник выше мага», размывает принцип исключительности, принцип избранности только этого, регулярного и традиционного пути, имеющего единую преемственность. Не случайно Элейн Пейджелс, выдающийся исследователь гностицизма, в своей работе сравнивала подход гностиков с подходом людей искусства, изначально не нуждающихся в одной догме и извлекающих из глубин бессознательного сокровища сами по себе.

Но зачем тогда таким свободным художникам орден, братство, круг — может спросить скептик. Гнозис-то приходит в одиночестве. Просто для того, чтобы быть в кругу единомышленников, — человек по определению социальное существо. Но одно дело — круг, выстроенный по принципу «первый среди равных», и другое — по принципу фюрера или папы римского, который изначально все и за всех знает и имеет власть определять, что есть Истина и что есть реальное переживание, а что есть прельщение и ересь. Иными словами, здесь опять спор гностической и ортодоксальной позиции, стремящейся выработать единую истину.

Следующий аспект нашего спора — вопрос о сексуальности. Интеллектуально здесь позиции Хирама наиболее уязвимы, потому что недвусмысленные слова сказаны не просто в периферийных работах Кроули, но в самой Книге Закона. «Возьмите свою долю любви, как изволите, где, с кем, когда изволите, но всегда ради любви ко мне». Иными словами, во-первых, всякая сексуальная стратегия не лучше и не хуже другой, но предпочтительна данному субъекту как аспект его истинной воли, а во-вторых, каждый сексуальный акт должен быть актом поклонения богине в женщине. Иными словами — тотальная свобода для любых сексуальных проявлений, ограничиваемая только одним — недопустимостью насилия. И опять это гностическая позиция, гностический, даже симонианский миф Симона-Фауста.

Очевидно, что и здесь позиция Хирама стала в прямое противостояние. Сексуальность должна быть ограничена моралью, законом, моногамия — это единственно правильная сексуальная стратегия, а все остальное — «сводит с пути». Ну и конечно, мужчина должен быть хозяином и господином для женщины. Вишенка на торте: на момент яростного спора о том, что касается личной жизни, для меня время активных сексуальных экспериментов было далеко впереди, и я даже не мог помыслить, что начну активно практиковать разные модели сексуальных стратегий, некоторые из которых удачно, а некоторые — нет. На тот момент я был абсолютно моногамным верным мужем. В то время как Хирам, ратующий за моногамию, упорядоченность и подчиненность инстинкта как чего-то низшего, жил в сексуальном союзе сразу с тремя женщинами, причем в одной квартире. Картина, если посмотреть со стороны, выглядела гротескно: Хирам, не упускающий ни одной связи и ратующий за моногамию и мораль, и я — верный муж в течение последних восьми лет, ратующий за абсолютную сексуальную свободу и даже анархию. Мои радикальные эксперименты, включая оргии и полиамурию, начнутся только через полгода, причем сперва исключительно на эмоциях противостояния сдержанно моральной позиции Ордена, и только через несколько лет я смогу найти свою точку равновесия.

Парадокс? Ничего подобного! Потому что это опять спор гностицизма и ортодоксии, позиции владычества и позиции гнозиса. Ортодоксия вполне может смириться с грехом, если нечто таковым признается и дается внутреннее согласие опустить глаза. И конечно, за вопросом о сексуальности скрывался на самом деле другой, экзистенциальный вопрос — нужно ли носить приемлемую для социума маску или не стоит унижать себя подстройкой под чужие моральные шаблоны и просто следовать той стратегии, которая соответствует твоей природе? Надевать ли маску в мире, принимать ли их нормы, хотя бы на словах, разделяя себя на Персону и Тень, хорошее и плохое — вот в чем заключалось ядро этого спора.

Последним вопросом, вокруг которого ломались копья, был вопрос о трансгрессии, нарушении и нонконформизме. Для меня Телема была прежде всего учением бунтарей и нонконформистов, для которых «выход из ряда» — это принципиальный аспект самоощущения. «Вы противостоите людям, избранные мои». При этом единственное реальное нарушение закона, которое было на моем опыте, это употребление ЛСД. Хирам отстаивал необходимость следования нормам, порядку, соблюдения всех законов. При этом на практике мотал срок за то, что отнял сумочку на мосту, а закончил тем, что избил и отнял документы у своей ученицы, а по некоторым непроверенным слухам, даже был замешан в убийстве. И опять парадокс. Для меня нарушение было необходимо как символ, как точка, определяющая меня как что-то непрозрачное, чуждое.  При этом само нарушение могло быть предельно незначительно, здесь важен был факт сознания: я способен на нарушение, мир не властен надо мной — гностическая позиция. Хирам, напротив, формально утверждал соблюдение всех правил, но если речь шла о его выгоде, господстве и владычестве, не задумываясь, шел на такие нарушения, которые никогда не приснились бы мне даже во сне.

Но главной трагедией этой ситуации было то, что хотя брат Марсий лично гораздо больше доверял мне и ценил меня, на уровне идеологии, по крайней мере в трех последних позициях, все больше склонялся позиции Хирама. Почему? Во-первых, публичная манифестация имморализма и сексуальной свободы могла вызвать серьезные проблемы с законом. Во-вторых, как я уже писал выше, за исключением истории падения Саши С., в Ордене преобладала сдержанность и воздержанность в этой области. В-третьих, Марсия изрядно достало, что приходящие кандидаты по большей части были либо теми, кто надеялся оказаться в «клубе любителей группового секса», либо просто подростками-переростками, не выросшими из субкультурных штанишек. Да и в остальных вопросах спора позиция, декларируемая мной, гораздо более сложна для построения какой-либо, даже самой мягкой структуры. Марсий никогда не хотел быть кем-то вроде фюрера, но он нуждался в некоторой дистанции, которую невозможно иметь в положении «первого среди равных».

Поэтому в некотором смысле Марсий оказался в сложнейшей ситуации. С одной стороны, он знал, что я наиболее искренен, и уже начал подозревать Хирама в интригах. С другой — не мог присоединиться ко мне, потому что с его точки зрения подобные манифестации могли только ослабить Орден. Это создавало невозможное напряжение.

Споры, склоки, уже не сдержанные, но переходящие в оскорбления, разыгрывались между мной и Хирамом на всех доступных площадках. И это стало угрожать репутации Ордена, два секретаря которого готовы вцепиться друг другу в волосы.

В итоге произошло худшее, что могло быть. Одна из наиболее ожидаемых кандидаток — женщина, имеющая степень кандидата наук, кажется, ее звали Амаранта — официально отказалась от посвящения в ОТО, потому что «у вас творится не пойми что». А под «не пойми что», конечно, понималась наша война, которая уже велась по беспределу. А вот эта потеря была настоящим ударом для Марсия. Повторюсь, речь шла не об обычной кандидатке — Амаранта, по моим сведениям, была не то кандидатом, не то даже доктором наук. Такая потеря для Ордена являлась действительно фатальной, и ее разрыв с ОТО означал одно — наша война грозит разрушить сам корабль.

И конечно, война происходила не только на площадках форумов и блогов. Прежде всего, это была магическая война, столкновение сил, воль, духа. Об этом я узнал только потом, от ученицы, которая пошла в группу Хирама «на разведку», и он, видимо желая произвести впечатление и затащить новенькую, весьма привлекательную леди, в постель, соловьем заливался, как он выполнил сначала инвокацию Барцабаэля, а потом призвал все семьдесят два духа, чтобы добиться моего изгнания из Ордена. И вот посмотри — добился.

Ни раньше, ни позже я не отвечал. Я просто молился Ей. Лилит. Моя молитва была проста: Госпожа, Хозяйка, Возлюбленная, если я еще тебе нужен — ты закроешь меня от любых демонов, и я пройду долиной смерти и распада, и останусь тем, кем был. Ну а если нет, лучше пусть меня убьют сразу и быстро. В этой войне Хирам выбирал армию семидесяти двух демонов, а я — Лилит, которая никогда не взмахнула бы жезлом смерти, не в ее правилах одаривать смертью недостойных. Мне кажется, это само по себе похоже на какой-то индийский миф...

Поле силового напряжения чувствовали все, кто хоть немного способен чувствовать. Симбалайн, сестра из Украины, писала, что во снах видела вокруг меня черные тучи. Случайные гости на форуме, не зная о ситуации, предостерегали меня от «нападения» и советовали «защищаться и очищаться». Поле действительно было перенасыщено инфернальной силой. О да, фратер Баал Хирам очень любил гоэтию, любил настолько, что в своем скромном жилище просто окружил себя изображениями демонов. Да, о магическом нападении я узнал от Иуды гораздо позже, но на уровне поля это было совершенно очевидно. Оно не могло быть другим. Человек, украсивший свое жилище изображениями всех демонов гоэтии, но особенно Баала, человек, который видел в гоэтии высшую форму магии, потому что здесь утверждается власть призывающего над демоном (я всегда предпочитал инвокацию, где основой была любовь к призываемому в себя божеству или, если угодно, архетипу). В общем, такой человек просто не мог не использовать магию.

Одним из шокирующих событий в то время стала кража мантии. Если бы я ее потерял, можно было бы сказать, что это я сам бессознательно отвергаю орденскую одежду. Но речь шла не о потере. Я просто привычно заснул в электричке, а проснувшись, не обнаружил пакета, в котором были распечатки очередного сезонного орденского ритуала и моя мантия, не менявшаяся с самого первого посвящения. Это было настоящее нашествие цыган на электричку, где жертвой воров стал не только я. Цыгане летели, как стая диких гусей, и просто не могли не украсть пакет у спящего меня. Пакет с орденской мантией.

Дальше — больше. Произошло то, что можно смело считать самым фантастическим событием всей первой части. Я переживал войну с Хирамом как войну Симона и Петра, противостояние гностической и ортодоксальной позиции. Примерно в то же время совершенно «случайно» ко мне попадает роман Аниты Мейсон «Иллюзионист», главный герой которого — Симон Маг, с которым борется Петр, добиваясь его падения. Сказать, что это было настоящим литературным потрясением, значит не сказать ничего. Книга вошла в меня и мой миф как нож в масло, так что отождествление «Симон и Петр» стало общим местом. Я до дыр зачитывал фрагменты отдельных диалогов, казавшиеся мне словами ответа. И да, я впервые прочитал этот роман именно тогда, когда только начиналось мое противостояние.

В тот день меня отправили в подмосковный город по работе. С собой я взял все ту же книгу, к которой мне так нравилось возвращаться раз за разом. В свободные минуты я просматривал любимые отрывки и созванивался с Айрум, обсуждая то, что являлось важной частью нашей жизни, — литературу вообще и это открытие, бессмертный роман Аниты Мейсон, в частности.

— Но почему же Симон упал? — недоумевала Айрум на другом конце провода. И правда — почему? Мог ли он победить, и если мог, то как? Вопрос далеко не досужий, вопрос, ставший вопросом выживания. В эту секунду, сидя в автобусе, собиравшемся трогаться через несколько минут, я увидел, как мир стал отвечать моим мыслям.

Я увидел выпавшего из окна пятого этажа мужчину. Я увидел другого мужчину, который изо всех сил удерживал выпавшего за руку. Что это было? Точно не галлюцинация — весь автобус припал к стеклам и стал напряженно переговариваться.

Возможно, выпавший хотел покончить с собой, но потом передумал и зацепился за руку приятеля. А может быть, просто спьяну вытанцовывал пируэты на подоконнике, но не рассчитал равновесия. В любом случае, выпавший висел над асфальтом, спиной ко мне. Несколько минут его друг пытался удержать его руку, втащить обратно.

Но силы были неравны. Рука немела.

И вот на моих глазах, словно в замедленной съемке, несчастный летит навстречу асфальту, где находит свою смерть. Глухой удар о камень асфальта, пришедшийся на спину и затылок. Шансов выжить нет — падение с пятого этажа. Никаких движений, даже конвульсий агонии. Ничего. Все происходит очень быстро, где-то там начинают бегать люди, кто-то звонит в «скорую». Впрочем, едва ли здесь будет нужна «скорая».

Книга. Мысли о падении Симона. А на заднем плане — война с Хирамом, война не на жизнь а на смерть, где использована магия патриархата. Магия власти. Магия Петра. И цель только одна — мое падение, которое неизбежно внутри самого сценария. «Ты тоже думаешь, что все плохо закончится?» — «Я читал сценарий». Миф о Симоне я, вне всякого сомнения, читал во всех редакциях.

Между мной и братом Марсием вырастает стена непонимания, стена отчуждения, и после написанных мной «Одинадцати тезисов» я как бы исключен из ложи, при этом не будучи исключен — ведь разве можно исключить просто за богословскую позицию, отличающуюся от твоей? Одиннадцать тезисов. Одиннадцать выстрелов. Одиннадцать ответов.