Как ответила на постмодернистский вызов историческая наука ?

Какие модели выхода из кризиса предлагает современное научное сообщество? Строго говоря, суть всех сегодняшних методологических споров сводится к отношению к источнику: потребительскому или аналитическому, доверчивому или релятивистскому, какие источники приоритетны, как добывать достоверную информацию из текстов и реально ли это в принципе? Можно выделить несколько направлений, преобладающих в современной историографии. По мнению Н.Е. Копосова, в сегодняшних конструктивистских гипотезах доминируют три тенденции: постмодернистская, герменевтическая и позитивистская [48].

Следствием «постмодернистского вызова», по М. Хoбарту, явилось распространение других историко-конструктивистских течений. Термин «конструктивизм» в значении «соглашение о знании» впервые применил к исторической науке Дж. Мейланд. Правда, при этом он в истинно постмодернистком духе назвал историю «небылицей, относительно которой все пришли к согласию»[49].

Можно выделить два направления исторического конструктивизма: риторический и концептуальный [50]. Риторический рассматривает язык как ключ к пониманию прошлого, и в своих принципиальных положениях опирается на –вышеупомянутые труды теоретика постмодернизма Хейдена Уайта. Концептуальный, по выражению его главного теоретика Леона Голстейна, использует «каркас знания», матрицу, присущую научному знанию. Он рассматривает историческое знание как проекцию научной практики как таковой[51]. По очень метким наблюдениям Н.Е. Копосова, существует серьезная зависимость современных интерпретаций истории от метафоры Университета как образа устройства человеческого разума[52].

Однако сам по себе постмодернизм, переживший бурный подъем в 1970-80-е гг., к 1990-м утратил свои позиции и сегодня влачит довольно вялое существование. В плане изучения тенденций развития современной историографии современные построения постмодернистов неинтересны (поскольку они мало чем отличаются от теоретических изысканий 1970-х гг., движения вперед здесь не произошло). Зато примечательна реакция корпорации историков на «постмодернистский вызов», его критика и предлагаемые варианты ответов.

В ходе обсуждения сложившегося положения на ХVIII Международном Конгрессе исторических наук была сформулирована позиция «третьего направления» (Л. Стоун, Р. Шартье, Дж. Иггерс, Г. Спигел, П. Бурдье): то, что история труднопознаваема, еще не означает, что реальность не существует. Есть и прошлое как объективная реальность, и дискурс как независимый исторический фактор. Выход представители данного течения видят в «конструировании социального бытия посредством культурной практики», что позволит приблизить исследователя к адекватному прочтению источника и правильной реконструкции исторических фактов[53].

По выражению Р. Шартье, история должна принимать в расчет «несводимость опыта к дискурсу», или, по определению Пьера Бурдье: необходимо не «выдавать за принцип практики агентов теорию, которая должна быть построена так, чтобы эту практику объяснить». Шартье формулирует задачу исторической науки следующим образом: это отрасль знания, «имеющая целью выявить способ, каким действующие в обществе индивиды наделяют смыслом свои практики и дискурсы»[54].

Подтверждение принципиальной возможности постичь этот способ Шартье видит в способности историков отличать фальшивки от подлинных источников. Следовательно, делает он вывод, «история доказывает, что продуцируемое ею познание вписывается в порядок знания, доступный контролю и проверке»[55]. Данный тезис можно подкрепить и другим возражением постмодернистам: средневековая литература не допускала плюралистических толкований, автор и последующие редакторы строго контролировались определенными правилами. Другое дело, что такие правила довольно трудно поддаются реконструкции. Но это отдельная исследовательская задача, решению которой посвящено недавно возникшее целое направление — новая филология [56].

Г. Спигел утверждает, что ответить на постмодернистский вызов можно только в случае решения проблемы опосредования  (поскольку фундаментальным положением постмодернистов является замена парадигмы «исторические данные суть отражение» на другую — «исторические данные суть опосредование»). Из существующих подходов Спигел сосредоточивает внимание на определении Ф. Джеймсона, считавшего опосредование возникающим в дискурсе кодом (или специальной терминологией), который понятен и может использоваться для разных объектов и сфер бытия[57]. За развитием такого подхода ратует франкфуртская школа, утверждающая, что «опосредование содержится в самом объекте и не является чем-то находящимся между объектом и тем, с чем он сравнивается».

Но тогда, как это признает и сама Спигел, мы можем изучать лишь дискурсы (точнее, их иерархию), поскольку каждый объект уже несет в себе свое опосредование в виде характерного для данной эпохи дискурса. История представляется как история культуры (поскольку все ее проявления культурно детерминированы). Она оторвана от социального мира. Поэтому Спигел предлагает изучать социальную логику текстов путем сложного анализа социального места текста (то есть социального пространства, которое он занимает как продукт определенного социального мира и как действующее лицо в этом мире), сопряженного с анализом дискурсивного характера текста как «логоса» (то есть собственно литературного артефакта, состоящего из языка и требующего специального литературного анализа)[58].

Сходную «социологическую поправку» к наиболее радикальным постмодернистским взглядам предложил Ф. Анкерсмит. По его мнению, их ошибка заключается в тезисе, что конечной инстанцией является текст. Но ведь текст всего лишь способен быть о чем-то, а прошлое может просто быть. Так что это — разные категории, прошлое «не умещается» в тексте. Историк, интерпретатор, по выражению Анкерсмита, на основе текстов «представляет прошлое». При этом он должен решить проблему — вскрыть значение прошлого или  назначить ему свое значение. Здесь возникает риск придать смысл тому, что в самой истории его не имело. Это происходит как раз из-за чрезмерного внимания к дискурсу — исследователь начинает описывать отношения между словами и словами, вместо того, чтобы решать свою задачу — изучать отношения между словами и вещами[59].

Свое возражение постмодернистам предложил А. Данто. Он ввел понятие «идеального хроникера», который описывает события в момент их свершения. Следовательно, свидетельства современников надлежит считать заслуживающими практически полного доверия, а отражение событий в поздних источниках требуется соответствующим образом анализировать, отыскивая в них следы «идеального хроникера»[60]. Данное понятие подверг критике П. Рот: он справедливо заметил, что «идеальный хроникер» в реальности не существует, поскольку фиксировать все подряд он не может, а критерии, что именно должен он вносить в свои заметки, оказываются самыми разнообразными[61].

В весьма резком тоне постмодернистские построения были подвергнуты критике в специальном сборнике «Reconstructing History. The Emergence of a New Historical Society». Возражения авторов статей (Елизабет Фокс-Геновес, Гертруды Химмельфарб, Рассела Якоби и др.) сводятся к отстаиванию довольно традиционного постулата: постмодернизм подменяет изучение реальной, социально детерминированной истории исследованием субъективно трактуемого дискурса, который изучать надо, но только как вторичный исторический продукт. Особенно рельефно эти возражения представлены в работе Г. Химмельфарб, которая в качестве довода приводит полную невозможность изучать постмодернистскими методиками, к примеру, такое явление, как Холокост[62].

Нетрудно заметить, что предлагаемые антипостмодернистские построения зиждутся на нескольких общих принципах. Во-первых, оно несет несомненные религиозные черты, в чем-то сходные с реакцией правоверного на ересь. Это выражается во многочисленных заклинаниях, повторяемых на разные лады: «До чего ж мы докатимся, если признаем правоту постмодернистов?» Все инвективы последних торжественно отвергаются: по словам П. Рота, «Позитивизм сам по себе является своим лучшим адвокатом»[63]. Во-вторых, противники постмодернизма в своем большинстве склонны к материалистическому пониманию истории (будь то «конструирование социального бытия посредством культурной практики» Шартье или «социальная логика текстов» Спигел). В-третьих, феномен дискурса признается теперь всеми, но это совмещается с верой, в чем-то даже мистической, в возможность отыскания в нем имманентной способности адекватного отражения реальности. Очень многими историками дискурс подсознательно продолжает восприниматься как идеалистическая надстройка над материальной подосновой истории.

Однако даже самые радикальные противники постмодернистского подхода не могут ничего возразить на слова Х. Уайта: «Историки и хотели бы говорить буквально и ничего, кроме истины… но невозможно повествовать, не прибегая к фигуративной речи и дискурсу, который по своему типу является скорее поэтическим (или риторическим), чем буквалистским… Историография является дискурсом, который, как правило, нацелен на конструкцию правдоподобного повествования о серии событий»[64].

Нацелен, но как ему достичь этой цели? В поисках ответа на этот вопрос современные историки все чаще обращаются к другому направлению — исторической герменевтике.