Темы для рефератов и докладов

1. Образ Ирландии и Дублина в рассказах Джойса.

2. Понятие епифании в эстетике Джойса. Епифании в рассказах сборника «Дублинцы».

3. Роман «Портрет художника в юности» Джойса: становление творческой личности. Голос автора и голос героя.

4. «Поток сознания» в романе «Улисс».

 

 

Антиутопия Олдоса Хаксли «О дивный новый мир»

Консультации

Олдос Хаксли (1894-1963) – один из наиболее оригинальных и самобытных английских писателей начала XX века. В литературе своей страны, столь богатой незаурядными, а подчас и весьма экстравагантными творческими индивидуальностями, он по праву занимает особое место. Эта особость в определённой мере предопределена уже самим его рождением, по которому он принадлежал к верхнему слою английской культурной среды. Его дедом по отцу был известный английский учёный естествоиспытатель Томас Хаксли (в традиционном русском написании и произношении – Гексли), отец его Леонард Хаксли занимался журналистикой, старший брат Джулиан Хаксли получил известность как биолог и писатель. По матери он был внучатым племянником Мэтью Арнольда, писателя, привлекшего внимание Л.Н. Толстого и оставившего заметный след в философии, эстетике и поэзии второй половины XIX века.

Начав свою литературную деятельность как журналист и поэт ещё в годы первой мировой войны, О. Хаксли всерьёз заявил о себе как писатель, опубликовав в 1921 году роман «Жёлтый кром». Он изобразил в нём свою среду – среду образованных англичан-интеллектуалов. Группа таких персонажей проводит летний сезон в загородной усадьбе – её название «Жёлтый кром» и дало имя роману. Насытив своё повествование юмором и иронией, О. Хаксли создал в нём один из первых в английской литературе образцов тонкой интеллектуальной сатиры, отражающей непосредственную современность 20-х годов XX века. Не случайно его дебют был отмечен как многообещающее явление его старшим современником Дж. Голсуорси в обзоре современной английской литературы.

Лёгкая и изящная иронико-сатирическая манера изображения современной действительности, столь счастливо наёденная им в «Жёлтом кроме», была развита О. Хаксли в последующих романах 1920-х годов – «Шутовском хороводе» (1923) и «Контрапункте» (1928).

В 1932 году Хаксли пишет свой наиболее известный роман-антиутопию «О дивный новый мир». Своеобразие романа неразрывно связано с характером жанра. Формирование антиутопии происходит в ХХ веке, хотя антиутопические мотивы можно зафиксировать в более ранней литературе. Так, антиутопична уже история йеху в «Путешествиях Гулливера» Дж. Свифта, созданная как контраргумент утопии Робинзона Крузо. Развитие жанра идёт как отталкивание от утопии. Антиутопия сохраняет высокую идеологичность, проводя своеобразный эксперимент над идеями, предложенными утопиями. С помощь фантастики сдвигая временные ориентиры, антиутопия предлагает такую форму критику, при которой само время выступает в форме судьи. Подчёркнутое критическое начало определяет и место антиутопии в литературе – это всегда позиция оппонента, отсюда диалогичность, драматизм этого жанра.

Для Хаксли его новый роман был продолжением мучительных размышлений над фарсом жизни. Он пробовал заглянуть в будущее этого хоровода, прибегая к фантастике как средству художественного философствования, т.е. как к возможности смоделировать развитие определённой идеи, увидеть человека в рамках этой идеи, показать крупным планом тенденцию развития.

Итак, Хаксли предлагает заглянуть в далёкое будущее человечества, отделяемое от сегодняшнего дня долгими шестью веками, а «дивный новый мир» (именно о нём с надеждой говорили герои Шекспира). Счастье, о котором мечтало столетиями человечество, построено, сосчитаны выгоды и вот уже человеку даны благоденствие, богатство, свобода, покой. Но описание этого безоблачного счастливого общества сразу же вступает в диалог-спор со словами Н. Бердяева, вынесенными в эпиграф к роману: «Утопии оказались более существенными, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления…Жизнь движется к утопиям. И открывается, может быть, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться не к утопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу».

Что же настораживает Хаксли в этой приближающейся Утопии? Роман начинается традиционно для антиутопии – со своеобразного гимна достигнутому. Группа молодых людей на пороге жизни должна ещё раз прикоснуться к отлаженной системе Мирового Государства, девиз которого – «Общность, Одинаковость, Стабильность».

Образ Мирового Государства, созданный Хаксли, аккумулирует, в сущности, все предполагаемые тенденции развития конца XIX – начала ХХ века. Любопытен в этом плане ряд используемых в романе имён: Бонапарт, Гельмгольц, Дарвин, Маркс, Уэллс, Фрейд, Ленин (именно это имя стало производным для имени главной героини), Павлов («неопавловской комнатой» в подлиннике называется зал формирования рефлексов). Независимо друг от друга Хаксли и Е. Замятин приходят к моделированию старой идеи, берущей начало ещё у Платона, идеи отделения любви от деторождения. Ещё в «Желтом кроме» Хаксли писал о государственных инкубаторах, заставленными длинными рядами бутылок с зародышами. Итогом нового устройства общества стало и новое понимание Эроса: «Эрос, прекрасный, освобождённый от всякой ответственности, будет порхать как радостный мотылёк с цветка на цветок в залитом солнцем мире».

Беззаботное существование, счастье радостной, неомрачённой завистью, ревностью жизни – вот картина прекрасного нового мира. С конвейера инкубатория выходят счастливые люди, счастье которых определено нехитрыми правилами: «люби то, что тебе предначертано», знай только то, что тебе положено, «если хочешь быть счастлив и добродетелен, не обобщай, а держись узких частностей». И если когда-то титаны Возрождения мечтали, что короли станут философами, а философы – королями, то идеолог эпохи Форда утверждает: «не философы, а собиратели марок и выпиливатели рамочек составляют становой хребет общества».

Перед нами картина массового общества, чьё благополучие строится на подавлении личностного начала. Безумному миру чувств, в котором повсюду исключительность, эпоха Форда противопоставляет отказ от значимости, неповторимости каждой личности.

Конфликт антиутопии обозначается не вдруг, так как утопическое будущее должно быть бесконфликтно. Причина возникновения конфликта находится не в ошибке, закравшейся в строго высчитанную гармонию системы, а внутри самого человека, лишнего в этой системе. Герои антиутопии, у Хаксли - Бернард Маркс, Гельмгольц Уотсон, обладают скрытой червоточиной, которая затем и становится моментом в развитии конфликта. Нелепая ошибка на конвейере, и вот уже Бернард ощущает свою непохожесть на других. Он выламывается из тождества людей дивного нового мира, и эта нетождественность с другими, неодинаковость становятся причиной конфликта. Гельмгольц Уотсон чересчур способен, и это тоже делает его непохожим на других. Общим у обоих становится сознание своей индивидуальности. Антиутопия вносит в хор счастливых голосов диссонирующий голос сомнения, в оптимистический пафос прогнозов трагическое звучание вопросов. И если Гельмгольц мучится сознанием того, что может сказать миру что-то особенное, открытое только ему, то Бернард отстаивает всего-навсего право быть неудачником и горемыкой, то есть оба героя мучительно идут к осознанию запрещённой мысли: «Я – это я».

В антиутопии всегда сохраняется пример иной жизни: у Замятина это мир за Стеной, у Хаксли – дикий заповедник Нью-Мехико, индейская резервация. В этом ином, отличном от «дивного нового», мире нет достижений цивилизации, здесь темно, холодно и голодно. Именно здесь, в индейской резервации, куда из цивилизованного мира приезжают лишь на экскурсию, рождается Джон.

Образ Джона, чаще называемом в романе Дикарём, выполняет несколько функций. Прежде всего он тот самый ещё вольтеровский «дикарь», который задаёт наивные вопросы об устройстве «дивного мира». Приём отстранения позволяет со стороны оценить достоинства и недостатки этого мира. В то же время дикарь Хаксли, воспитанный на потрёпанном томике Шекспира, и причудливом сочетании языческих и христианских представлений о мире, противопоставляет духовность, самобытность личности обществу тождеств. Он же решается разрушить этот мир, вернуть рабам свободу. Но право быть свободным неотделимо от права быть несчастным, и Дикарь, так же как Гельмгольц и Бернард, делает свой выбор.

Финал романа типичен для жанра антиутопии, доминанта которого – предупреждение. Здесь не может быть счастливого конца, даже иронично сконструированного хэппи-энда. Конфликт этого жанра не может быть разрешён, так как антиутопия прослеживает возможное нежелательное развитие идей, в современной жизни обозначенных лишь в зародыше. Антиутопия даже не пытается делать прогнозы, в этом её отличие от футурологической фантастики, она лишь предостерегает.

Проблема духовного рабства и свобода выбора человека остаются главными в творчестве Хаксли. И в своих статьях, и в художественных произведениях он вновь и вновь возвращается к ним, до конца жизни не отказываясь от веры в возможности человеческого духа.   

 

О. Хаксли

О дивный новый мир

Глава шестнадцатая

Всех троих пригласили войти в кабинет Главноуправителя.

Его фордейшество спустится через минуту. – И дворецкий в гамма-ливрее удалился.

-Нас будто не на суд привели, а на кофеинопитие, - сказал со смехом Гельмгольц, погружаясь в самое роскошное из пневматических кресел. – Не вешай носа, Бернард, - прибавил он, взглянув на друга, зеленовато-бледного от тревоги. Но Бернард не поднял головы; не отвечая, даже не глядя на Гельмгольца, он присел на самом жёстком стуле – в смутной надежде как-то отвратить этим гнев Власти.

 А Дикарь неприкаянно бродил вдоль стен кабинета, скользя рассеянным взглядом по корешкам книг на полках, по нумерованным ячейкам с роликами звукозаписи и бобинами для читальных машин. На столе под окном лежал массивный том, переплетённый в мягкую чёрную искусственную кожу, на которой были вытеснены большие золотые знаки Т. Дикарь  взял том в руки, раскрыл. «Моя жизнь и работа», писание Господа нашего Форда. Издано в Детройте Обществом фордианских знаний. Полистав страницы, прочтя тут фразу, там абзац, он сделал ввод. Что книга неинтересная, - и в это время отворилась дверь и энергичным шагом вошёл Постоянный Главноуправитель Западной Европы.

 Пожав руки всем троим, Мустафа Монд обратился к Дикарю:

-Итак, вам не очень-то нравится цивилизация, мистер Дикарь.

Дикарь взглянул на Главноуправителя. Он приготовился лгать, шуметь. Молчать угрюмо; но лицо Монда светилось беззлобным умом, и ободрённый Дикарь решил говорить правду напрямик.

- Да, не нравится.

Бернард вздрогнул, на лице его выразился страх. Что подумает Главноуправитель.? Числиться в друзьях человека, которой говорит, что ему не нравится цивилизация, говорит открыто, и кому? Самому Главноуправителю! Это ужасно.

- Ну что ты, Джон… - начал Бернард. Взгляд Мустафы заставил его съёжиться и замолчать.

- Конечно, - продолжал Дикарь, - есть у вас и хорошее. Например, музыка, которой полон воздух…

- «Порой тысячеструнное бренчание кругом, и голоса порой звучат»[11].

Дикарь вспыхнул от удовольствия:

- Значит, и вы его читали? Я уж думал, тут, в Англии, никто Шекспира не знает.

- Почти никто. Я один из очень немногих, с ним знакомых. Шекспир, видите ли, запрещён. Но поскольку законы устанавливаю я, то я могу и нарушать их. Причём безнаказанно, - прибавил он, поворачиваясь к Бернарду. – Чего, увы, о вас не скажешь.

Бернард ещё безнадежней и унылей поник головой.

- А почему запрещён? – спросил Дикарь. Он так обрадовался человеку, читавшему Шекспира. Что на время забыл обо всём прочем.

Главноуправитель пожал плечами.

- Потому что он – старьё; вот главная причина. Старьё нам не нужно.

- Но ведь старое ведь бывает прекрасно.

-Тем более. Красота притягательна, и мы не хотим, чтобы людей притягивало старьё. Надо, чтобы им нравилось новое.

-Но ваше новое так глупо, так противно. Эти фильмы, где всё только летают вертопланы и ощущаешь, как целуются. – Он сморщился брезгливо. – Мартышки и козлы! – Лишь словами Отелло мог он с достаточной силой выразить своё презрение и отвращение.

- А ведь звери это славные, нехищные, - как бы в скобках, вполголоса заметил Главноуправитель.

-Почему вы не покажете людям «Отелло» вместо этой гадости?

-Я уже сказал – старья мы не даём им. К тому же они бы не поняли «Отелло».

Да, это верно. Дикарь вспомнил, как насмешила Гельмгольца Джульетта.

-Что ж, – сказал он после паузы, - тогда дайте им что-нибудь новое в духе «Отелло», понятное для них.

-Вот именно такое нам хотелось бы написать, - вступил наконец Гельмгольц в разговор.

- И такого вам написать не дано, - возразил Монд. – Поскольку если оно и впрямь будет в духе «Отелло», то никто его не поймёт, в какие новые одежды ни рядите. А если будет ново, то уж никак не сможет быть в духе «Отелло».

-Но почему не сможет?

-Да, почему? – подхватил Гельмгольц. Он тоже отвлёкся на время от неприятной действительности. Не забыл о ней лишь Бернард, совсем позеленевший от дурных предчувствий; но на него не обращали внимания. – Почему?

- Потому что мир наш – уже не мир «Отелло». Как для «фордов» необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность. Теперь же мир стабилен, устойчив. Люди счастливы; они получают всё то, чего хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут. Они живут в достатке, в безопасности; не знают болезней; не боятся смерти; блаженно не ведают страсти и старости; им не отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них ни жён, ни детей, ни любовей – и, стало быть, нет треволнений; они так сформованы, что практически не могут выйти из рамок положенного. Если же и случаются сбои, то к нашим услугам сома. А вы её выкидываете в окошко, мистер Дикарь, во имя свободы. Свободы! – Мустафа рассмеялся. – Вы думали, дельты понимают, что такое свобода! А теперь надеетесь, что они поймут «Отелло»! Милый вы мой мальчик!

Дикарь замолчал. Затем сказал упрямо:

- Всё равно «Отелло» - хорошая вещь, «Отелло» лучше ощущальных фильмов.

- Разумеется, лучше, - согласился Главноуправитель.

Но эту цену нам приходится платить за стабильность. Пришлось выбирать между счастьем и тем, что называли когда-то высоким искусством. Мы пожертвовали высоким искусством. Взамен него у нас ощущалка и запаховый орган.

- Но в них нет и тени смысла.

- Зато в них масса приятных ощущений для публики.

- Но ведь это … «это бредовый рассказ кретина»[12].

- Вы обижаете вашего друга, мистера Уотсона, - засмеявшись, сказал Мустафа. – Одного из самых выдающихся специалистов по инженерии чувств.

- Однако он прав, - сказал Гельмгольц хмуро. – Действительно, кретинизм. Пишем, а сказать-то нечего…

- Согласен, нечего. Но это требует колоссальной изобретательности. Вы делаете вещь из минимальнейшего количества стали – создаёте художественные произведения почти что из одних голых ощущений.

 Дикарь покачал головой:

- Мне всё это кажется гадким.

-Ну разумеется. В натуральном виде счастье всегда выглядит убого рядом с цветистыми прикрасами несчастья. И разумеется, стабильность куда менее колоритна, чем нестабильность. А удовлетворённость совершенно лишена романтики сражений со злым роком, нет здесь красочной борьбы с соблазном, нет ореола гибельных сомнений и страстей. Счастье лишено грандиозных эффектов.

- Пусть так, - сказал Дикарь, помолчав. – Но неужели нельзя без этого ужаса- без близнецов? – Он провёл рукой по глазам, как бы желая стереть из памяти эти ряды одинаковых карликов у сборочного конвейера, эти близнецовые толпы, растянувшиеся очередью у входа в Брентфордский моновокзал, эти человечьи личинки, кишащие у смертного одра Линды, эту атакующую его одноликую орду. Он взглянул на свою забинтованную руки и поёжился.- Жуть какая!

- Зато польза какая! Вам, я вижу, не по вкусу наши группы Бокановского; но, уверяю вас, они – фундамент, на котором строится всё остальное. Они – стабилизирующий гироскоп, который позволяет ракетоплану государства стремить свой полёт, не сбиваясь с курса. – Главноуправительский бас волнительно вибрировал; жесты рук изображали ширь пространства и неудержимый лёт ракетоплана; ораторское мастерство Мустафы Монда достигало почти уровня синтетических стандартов.

- А разве нельзя обойтись вовсе без них?- упорствовал Дикарь. – Ведь вы можете получать что угодно в ваших бутылях. Раз уж на то пошло, почему бы не выращивать всех плюс-плюс-альфами?

- Ну нет, нам ещё жить не надоело, - отвечал Монд со смехом. – Наш девиз – счастье и стабильность. Общество же, целиком состоящее из альф, обязательно будет нестабильно и несчастливо. Вообразите вы себе завод, укомплектованный альфами, то есть индивидуумами разными и розными, обладающими хорошей наследственностью и по формовке своей способными – в определённых пределах – к свободному выбору и ответственным решениям. Вы только вообразите. Дикарь попробовал вообразить, но без особого успеха.

- Это же абсурд. Человек, сформованный, воспитанный как альфа, сойдёт с ума, если его поставить на работу эпсилон-полукрктина, сойдёт с ума или примется крушить и рушить всё вокруг. Альфы могут быть вполне добротными членами общества, но при том лишь условии, что будут выполнять работу альф. Только от эпсилона можно требовать жертв, связанных с работой эпсилона, - по той простой причине, что для него это не жертвы, а линия наименьшего сопротивления, привычная жизненная колея, по которой он движется. По которой двигаться обречён всем своим формованием и воспитанием. Даже после раскупорки он продолжает жить в бутылки – в невидимой бутыли рефлексов, привитых эмбриону и ребёнку. Конечно. Каждый из нас, - продолжал задумчиво Главноуправитель, - проводит жизнь свою в бутыли. Но если нам выпало быть альфами, то бутыли наши огромного размера, сравнительно с бутылями низших каст. В бутылях поменьше объёмом мы страдали бы мучительно. Нельзя разливать альфа-винозаменитель в эпсилон-мехи. Это ясно уже теоретически. Да и практикой доказано. Кипрский эксперимент дал убедительные результаты.- А что это был за эксперимент? – спросил Дикарь.

- Можете назвать его экспериментом по винорозливу,- улыбнулся Мустафа Монд. – Начат он был в четыреста семьдесят третьем году – эры Форда. По распоряжению Главноуправителей Мира остров Кипр был очищен от всех его тогдашних обитателей и заново заселён специально выращенной партией альф численностью в двадцать две тысячи. Им дана была вся необходимая сельскохозяйственная и промышленная техника и предоставлено самим вершить свои дела. Результат в точности совпал с теоретическими предсказаниями. Землю не обрабатывали как положено; на всех заводах бастовали; законы в грош не ставили, приказам не повиновались; все альфы, назначенные на определённый срок выполнять чёрные работы, интриговали и ловчили как могли, чтобы перевестись на должность почище, а все, кто сидел на чистой работе, вели встречные интриги, чтобы любым способом удержать её за собой. Не прошло и шести лет, как разгорелась самая настоящая гражданская война. Когда из двадцати двух тысяч девятнадцать оказались перебиты, уцелевшие альфы обратились к Главноуправителю с единодушной просьбой снова взять в свои руки правление.. Просьба была удовлетворена. Так пришёл конец единственному в мировой истории обществу альф.

Дикарь тяжко вздохнул.

- Оптимальный состав народонаселения, - говорил далее Мустафа, - смоделирован нами с айсберга, одна девятая над водой.

- А счастливы ли те, что под водой?

- Счастливее тех, что над водой. Счастливее, к примеру, ваших друзей, - кивнул Монд на Гельмгольца и Бернарда.

- Несмотря на свой отвратный труд?

-Отвратный? Им он вовсе не кажется таковым. Напротив, он приятен им. Он не тяжёл, детски прост. Не перегружает ни головы, ни мышц. Семь с половиной часов умеренного, неизнурительного труда, а затем сома в таблетках, игры, беззапретное совокупление и ощущалки. Чего ещё желать им? – вопросил Мустафа. – Ну правда, они могли бы желать сокращения рабочих часов. И, разумеется, можно бы и сократить. В техническом аспекте проще простого было бы свести рабочий день для низших каст к трём-четырём часам. Но от этого стали бы они хоть сколько-нибудь счастливей? Отнюдь нет. Эксперимент с рабочими часами был проведён ещё полтора с лишним века назад. Во всей Ирландии ввели четырёхчасовый рабочий день. И что ж это дало в итоге? Непорядки и сильно возросшее потребление сомы – и больше ничего. Три с половиной лишних часа досуга не только не стали источником счастья, но даже пришлось людям глушить эту праздность сомой. Наше Бюро изобретений забито предложениями по экономии труда. Тысячами предложений! – Монд широко взмахнул рукой.- Почему же мы не проводим их в жизнь? Да для блага самих же рабочих; было бы попросту жестоко обрушивать на них добавочный досуг. То же и в сельском хозяйстве. Вообще можно было бы индустриально синтезировать все пищевые продукты до последнего кусочка, пожелай мы только. Но мы не желаем. Мы предпочитаем держать треть населения занятой в сельском хозяйстве. Ради их же блага – именно потому, что сельскохозяйственный процесс получения продуктов берёт больше времени, чем индустриальный. Кроме того, нам надо заботиться о стабильности. Мы не хотим перемен. Всякая перемена – угроза для стабильности. И это вторая причина, по которой мы так скупо вводим в жизнь новые изобретения. Всякое чисто научное открытие является потенциально разрушительным; даже и науку приходится иногда рассматривать как возможного врага. Да, науку тоже.

Науку?.. Дикарь сдвинул брови. Слово это он знает. Но не знает его точное значение. Старики индейцы о науке не упоминали, Шекспир о ней молчит, а из рассказов Линды возникало лишь самое смутное понятие: наука позволяет строить вертопланы, наука поднимает на смех индейские пляски, наука оберегает от морщин и сохраняет зубы. Напрягая мозг, Дикарь старался вникнуть в слова Главноуправителя.

- Да, – продолжал Мустафа Монд. – И это также входит в плату за стабильность. Не одно лишь искусство несовместимо со счастьем, но и наука. Опасная вещь наука; приходится держать её на крепкой цепи и в наморднике.

- Как так? – удивился Гельмгольц.- Но ведь мы же вечно трубим: «Наука превыше всего». Это же избитая гипнопедическая истина.

- Внедряемая трижды в неделю, с тринадцати до семнадцати лет, - вставил Бернард.

- А вспомнить всю нашу институтскую пропаганду науки …

-Да, но какой науки? – возразил Мустафа насмешливо. – Вас не готовили в естествоиспытатели, и судить вы не можете. А я был неплохим физиком в своё время. Слишком даже неплохим; я сумел осознать, что вся наша наука – нечто вроде поваренной книги, причём правоверную теорию варки никому не позволено брать под сомнение и к перечню кулинарных рецептов нельзя ничего добавлять иначе как по особому разрешению главного повара. Теперь я сам – главный повар. Но когда-то я был пытливым поварёнком. Пытался варить по-своему. По неправоверному, недозволенному рецепту. Иначе говоря, попытался заниматься подлинной наукой. – Он замолчал.

- И чем же кончилось? – не удержался Гельмгольц от вопроса.

- Чуть ли не тем же, чем кончается у вас, молодые люди, - со вздохом ответил Главноуправитель. – Меня чуть было не сослали на остров.

Слова эти побудили Бернарда к действиям бурным и малопристойным.

- Меня сошлют на остров? – Он вскочил и подбежал к Главноуправителю, отчаянно жестикулируя. – Но за что же? Я ничего не сделал. Это всё они. Клянусь, это они. – Он обвиняющее указал на Гельмгольца и Дикаря. – О, прошу вас, не отправляйте меня в Исландию. Я обещаю, что исправлюсь. Дайте мне только возможность. Прошу вас, дайте мне исправиться.- Из глаз его потекли слёзы. – Ей-Форду, это их вина, - зарыдал он. – О, только не в Исландию. О, пожалуйста, ваше фордейшество, пожалуйста…- И в припадке малодушия он бросился перед Мондом на колени. Тот пробовал поднять его, но Бернард продолжал валяться в ногах; молящие слова лились потоком. В конце концов Главноуправителю пришлось нажатием кнопки вызвать четвёртого своего секретаря.

-Позовите трёх служителей, - приказал Мустафа, - отведите его в спальную комнату. Дайте ему вдосталь подышать парами сомы, уложите в постель и пусть проспаться.

Четвёртый секретарь вышел и вернулся с тремя близнецами-лакеями в зелёных ливреях. Кричащего, рыдающего Бернарда унесли.

- Можно подумать, что его убивают, - сказал Главноуправитель, когда дверь за Бернардом закрылась. – Имей он хоту крупицу смысла, он бы понял, что наказание его является по существу наградой. Его ссылают на остров. То есть посылают туда, где он окажется в среде самых интересных мужчин и женщин на свете. Это все те, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодны к жизни в нашем обществе. Все те, кого не удовлетворяет правоверность, у кого есть свои, самостоятельные взгляды. Словом, все те, кто собой что-то представляет. Я почти завидую вам, мистер Уотсон. – Гельмгольц Уотсон рассмеялся.

 Тогда почему же вы сами не на острове? – спросил он.

- Потому что всё-таки предпочёл другое, - ответил Главноуправитель. – Мне предложили выбор – либо ссылка на остров, где я смог бы продолжать свои занятия чистой наукой, либо же служба при Совете Главноуправителей с перспективой занять впоследствии пост Главноуправителя. Я выбрал второе и простился с наукой. Временами я жалею об этом, - продолжал он, помолчав. – Счастье – хозяин суровый. Служить счастью, особенно счастью других, гораздо труднее, чем служить истине, - если ты не сформован так, чтобы служить слепо.- Он вздохнул, опять помолчал, затем заговорил уже бодрее: - Но долг есть долг…Он важней, чем собственные склонности. Меня влечёт истина…Я люблю науку. Но истина грозна; наука опасна для общества. Столь же опасна, сколь была благотворна. Наука дала нам самое устойчивое равновесие во всей истории человечества. Китай по сравнению с нами был безнадёжно неустойчив; даже первобытные матриархии были не стабильней нас. И это, повторяю, благодаря науке. Но мы не можем позволить, чтобы наука погубила своё же благое дело. Вот почему мы так строго ограничиваем размах научных исследований - вот почему я чуть не оказался на острове. Мы даём науке заниматься лишь самыми насущными, сиюминутными проблемами. Всем другим изысканиям неукоснительнейшим образом ставятся препоны. А занятно бывает читать, - продолжал Мустафа после короткой паузы, - что писали во времена Господа нашего Форда о научном прогрессе. Тогда, видимо, воображали, что науке можно позволить развиваться бесконечно и невзирая ни на что. Знание считалось верховным благом, истина – высшей ценностью; всё остальное – второстепенным, подчинённым. Правда, и в те времена взгляды начинали уже меняться. Сам Господь наш Форд сделал многое, чтобы перенести упор с истины и красоты на счастье и удобство. Такого сдвига требовали интересы массового производства. Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота – не способны. Так что, разумеется, когда властью завладевали массы, верховной ценностью становилось всегда счастье, а не истина с красотой. Но, несмотря на всё это, научные исследования по-прежнему ещё не ограничивались. Об истине и красоте продолжали толковать так, точно они оставались высшим благом. Это длилось вплоть до Девятилетней войны. Война-то заставила запеть по-другому. Какой смысл в истине, красоте или познании, когда кругом лопаются сибиреязвенные бомбы? После той войны и была впервые взята под контроль наука. Люди тогда готовы были даже свою жажду удовольствий обуздать. Всё отдавали за тихую жизнь. С тех пор мы науку держим в шорах. Конечно, истина от этого страдает. Но счастье процветает. А даром ничего не даётся. За счастье приходится платить. Вот вы и платите, Уотсон, потому что слишком заинтересовались красотой. Я же увлёкся истиной и тоже поплатился.

-Но ведь вы не отправились на остров, - произнёс молчаливо слушавший Дикарь. Главноуправитель улыбнулся.

-В том и заключалась моя плата. В том, что я остался служить счастью. И не своему, а счастью других. Хорошо ещё, - прибавил он после паузы, - что в мире столько островов. Не знаю, как бы мы обходились без них. Пришлось бы, вероятно, всех еретиков отправлять в умертвительную камеру. Кстати, мистер Уотсон, подойдёт ли вам тропический климат? Например, Маркизские острова или Самоа? Или же дать вам атмосферу пожёстче?

-Дайте мне климат крутой и скверный, - ответил Гельмгольц, вставая с кресла. – Я думаю, в суровом климате легче будет писаться. Когда кругом ветра и штормы …

Монд одобрительно кивнул.

-Ваш подход мне нравится, мистер Уотсон. Весьма и весьма нравится – в такой же мере, в какой по долгу службы я обязан вас порицать. – Он снова улыбнулся.- Фолклендские острова вас устроят?

-Да, устроят, пожалуй, - ответил Гельмгольц. – А теперь, если позволите, я пойду к бедняге Бернарду, погляжу, как он там.

                                                                                Перевод О. Сороки

 

 

Вопросы и задания

1. Какое место занимает роман «Дивный новый мир» в творчестве О. Хаксли?

2. Почему, по Вашему мнению, выбирая название своего романа, О.Хаксли остановился на шекспировской строке из «Бури»?

3. Назовите шекспировские аллюзии в романе и объясните их роль и значение в содержательной и художественной структуре произведения.

4. Какую функцию выполняет эпиграф в романе?

5. В чём заключается конфликт романа?

6. В чём Вы видите преемственность Хаксли традиции мировой и английской литературы в построении произведения?

7. Каковы художественные приёмы изображения «эры Форда» в романе? Опираясь на текст главы, расскажите о целях, законах, принципах и ценностях этого мира.

8.  В чём заключался «феномен Форда» в развитии общества ХХ века и какие черты этого явления послужили основанием для построения модели «исторической» эпохи в романе?

9.   Каковы истоки образа Дикаря и его функция в романе?

10. Согласны ли Вы с утверждением, что важной составляющей поэтического мира романа является приём игры? Приведите примеры иронии и сатиры в романе.

11. Вспомните значение термина утопия. Выделите характерные черты жанровой природы «утопии». Попытайтесь сформулировать основные признаки антиутопии как одного из ведущих жанров в литературе ХХ века. В чём Вы видите своеобразие антиутопии О. Хаксли?

Литература

Тексты

1. Замятин Евг. Мы. Хаксли О. О дивный новый мир. Оруэлл Дж. 1984 – Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1991.

2. Хаксли О. О дивный новый мир. – М., 1990.

Критические работы

1. Зарубежная литература ХХ века: Учебник/ Под ред. Л.Г. Андреева. – Высшая школа, 1996. – С. 318-320.

2. Зверев А. «Когда пробьёт последний час природы…»: Антиутопия. ХХ век// Вопросы литературы. – 1989. - №1. – С. 26-69.

3. Палиевский П. Непрошенный мир // Иностранная литература. – 1988. - №4. – С. 125-126.

4. Чернозёмова Е.Н. Хаксли, Олдос Зарубежные писатели: Биобиблиографический словарь: В 2-х ч. – Ч. 2. –С. 375-377.

Дополнительная литература

1. Хаксли О. Новеллы/ Пер. с англ.; Вступительная статья Н. Дьяконовой. – Л., Художественная литература, 1985.

2. Хаксли О. Смеющийся Пилат // Свобода угнетать…: Писатели Англии о США.- М.: Прогресс, 1986, - С. 204-212.

3. Уэллс Г. Люди как бог Уэллс Г. Собр. Соч. в 15-ти т. – М.: Правда, 1964. – Т. 5.

4. Аллен А. Традиция и мечта. – М.: Прогресс, 1970. – С. 86-89.

5. Анастасьев Н. Нераспавшаяся связь // Вопросы литературы.- 1993. – Вып.1. – С.3-27.

6. Анджапаридзе Г. Не только о детективе.- М.: Вагриус, 2003. – С. 9-30.

7. Аникин Г.В., Михальская Н.П. История английской литературы.- М.: Высшая школа, 1995. – С. 389-392.

8. История английской литературы. – Т. 3. – М.: АН СССР. 1958. – С. 394-404, 695-696.

9. Кеттл А. Введение в английский роман. = М.: Прогресс, 1996. – С. 384-388.

10. Ландор М. Олдос Хаксли: попытка диалога с советской стороной // Вопросы литературы. – 1995. – Вып. 5, - С. 211-229.

 

 

«Ферма животных» Джорджа Оруэлла

Консультации

Джордж Оруэлл (1903-1950) – одно из ключевых имён современной литературы и культуры. В 1980-е годы в СССР были изданы его главные книги: «Ферма животных» (другой перевод – «Скотный двор») (1945) и «1984» (1949), а в 1990-91 гг. – «Памяти Каталонии» (1938). Суждения Оруэлла часто оказывались аргументом в публицистических спорах, размышления о его творчестве, а именно – о «Скотном дворе» и «1984» - заняли существенное место в выступлениях историков, философов, политологов, социологов, культурологов, литературоведов.

Об Оруэлле сложилось мнение, что для него будто существовала только политика. Однако ещё в «Памяти Каталонии» он прямо сказал, что политика стала его интересовать в конце марта 1937 года на фронте под Уэской. До того времени он и не подозревал о её существовании. В 1947 году в эссе «Почему я пишу» он назовёт «политическую цель» среди четырёх основных мотивов, побуждающих писать.

30-е и 40-е годы заставляли писателей, мучительно ищущих своего пути, поворачиваться лицом к политике. Оруэлла волновали социум и человеческая природа, а не только политическая хроника. Он показал общество, обобщённый портрет социума как художник. И, однако, на Западе он канонизирован как провидец, как аналитик и ниспровергатель тотальных режимов, его имя с разной степенью интенсивности на протяжении многих лет использовалось в антисоветской и антикоммунистической пропаганде. Сам Оруэлл менее всего хотел, чтобы с помощью его книг набирались очки в антикоммунистической борьбе.

Поиски Дж. Оруэлла, его Путь – углубление в человека, познание его души. Поиск его – поиск жанра и аудитории, как справедливо писала В. А. Чаликова, для которой встреча с ним стала судьбой. В 30-е годы он – автор не только романов «Дни в Бирме» (1934), «Дочь пастора» (1935), «Пусть цветёт ландыш»(1936), «За глотком свежего воздуха» (1939), но и автобиографической трилогии – главного его литературного открытия тех лет: «Собачья жизнь в Париже и Лондоне» (1939), «Дорога на Уиган пирс» (1937) и «Памяти Каталонии». Увлечённый идеей коммунизма, революции, он в Испании освободится от иллюзий и станет оппозиционером тоталитарным режимам. Уже в воспоминаниях об Испании возникает образ антимира, абсурдного по своей сущности. В «Ферме животных» и в «1984» Оруэлл учитывает не только реальность, но и перспективы её развития. Его «небольшая сатирическая штучка» «Ферма животных» и роман «1984» - это негативные трагические утопии, запечатлевшие внедрение насилия во все сферы жизни человека и крах личности. Но Оруэлл пытается найти выходы из исторического тупика.

 

Дж. Оруэлл

Ферма животных

Неправдоподобная история

Глава 3

Как усердно они трудились не щадя сил, только бы побыстрее завершить сенокос! Их усилия были вознаграждены – сенокос прошёл даже успешнее, чем они предполагали.

Иногда работать было тяжело – орудия труда предназначались для человека, а не для животных; невозможность пользоваться инструментами, требующими вертикального положения, осложняла дело. Но свиньи оказались такими умными, что смогли найти выход, казалось бы, из безнадёжного положения. Лошади же отлично знали каждый дюйм поля, и в сущности разбирались в деле косьбы и боронования почвы ничуть не хуже, чем Джонс и его работники. Свиньи непосредственно работой не занимались, они руководили и направляли других. Вполне естественно, что их превосходные знания позволили им занять руководящее положение. Боксёр и Кловер впрягались в косилку или плуг (никаких поводьев и вожжей теперь, конечно, не требовалось, и мерно двигались по полю друг за другом, а кто-то из свиней шёл позади